О том, что эта самая барда – отходы спиртового производства – служит отличной подкормкой для скота, читатель уже знает со слов Наполеона. А поскольку в деревне каждый уважающий себя хозяин – да дело даже и не в уважении, а в мясе, сале, молоке… – держит корову, пару свиней, всякую домашнюю птицу, то для него барда – просто необходимый элемент образа жизни. Вот каждый день в посёлке и начинается, и заканчивается оживлённым движением бардоносов. Скотина, разумеется, предпочитает свежую барду – погорячее и погуще. Ну, а нет свежей, уж какая есть… Ну, а когда завод стоит, то и остатки изо всех бардяных ям идут в ход.
Вот такая-то старая барда и была у Антона в вёдрах.
– Я со старой ямы зачерпнул, самой гущи… Так ты за вёдрами пригляди, покуда я в бродильное сбегаю… Ты ж тут ещё будешь?
Аполлону ничего не оставалось, как согласиться.
Пока Антон удалялся в направлении заводского корпуса, Аполлон раскидывал мозгами и прикидывал в уме. Если он будет ждать, пока Антон заберёт свои вёдра, то рискует опоздать с подменой содержимого канистры до появления Колобка. Придётся действовать прямо сейчас, не теряя ни минуты. Пока этот алкаш будет искать и пить бражку, нужно успеть провернуть операцию.
Как только Антон скрылся из виду, Аполлон приступил к делу. Быстренько достал из цистерны полную канистру, слил спирт в принесенное с собой ведро, ещё толком не зная, что будет делать с ним дальше. Ему было даже как-то удивительно – ни с того, ни с сего, целых полведра чистейшего 96-градусного спирта налицо. Вот Колобок! Вот голова! Не голова, а, как говорится, Дом советов!
Аполлон поставил ведро со спиртом рядом с вёдрами Антона, быстренько сбегал с канистрой к колонке, наполнил её водой. И уже приладив её в цистерне и вынырнув из люка, с ужасом увидел, как размашистой – в стороны – походкой к машине приближается Антон.
Кубарем скатившись с цистерны на противоположную – туда, где стояли вёдра – сторону, схватил ведро со спиртом и в мгновение ока опустошил его в антоновы вёдра с бардой. И уже с пустым ведром, как ни в чём ни бывало, беззаботно насвистывая, вышел из-за машины, направляясь к колонке.
Антон, увидев его, крикнул на ходу с досадой в голосе:
– Ни хрена никого нету, всё закрыто… Слушай, Американец, может, у тебя, случаем, выпить есть?
– Да нет, Антон, откуда? – вопросом на вопрос ответил Аполлон, уже наполняя ведро водой. – Ты же знаешь – я не пью.
– Ну, может, тогда закурить хоть есть?
– Ты что, забыл, я ж не курю.
– Тебя надо на божницу вместо иконы посадить… – не пью, не курю, баб не ебу… – передразнил Антон, презрительно сплёвывая.
Аполлон, довольный только что удачно, а главное, вовремя, проведенной операцией даже не обиделся.
– Чёрт, где ж выпить взять? – размышлял уже сам с собой Антон, поднимая коромысло с вёдрами на плечо.
– Ну уж не знаю. Это твои проблемы, – сказал Аполлон сочувственно, продолжая радоваться в душе тому, как ловко вышел из положения.
– Да мои… – проворчал Антон и зателепался к проходной, расплёскивая бардяно-спиртовую смесь из болтающихся на коромысле вёдер.
Когда Аполлон с ведром воды уже пересёк дорогу и подходил к своей кадепе, навстречу ему из-за угла выскочил возбуждённый Антон с коромыслом и пустыми бардяными вёдрами в руке. Он не шёл, а, скорее, бежал в сторону проходной. В свете фонаря, висевшего на столбе, Аполлону бросился в глаза его радостно-озабоченный вид.
– Что, решил ещё барды принести? – спросил его весело Аполлон.
– Угу, – буркнул на бегу Антон, уже пересекая дорогу.
Посреди ночи Аполлон проснулся по нужде. Натянул брюки, взял фонарик и вышел на улицу.
Свернув за сараи и направившись к уборной, он вдруг услышал позади себя топот ног. Прижался к сараям, повернувшись в сторону шума.
На дорожке между домами, с той стороны, откуда только что вышел Аполлон, появился Антон с тяжёлыми вёдрами на коромысле на плече, и, пошатываясь, пронёсся мимо сараев, в сторону расположенных за ними погребов.
– Что это он? – недоумённо пожал плечами Аполлон. – Опять, что ли, белая горячка?
Позабыв о своей нужде, Аполлон, крадучись, поспешил за Антоном.
Подойдя к большому, длинному, крытому землёй, сооружению – погребу, рассчитанному на несколько семей, Антон снял вёдра с коромысла и скрылся с ними в общей входной двери погреба.
Аполлон подкрался к двери, прислушался. Из двери послышались звуки выливаемой из вёдер жидкости. Затем послышались приближающиеся шаги.
Аполлон спрятался за открытой дверью погреба.
Антон вышел из погреба, довольно хихикнул, подобрал лежавшее на земле коромысло и поспешил в обратный путь.
Когда он скрылся из виду, Аполлон вышел из укрытия, включил фонарик и вошёл в погреб.
В общем "предбаннике" в длинной бетонной стене было пять раскрытых настежь дверей. Аполлон вошёл в одну из них, подсвечивая фонариком.
На полках стояли стеклянные банки с разносолами. На полу, в отгороженном досками закроме – картошка. Рядом с закромом стояли три деревянные бочки. Аполлон принюхался, подошёл к бочкам. Посветил в одну из них. Бочка до краёв была наполнена бардой. В двух остальных тоже была барда. Аполлон направился в другой погреб…
Выйдя из общей двери наружу, Аполлон остановился в раздумье, словно рыцарь на распутье. Губы его непроизвольно шевелились:
– Точно, белая горячка. На этот раз – приступ небывалого трудолюбия. Это ж надо, бедняга работает всю ночь – натаскал почти полтора десятка бочек барды… Они ж бардой провоняются… Как же потом люди будут в них огурцы с капустой солить?..
Аполлон в задумчивости возвратился к туалету. Пока он, наконец, делал то, для чего, собственно, и проснулся, соображал, как же поступить. "Что же делать? Сбегать за Бобрихой? А может, не надо? Вроде, не буянит… Может быть, пройдёт и так… А то спугнёшь, может, хуже будет… Ещё опять кого-нибудь коромыслом по голове… Лучше не надо".
Снаружи послышался топот ног.
"Бедолага, ещё принёс".
А рано утром на центральной площади посёлка разыгралась настоящая трагикомедия. В самые оживлённые утренние часы, когда пастухи – пастухами по очереди были все обладатели крупного рогатого скота, – собирая поселковое стадо, прогоняли его через площадь, а остальное население таскало барду, на площадь выскочила здоровенная чёрно-белая корова Антона и, кидаясь с рёвом во все стороны, стала всё крушить на своём непредсказуемом пути. Бросались врассыпную бардоносы, спасаясь от её рогов и копыт кто куда, летели с грохотом пустые и катились, изливая барду, бывшие полные вёдра, трещали окрестные заборы, металась по площади с рёвом и мычанием крупная рогатая скотина.
Проснувшийся от этой какофонии, Аполлон выскочил на улицу, и сразу же чуть было не попал на рога Антоновой бурёнки. Успев в последний момент вскарабкаться на дерево, где уже сидело несколько человек, Аполлон никак не мог сообразить, что же такое стряслось. То же самое происходило и с остальными обитателями посёлка, оказавшимися в этот утренний час на площади. Они метались с криками и воплями, вскарабкивались на деревья, перемахивали через полутораметровые заборы, и ужас читался на их лицах.
– Да она ж взбесилась! – вознёсся вдруг над всем этим шумом чей-то истошный вопль.
Этот клич тут же был подхвачен десятком голосов, и кто-то уже кричал:
– Тащите ружьё. Её надо пристрелить!
И в этот момент на площадь выскочил Антон с воинственно воздетым коромыслом в руках. Он со свирепым видом бросился вдогонку за своей коровой, крича на бегу:
– А-а-а! Скотина! Выпила… Целых два ведра… Убью, сволочь!..
И сразу же как будто всё стихло, перекрываемое этими страшными угрозами.
А скотина тем временем, видно, выбившись, наконец, из сил, потихоньку успокаивалась, бегала уже не спеша, пошатываясь из стороны в сторону, и, в конце концов, улеглась прямо посреди очищенной ею от всего живого площади. Тут её и настиг свирепый хозяин.
– Выпила… Скотина… Два ведра… У-у-у, зараза! – приговаривал он, в ярости дубася коромыслом уже вконец успокоившуюся бурёнку по вздымающимся бокам.
Вдруг новый истошный крик разрезал начинавшую было устанавливаться тишину:
– Сволочь! Ты что ж это со скотиной делаешь?! Ты ж её убьёшь!
Это на площадь выскочила Шурка, жена Антона, и, сотрясая телесами, стремглав бросилась к мужу.
– Убью! – подтверждая её предположение, продолжал избиение несчастного животного Антон.
Шурка коршуном налетела на Антона, пытаясь выхватить у него коромысло.
– Ты что, взбесился, гад? – кричала она, оттаскивая его на коромысле, как на прицепе, от коровы.
– А-а-а! – вдруг со злобной радостью воскликнул Антон, прекратив упираться. – Это ты ей бражку споила?!
– Какую бражку? Ты что, спятил? – возмущённо кричала Шурка, продолжая дёргать коромысло.
– Какую?! Ту, что в коридоре стояла, в выварке!..
– Так то ж барда была, осёл! Ты что, сам её пить собрался?!
Вокруг них уже начинал собираться спустившийся с трибун, то бишь, деревьев, народ.
– А-а-а! – вдруг пуще прежнего рассвирепел Антон. – Два ведра! Градусов тридцать… Споила… Кому?.. Корове… Убью! – уже задыхаясь от ярости, крикнул он, и так дёрнул коромысло, что Шурка, не устояв на ногах, с силой налетела на него всей своей шестипудовой массой, опрокинув несчастного муженька на лежавшую рядом бурёнку. Раздался треск распарываемой материи, сопровождаемый диким воплем Антона, приложившегося задницей к рогам. В следующее мгновение ошалевший от ярости и боли Антон рванулся вперёд, колыхнув засевшими в его штанах рогами голову тяжко вздыхавшей во сне их обладательницы. Раздался новый треск рвущейся материи, и над окрестностями разнёсся новый воинственный клич:
– Убью, скотина! У-у-убью!
Зрители, сгрудившиеся вокруг, замерли.
Шурка, с испуганным лицом, выпустила свой конец коромысла и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, с криком "спасите" бросилась по улице. Вслед за ней, с коромыслом в руках и с совершенно голой кровоточащей задницей, живописно выглядывающей из разорванных штанов, понёсся её благоверный.
Ещё долго то в одном, то в другом конце посёлка слышалось грозное:
– Убью!.. Два ведра бражки… Скотина!..
Ночью же, накануне этих событий, произошло вот что. Антон не зря спешил за новой порцией барды, да ещё в радостно-возбуждённом состоянии. Дело в том, что, уже доставив те два ведра бардяно-спиртовой смеси домой и собираясь вылить их в корыто поросятам, он вдруг унюхал такой родной и желанный запах, исходивший от вёдер. Тут же, мучимый алкогольной жаждой, отхлебнув из одного из них, затем из другого, Антон обнаружил, к величайшей, разумеется, радости, что в вёдрах у него не совсем барда, скорее, даже, совсем не барда, а бражка. Да причём не какая-нибудь, а крепчайшая, как минимум, на вскидку, градусов так тридцати.
Ещё не веря своему счастью, и ещё разок приложившись к одному из вёдер, он стал лихорадочно соображать, откуда же свалилась на него такая удача. Через несколько минут его просветлённым чудесной бражкой мозгам стало всё ясно, как божий день. Эту барду-бражку он зачерпнул из старой бардяной ямы, которой давно уже никто не пользовался. А туда, оказывается, какая-то смена ухнула не барду, а бражку, а может, даже и спирт.
Так рассуждал пьяный от счастья Антон. Он ещё раз отхлебнул из обоих вёдер и, удостоверившись, что это не сон, вылил их содержимое в стоявший в коридоре бельевой бак, или, попросту, выварку, и помчался за новой партией чудо-бражки. Бережно, стараясь не расплескать ни капли, носил он её из той ямы домой, пока не заполнил все бывшие в наличии ёмкости: кастрюли, баки, корыта, чугунки… даже ночной горшок своего малолетнего отпрыска. А в яме оставалось ещё много… Тогда он вспомнил, что в его погребе, а также в соседских, стоит десятка полтора уже опустевших от зимних разносолов деревянных бочек и кадок, дожидающихся сезона заготовок. Всю ночь, не отдыхая ни минуты, таскал он тяжёлые вёдра, опорожнял их в бочки, и снова нёсся на завод… В один из таких рейсов с ним и столкнулся вставший по нужде Аполлон, и спросонья в душе оклеветал своего соседа, приписав ему новый приступ белой горячки…
Спустя какой-то час-другой жена Антона Шурка, подоив утром корову, споила ей стоявшую в коридоре в выварке барду, и выгнала свою бурёнку на призывный клич пастухов, собиравших стадо. А сама пошла на расположенные невдалеке грядки, нарвать к завтраку лучку и редиски.
В это время принёс очередную порцию барды Антон и, опорожнив вёдра в погребе, заглянул в коридор, хлебнуть с устатку молока – он вовремя сообразил, что, ежели бы подкреплялся чудо-бражкой, то не смог бы сделать её годичных запасов по причине преждевременной временной нетрудоспособности. Увидев пустую выварку, он остолбенел. И тут с площади до него как раз и донёсся шум, учинённый его бурёнкой. Антон тут же всё понял и, в ярости схватив коромысло, помчался на площадь…
Но самый страшный удар его ожидал потом, когда он обнаружил, что те, скормленные корове, два ведра бражки были единственными с градусами. Остальные же все, так старательно, в поте лица сделанные, запасы оказались обыкновенной, к тому же уже давно прокисшей, бардой.
Единственным утешением для Антона оказалось лишь произведенное хулиганистой поневоле коровой вечернее молоко, да и то градусов в нём было маловато для такого закалённого самогоном и бражкой организма как Антонов.
Глава XVI
В гостях у Клавы
Случилось так, что как раз в субботу, на которую, как известно, у Аполлона вроде как было назначено свидание с Клавой, требовалось заканчивать на станции отгрузку. Нужно было ехать в Хутор, несмотря на выходной – простой цистерны грозил заводу приличным штрафом. Поскольку у Перепелиного Яечка были какие-то семейные проблемы, на отгрузку поехал Аполлон, разумеется, с Хомой.
Ничего непредвиденного не случилось, всё прошло спокойно и без приключений, если не считать неполадок в насосе. Из-за этих-то неполадок домой они возвращались уже в сумерках. Поскольку Хома жил не на рабочем посёлке, а в Синели, то, дабы не "пилить" ему потом до дому пару километров в темноте на велосипеде, возвращались они с заездом в Синель. Такой вариант предполагался ещё в Хуторе, когда из-за этого чёртова насоса было уже ясно, что отгрузка затянется. А потому Аполлон, которому во время отгрузки, в общем-то, делать было особенно нечего, сходил в магазин и купил бутылку шампанского и торт. Конфеты покупать он не рискнул, подозревая всё-таки, несмотря на уверения Васи, что всегда твёрдые они не потому, что они такие и должны быть, а потому, что не совсем свежие, если не совсем несвежие.
На территории базы, между навесами и складами, где обильно росла трава почти в человеческий рост, Аполлон нарвал каких-то довольно красивых полевых цветов. Вообще, он предпочитал дарить женщинам цветы, которые сам же и нарвал, полагая, что цветы должны быть его, только его, сорваны только им самим. В этом-то и заключается вся прелесть цветов, всё их интимное начало. А купленные цветы это что-то вроде купленной женщины – вроде есть и красота, и запах, но нет того особого чувства единения, которое не купить ни за какие деньги. А потом, разве ромашки уступают по своей красоте, трогательности, а самое главное, невинности тем же розам? А накануне вечером, к тому же, симпатичная миловидная певица пела по телевизору:
"Не дари мне цветов покупных,
Собери мне букет полевых,
Чтобы верила я, чтобы чувствовал ты -
Это наши цветы, только наши цветы".
Она излагала эту просьбу таким чистым, искренним, проникновенным голосом, соответствовавшим её притягательной внешности, что не оставалось никаких сомнений – уж если дарить цветы, то только собранные своими руками… Да с покупными можно запросто и впросак попасть. Аполлон вспомнил, как ещё в родных Штатах, на одной из вечеринок по поводу чьего-то дня рождения, на глазах завял подаренный имениннице час назад чей-то благоухающий свежестью букет. Так что, в истинной свежести можно быть уверенным только тогда, когда сам сорвёшь…
Итак, высадив своего начальника возле его усадьбы, Аполлон проехал ещё немного, уже с включенными фарами, до дома, по описанию бабы Поли, "покрашенного в салатный цвет, с синими оконными наличниками, под красной крышей, с большой берёзой возле калитки".
В одном из окон дома горел свет. Аполлон собрал в охапку все свои атрибуты настоящего джентльмена и вошёл в палисадник. Поскольку руки были заняты, в дверь пришлось стучать ногой. Как водится в таких случаях, через некоторое время послышался скрип внутренней двери, а вслед за ним – строгий грудной женский голос:
– Кто там?
– Это я, – представился джентльмен.
– Кто это я?
– Аполлон. Вам разве баба Поля не говорила?
– Ой, – послышалось за дверью, одновременно как бы испуганно и радостно, звякнул открываемый запор, дверь отворилась, и в освещённом проёме возникла женская фигура.
Так как свет падал из-за спины хозяйки дома, Аполлону не были видны ни лицо, ни передний рельеф фигуры, только тёмный отчётливый контур на светлом фоне. Контур, надо сказать, был весьма и весьма впечатляющ. Нет, это отнюдь не было что-то бесформенно-толстое, это была явно женская фигура, можно даже сказать, подчёркнуто женская, пропорционально сложенная, но при этом очень крупная и крепкая.
– Ой, а я уже думала, что вы не придёте.
– Да вот задержался на работе. Производственная необходимость, как говорится. Вы уж извините.
Аполлон широко улыбнулся и протянул хозяйке букет:
– Это вам.
– Ой, мои любимые васильки и ромашки!
Клава поднесла букет к лицу, понюхала. Она вдохнула всей грудью и сказала:
– Спасибо… Ой, что ж мы стоим-то тут? Проходите.
Она отстранилась, пропуская Аполлона в коридор.
Когда они вошли в комнату, Аполлон смог разглядеть свою новую знакомую – столь разрекламированную племянницу бабы Поли.
Конечно, насчёт красоты писаной – баба Поля немножко подзагнула. Хотя, как сказать. Клава, конечно, не Клаудиа Кардинале какая-нибудь, а просто Клава, но по местным понятиям – очень видная молодка: простое открытое лицо, не лишённое миловидности, небольшой прямой нос, сочный чувственный рот, густые светлые волосы, зачёсанные назад и схваченные там в узелок, здоровый цвет лица с красивым природным румянцем и небольшой россыпью милых очаровательных веснушек. Будто бы сошла с картинки. Про таких так прямо и говорят: не женщина, а картинка, или ещё – кровь с молоком. А что до форм – ни в сказке сказать, ни пером описать! Одни крутые бёдра чего стоят – ни одна гитара не сравнится!
Аполлон, правда, был не очень охоч до крупных женщин – он предпочитал миниатюрных, которых без зазрения совести можно было называть всякими ласковыми именами, "белочка", например, или "киска". В случае же с Клавой такие варианты не проходили, звучали бы явно фальшиво. А женщины, ведь, такие существа… Ой как тонко чувствуют фальшь! А, хоть даже и нежно-нежно произнесенное, "бегемотик ты мой маленький" или "коровка моя ласковая" как-то не звучит.