Там было темно. Ярко светился только прямоугольник на полу у дверного проёма. Когда глаза привыкли к полумраку, можно было различить обстановку комнаты. Комната была маленькой, раза в полтора меньше того зала, где они трапезничали. Справа от двери стояла широкая старинная двуспальная кровать с металлическими спинками и шариками на них. У изголовья кровати – маленький торшер с двумя цветными пластиковыми абажурами. У противоположной стены, между двух окон, занавешенных плотными шторами, темнел сервант с деревянной нижней половиной и стеклянной верхней, а у стены слева стоял ещё один, на этот раз двустворчатый, шкаф. По бокам серванта, под окнами – два стула с навешенными на спинках женскими тряпками.
Аполлон разделся, бросил одежду на один из стульев и плюхнулся на кровать с белой в голубые цветочки простынёй. И провалился чуть ли не до пола. Это было Клавино приданое – пуховая перина, на которую ушёл пух не с одного поколения гусей. Высунув, как из гнезда, голову и следя за мелькавшей на светлом прямоугольнике у двери тенью, Аполлон чуть ли не прыгал от радости.
Наконец в спальню вплыла Клава со стулом в руках. Она поставила его возле кровати, щёлкнула выключателем торшера. Под одним из абажуров вспыхнул тусклый свет.
Пока она ходила за чайником, чашками и тортом, Аполлон с интересом изучал орнамент на красивом персидском ковре, висевшем на стене над кроватью. Он уже начинал представлять себя каким-нибудь персидским шахом в ожидании волшебной ночи со своей Шехерезадой. Только, разумеется, не для слушания сказок.
Когда сервировка стула была закончена, Клава вручила Аполлону большой столовый нож и сказала:
– Теперь я схожу подышу свежим воздухом, а ты пока займись тортом.
Большой бисквитный торт был очень красив, под стать ковру на стене. По четырём его углам цвели маленькие кремовые розовые цветочки, а в центре – большая, тоже розовая, роза с двумя зелёными листочками, тоже кремовыми, конечно.
Аполлон раскромсал половину торта на прямоугольники, наполнил чашки чаем и, не дожидаясь хозяйки, приступил к чаепитию. Торт оказался очень вкусным, только что-то похрустывало на зубах и отдавалось некоторым дискомфортом на языке. "Наверно, сахар", – подумал Аполлон.
Когда Клава появилась в спальне, он как раз наполнял себе вторую чашку.
– Отвернись и подвинься, – сказала Клава.
Аполлон не прочь был сам заняться её раздеванием, но, уже поняв, что над раскрепощённостью, или целомудрием, Клавы надо ещё много попотеть, повиновался – подвинулся и повернул голову к ковру.
В тот момент, когда Клава опустилась на перину рядом с ним, он чуть ли не скатился на неё. Он бы, конечно, с удовольствием скатился, не будь у него в руках чашки с чаем и блюдечка с куском торта. Приходилось, наоборот, прилагать все силы и ловкость, чтобы не опрокинуть это всё на свою Шехерезаду.
Клава по примеру Аполлона тоже откинулась на сдвинутую к спинке большую подушку и, отправив в рот кусочек торта, закатила глаза:
– Ой, какой вкусный, свежий торт.
Аполлон услышал, что на зубах у неё тоже захрустело. Тут он случайно бросил взгляд на свой отполовиненный кусок и увидел, что из него торчит какая-то маленькая бежевая пластинка. Он выколупнул её ногтем. Это был порядочный кусок яичной скорлупы. "Так вот оно, что хрустит, – догадался Аполлон. – Такой торт с повышенным содержанием кальция полезен детишкам и футболистам. Жаль, что у меня все кости целы, от такого лекарственного бисквита зажило бы всё, как на собаке".
Они закончили чаепитие, и не успел ещё Аполлон обнять Клаву, как она погасила торшер. Это в его планы не входило, он любил заниматься сексом при свете, чтобы получать весь комплекс наслаждений. Вообще, настоящий секс – это самая высшая форма общения, потому что во время этого процесса задействованы все органы чувств: и зрение, и слух, и обоняние, и осязание, и вкус, и, наверное, даже что-то ещё, шестое, так сказать, чувство. И если один из этих органов во время такого общения бездействует, то это уже какой-то ущербный секс, что-то сродни онанизму. А тут его лишили одного из самых главных каналов, по которому простое сексуальное возбуждение трансформируется в гармонию отношений, – зрения.
– Почему ты выключила свет, Клавочка? – спросил Аполлон.
– Я стесняюсь, – ответила Клава, и, если бы был свет, было бы видно, как она засмущалась и покраснела.
– Кого ты стесняешься? Здесь же никого нет.
– А ты? Я тебя стесняюсь.
– Не надо меня стесняться, – сказал Аполлон. – А потом, я боюсь темноты, – соврал он, надеясь таким образом надавить Клаве на её, судя по всему, хорошо развитое чувство ответственности за судьбу ближнего.
– Ха-ха-ха, – засмеялась Клава, – вот уж никогда бы не подумала. Не бойся, я же здесь, рядом.
Она повернулась к Аполлону и, взяв его лицо в ладони, поцеловала в нос. Аполлон с досадой почувствовал, что такое обращение с ним может привести к утрате лидирующего положения. Чёрт, фокус с боязнью темноты дал совершенно противоположный желаемому эффект. В общении с женщинами он предпочитал держать инициативу в своих руках, во всяком случае, в первое время знакомства. Недаром по гороскопу он был Львом. Потом, конечно, можно и подурачиться. Но поначалу никак нельзя упускать бразды управления ситуацией. Он взял Клавины руки в свои, и уткнулся в них носом. Что такое? Он опять уловил едва ощутимый, уже знакомый идиотский запах. На этот раз он исходил от рук Клавы. Обескураженный Аполлон быстренько завершил пробежку губами по Клавиным ладоням и нашарил её губы. Губы у неё были то что надо – мягкие, горячие, податливые и очень чувственные, хотя и целовалась Клава не очень умело.
Ощущение прикосновения Клавиного разгорячённого тела, игра губ вытеснили из Аполлона дурацкие обонятельные эмоции. Всё вошло в нормальную колею – поцелуи в великолепную, можно сказать, почти девственную, грудь, предварительно выпростанную из-под бюстгальтера. Большие тяжёлые шары как будто только и ждали этого момента вызволения – раскатились, соблазнительно колыхаясь, в стороны. Ласки всего тела пальцами, нежные слова… Что касается последних, Аполлон вдруг нашёл удачный заменитель и "белочке" и "бегемотику". Лаская губами неожиданно маленькие соскЗ, он проникновенно шептал:
– Солнышко ты моё… Солнышко…
И в самом деле, замена была очень удачная – солнце и больше, и светлее и бегемота, и слона, а главное, как нежно звучит: "солнышко". Аполлон чувствовал, что Клава от этого слова просто тает и прекращает всякое своё целомудренное сопротивление, вызванное накрепко засевшим в её мозгах ложным стыдом.
Но тут вдруг произошла заминка. Навсегда останется загадкой – почему, но Клава неожиданно усилила сопротивление, когда Аполлон попытался снять с неё трусики. В его ладони уже были мягкие шелковистые волоски на её лобке, но продвижения дальше не получалось – она плотно сжала бёдра, и раздвинуть их в не совсем удобном положении Аполлону было не под силу. Он попытался стащить с неё последнюю преграду, уцепившись за неё двумя руками, но не тут-то было – Клава тоже уцепилась в отчаянном усилии за последнюю свою одёжку. Некоторое время они пыхтели в борьбе: он тянул вниз, она – вверх. Аполлону это уже начинало не нравиться. "Тоже мне, целку из себя строит!" – вспомнил он Васино выражение, от раздражения даже не заметив, что это, даже и не вслух, звучало цинично и пСшло. Борьба его ещё больше распалила, и желание овладеть неожиданно ставшей неприступной Клавой стремительно возрастало. А та по-прежнему исступлённо упиралась. Аполлон уже просто разозлился.
– Ты чё, Клава? – в раздражении выдавил он.
– Я стесняюсь, – стыдливо ответила она.
– Сейчас порву! – предупредил он отнюдь не ласковым голосом.
Клава вдруг приостановила сопротивление, и он услышал её обиженный голос:
– Ну вот… Люди шили-шили, а ты порвёшь…
Аполлона насмешила Клавина трогательная забота о труде швейников, которые сшили её трусы, злость пропала, и одновременно он почувствовал, что его Шехерезада, что называется, в прямом смысле, опустила руки. И даже, когда он спустил с неё трусики до колен, она подтянула ноги, чтобы ему удобнее было делать завершающие движения. Сунув трусы под подушку, он с упоением занялся восхитительным Клавиным телом. Даже в темноте он угадывал безукоризненные линии живой плоти, достойные пера Рембрандта. Клава уже сама с готовностью широко раздвинула ноги, а Аполлон, перед тем как вонзить своё задубевшее орудие в пылающее жаром влагалище, решил довершить свою победу последним жестом благодарной нежности.
– Милая моя… Моя Шехерезада… – шептал он, приберегая "солнышко" для завершающего аккорда, который он собирался сделать в самое Клавино ушко одновременно с вводом члена в жаждущий его телесный эдем.
Но в тот самый момент, когда счастливый шах приблизил свои уста к ушной раковине своей Шехерезады, чтобы превратить её в солнышко, его нос опять уловил знакомый отвратительный запах. В мозговых извилинах тут же где-то что-то замкнуло – язык отказался сделать свои последние шевеления, чтобы выдать заключительные три слога: "сол-ны-шко", а "головастик", уже было коснувшийся створок ворот в "рай", понурил свою головку долу.
"Чёрт!" – Аполлон принюхался, надеясь, что эта вонь ему просто почудилась. Но нет, теперь он уже отчётливо ощущал этот непонятный злокозненный аромат. Это что же такое получается? Сам Аполлон привёл в действие все Клавины органы чувств: она слышала его нежные слова; чувствовала вкус его губ; всем телом ощущала его ласки; нюхала его свеженький, только что выделившийся, пот… В отсутствии зрительных стимулов он не виноват – она, дура, сама выключила свет. А что она сделала для его органов? Выключила зрение – раз. Молчит как рыба – два. Руками только прижимает, чем даже только сковывает его действия, и всё – три. Целоваться, если по большому счёту, не умеет – четыре. И на закуску – последний удар ниже пояса, то бишь, в нюх. Это у кого же после всего этого свинства встанет, извините за выражение, хуй?! Возбуждение, уже почти достигшее апогея, а если иметь в виду, что вся возня шла вокруг солнышка, то – апогелия, резко ушло в перигей, или, точнее, в перигелий, а освободившееся место в этом самом апогелии заняло раздражение.
Что же делать? Вот так вот опозориться? Да и самому ретироваться, не солоно хлебавши? Что же нюхать-то?.. Да хоть что теперь нюхай – само осознание того, что в любой момент можно унюхать эту гадость, все старания превращает в сизифов труд…
И вдруг Аполлона осенило.
– Клава, у тебя духи есть? – спросил он.
Разомлевшая Клава, ещё не совсем врубившись, о чём идёт речь, после долгой паузы подала, наконец, недоумённый голос:
– Нет. А зачем тебе?
Аполлон смутился, но тут же нашёлся:
– Да что-то зуб разболелся…
– Ой, бедненький, – как-то даже обрадовалась Клава, – а я-то думаю, чего это с ним?.. Так можно водку на зуб положить, там ещё осталось, – подсказала она.
– Нет, водка мне не помогает. Надо покрепче.
– Так у меня одеколон есть. "Тройной". Там, на серванте пузырёк стоит. И ватка там лежит – я недавно иголкой укололась, так прикладывала, – пояснила она.
Аполлон перелез через Клаву, на ощупь обогнул стул с тортом и чашками, добрался до серванта.
– Я сейчас свет включу, – сказала заботливо Клава.
– Не надо. Теперь я стесняюсь, – остановил он её.
Действительно, не будучи в возбуждении, он не всегда любил выставлять напоказ перед женщинами свою голую волосатую задницу.
Нашарив на серванте большой стеклянный пузырёк и вату, отвинтил крышку и, смочив два скатанных из ваты тампона, засунул их глубоко в ноздри. В носу защипало, и резким цветочным запахом перехватило дыхание. Через некоторое время жжение улеглось, а дыхание нормализовалось. "Порядок!" На голую ногу что-то упало, маленькое и лёгкое. "Похоже, пробка от пузырька… А, чёрт с ней, некогда искать…"
Когда Аполлон в темноте вновь добрался до Клавы, то выяснилось, что та лежит на животе, повернув голову к стене.
– Клавочка, ты уже спишь? – задал дурацкий вопрос он.
– Нет, просто глаза закрыла, – ответила она.
"Так это же то, что надо! Теперь восстановим зрение и будем выходить на утраченные позиции". Он поцеловал Клаву за ушком, испытывая действенность и стойкость "Тройного". Слава богу, никаких запахов, только "Тройной".
– Фу, как от тебя воняет одеколоном! – с капризной ноткой в голосе посетовала Клава.
Нашёптывая ей на ушко всякие нежные слова, Аполлон щёлкнул выключателем на торшере. Свет был как раз по ситуации – очень интимным, но вполне достаточным для обозрения прелестей Клавы, которая не заметила, что он загорелся, поскольку глаза её были закрыты.
"Чудесненько!" Персидско-американско-испанско-русский шах, продолжая ласкать слух своей Шехерезады, медленно сдвинул в сторону одеяло, которым она была накрыта, втайне опасаясь, как бы она вновь не оказала сопротивление, ссылаясь на то, что ей холодно, например. "Вот это попочка!" – чуть не вырвалось у него, когда обнажился великолепный точёный зад Клавы. "И она, дура, ещё комплексует демонстрировать такое богатство!"
– Клавочка, хочешь, я сделаю тебе массаж? – спросил он, чувствуя, как Клавина популька притягивает его, словно удав кролика.
– Хочу, – проронила она и сладко потянулась.
Господи, до чего же грациозно, несмотря на свои габариты, она потянулась! Аполлон сглотнул слюну.
– Ты не будешь против, если я сяду верхом тебе на ноги? – решил подстраховаться на всякий случай от непредвиденных осложнений он.
– Садись, – благодушно разрешила она.
Он чуть ли не вскочил на неё верхом чуть пониже попки и, разминая ей спину, не отрывал взгляда от этого чуда природы. Его просто распирала радость от ощущения того, что всё это великолепие сейчас принадлежит ему, только ему одному. "Неужели это всё моё?" – пришло на ум слышанное где-то выражение.
Клава легонько постанывала от его ловких манипуляций на её спине и блаженно улыбалась. Кажется, приближался момент развязки. Или, вернее, завязки. У собак это, кажется, называется ещё проще – вязка. Головка "головастика" уже упиралась в пупок хозяина, а сам "головастик" аж дрожал от нетерпения оказаться в перекрестье ягодиц и ляжек молодой цветущей женщины.
– Теперь немножко попу помассирую, – утвердительно предложил Аполлон.
Клава молчала и продолжала счастливо улыбаться. Он помял её ягодицы, которые под его умелыми руками вскоре покрылись румянцем, точь-в-точь, как на щеках. С каждым движением раздвигая румяные половинки всё шире и шире, Аполлон не спеша готовился взойти на вершину любви. "Что ни говори, а самое приятное – это ожидание приятного". Он одновременно и жаждал этого момента, и всё оттягивал его наступление. Он уже настолько широко раздвигал упругие округлости, что видно было, как в момент наибольшего раскрытия набухает маленькая тёмная завязь сфинктера в светлом опушении, а пониже её слегка выворачивается крупный розовый бутон, из которого обильно сочится на виднеющиеся внизу кудряшки прозрачная слизистая роса. Эта умопомрачительная картина во всей её природной первозданности вызвала в массажисте такое вожделение, такой прилив нежности, которые обычно сопровождались у него непроизвольным чиханием. Так случилось и на этот раз. В носу у него душещипательно защекотало, сладостно защемило во всём теле, он закинул голову, пару раз конвульсивно хватанул ртом воздух и, ну что тут поделаешь?, так чихнул, что содрогнулась вся их двуединая с Клавой композиция. "Тройные" пробки пулями вылетели у него из носа и врезались в Клавину щеку.
– Что это? – недоумённо спросила она, приоткрывая глаза от такого дуплета.
Опасаясь, что момент может быть упущен, многонациональный султан торопливым движением широко раздвинул её промежность и уже коснулся изнывающей головкой члена лепестков бутона, собираясь сделать решающий толчок. Самая маковка уже красиво вписалась во влажный розовый овал, но тут Шехерезада вдруг испуганно вздрогнула, встрепенулась и издала возмущённый крик:
– Ты что выдумываешь?! Что я тебе, собака?!
От мощнейшего толчка стоявшего у пизды Шехерезады на шухере зада незадачливый калиф, подлетев на полметра, сделал в воздухе пол-оборота вокруг своей оси и шлёпнулся своим голым задом прямо в торт, раскидывая во все стороны чашки, ложечки и блюдца. Стул опрокинулся на спинку, взметнулись вверх волосатые ноги, и слышно было, как падишах треснулся головой о нижнюю, деревянную, часть серванта. Створки верхней, стеклянной, части распахнулись от мощного удара, и на голову и плечи оглушённому хану с грохотом и звоном посыпались блюда, тарелки, блюдца, чашки и бокалы. Прикрыв голову руками и уже смутно соображая, что происходит, обалдевший паша почувствовал, как в довершение ко всему что-то тяжёлое и твёрдое стукнуло его по пальцам и по темечку, скатилось на грудь, и на тело обильно потекло благовоние с резким запахом "Тройного одеколона". В уплывающем сознании эмира назойливо пульсировало каким-то козлом отпущения:: "Чёртов запах! Чёртова вонь!"
Откуда ему было знать, что запах этот – совсем не чёрта, и не дьявола, а обыкновенных свиней, аромат самой обыкновенной свинофермы, который пропитал бедную Клаву насквозь? И не виной Клавы было то, что она любила до самозабвения свою работу и своих поросят, и носилась с ними, как с малыми детьми, а, как оказалось, бедой.
Нет смысла описывать то, как насмерть перепуганная Клава ахала над Аполлоном и приводила его в чувство, как, оправдываясь, объясняла, что сзади ебут только кобели сук, как потом они вдвоём очищали его задницу от торта, как в груде черепков выискивали непобитые остатки сервиза… Всё это читатель может легко дорисовать своим собственным воображением. Остаётся только добавить, что "вязки" в тот вечер так и не получилось. Да и о какой "вязке" могла идти речь, когда у несостоявшегося раджи на темечке вскочила огромная шишка, средний палец на левой руке выгнулся в противоположную положенной сторону, а сам он весь оказался выкупанным в двухстах граммах первосортного "Тройного одеколона"? А в иных ситуациях такие дозы самой лучшей, даже хвалёной французской, парфюмерии, кажутся не утончённым ароматом, а вонью почище свинарниковской.