Феерия
"Узри в блохе, что мирно лънет к стене,
В сколь малом ты отказываешъ мне.
Кровь поровну пила она из нас:
Твоя с моей в ней смешаны сейчас".
Джон Донн. "Блоха"
(Перевод И. Бродского)
В душе была обычная тоска, и я нисколько не сомневался в том, что вечером мне все же удастся напиться, прежде чем где-нибудь повеситься, а пока я чертил на работе графики повышения зарплаты и строил немного замысловатые рожи Лизке, Лизка посмеивалась и охотно целовала, то есть лизала, облизывала мой нос.
Ее косматая, временами летящая в воздух шерсть, как всегда готовилась к зимней спячке. Лил дождь, и очень хотелось хотя бы немножечко повыть.
Товарищ Светов сомневался в моей разумности и поэтому часто заходил проверять графики.
Он долго их вертел, что-то неопределенно мычал, а после тыкал меня носом в какую-нибудь кривую загогулину, указывая на чрезмерную слабость выбранного мной цвета, и действительно, я их рисовал на компьютере только серым, иногда желтым цветом, потому что мне казалось, что эти цвета выражают собой всю бессмысленность нашего существования.
Потом товарищ Светов уходил, и я, предчувствуя, что он появится не раньше, чем через полчаса, звонил Тимофею и разговаривал с ним, пытаясь докопаться до его туманного сознания…
Тимофей всеми днями был пьян и нигде не работал, и вообще никто вокруг не знал, на что он живет, а уж тем более пьет, когда все так дорого…
Узнал я его случайно, когда он занимал у меня сотню…
Когда я ему дал, то Тимофей зарыдал от счастья и попросил меня как следует напиться, что мы и сделали…
Впрочем, мы так с ним набрались, что нас быстро забрали, т. е. сволокли в очень неплохой частный вытрезвитель, что-то вроде санатория для бывших партийный функционеров или обанкротившихся олигархов.
С тех пор я звонил ему каждый день, завидуя его непорабощенной испитости, от которой веяло всеобщим разложением нашего необъятного государства…
– Государство разлагается, как мы, – весело вещал Тимофей, быстро переходя на нечленораздельное бульканье, иногда расщепляющее меня на атомы.
– Тимофей, кричал я, захлебываясь от восторга, – ты расщепляешь меня на атомы.
– Ага, гы-гы, буль-буль, – шебуршало в трубке, и только Лизка, утыкаясь носом в мою шею, уводила меня от бездоказательных ощущений…
– Уф, Лизка, – шептал я, чеша изо всех сил ее лоснящийся вихрь волос.
Обычно в такие минуты она забрасывала ляжки на стол и, дрожа всем телом, предлагала себя, припадая в порыве страсти к моему истерзанному рабочей спячкой пиджаку…
Тогда я обнимал ее, клялся в любви до гроба, расшвыривал графики повышения зарплаты и стонал о своей философской доле.
Товарищ Светов заставал меня в самых необычных позах с Лизкой и, сердито помаргивая глазами, уходил дальше, теряясь в сумраке грозящего развалиться на глазах здания…
– Эх, Лизка, – пришептывал я, собирая с пола разбросанные графики, – недолго же мы здесь пробудем, если сам начальник отрицает наше с тобой существование…
Была мертвенная середина дня, когда я от психического расстройства уткнулся в пыльный томик Канта, а Лизка просто задремала, слегла прихрапывая к моему неоплатоническому удовольствию…
Кант, по моему самочувствию, был еще более сердит, чем товарищ Светов, если называл всех людей вещами, да еще которые все время находятся в себе, чему я никак не мог поверить, во всяком случае, если даже я повешусь, то Лизка все равно родит какого-нибудь щенка, и то, что он будет такой же самец, как и я, я нисколько не сомневался…
Уж если вещи сношаются, то в себе они быть не могут, так что уважаемый философ был чертовски одинокий, и, по-видимому, мало интересовался устройством своего тела…
Мои мысли прервал приход Сепова, как и Кант, мало занимающийся своим телом, Сепов часто находился в состоянии чрезвычайного транса, что, однако, не мешало ему также чертить какие-то графики и таблицы…
Правда, сидел он в другом конце нашего безумного учреждения и приходил только в самых исключительных случаях, когда ему было особенно скучно…
– Тебе не кажется, – спросил беспокойно Сепов, – что люди вымирают от собственных же мерзостей?
– Ну и что? – спросил я, поглядывая на спящую Лизку.
– Как ну и что?! Надо же что-то делать, – Сепов стал как-то странно озираться, вытирая рукавом льющийся со лба пот.
– Ты что, предлагаешь всех переделать?!
– Конечно, нет, просто я хочу измерить степень маразма, в какое впало все наше человечество, – Сепов поднял вверх свой указательный палец.
– И каким же образом ты хочешь измерить эту степень?
– Это секрет, – Сепов прищурился и только сейчас обратил внимание на Лизку, все еще прихрапывающую на диване.
– А что это за женщина у тебя спит?!
– И сам не знаю, – развел я руками, делая озабоченное лицо.
– Как же так, – забеспокоился Сепов, как же ты объяснишь товарищу Светову нахождение в твоем кабинете посторонней женщины?
– Товарищ Светов уже застал нас в одном интересном положении, так что объяснять ему что-либо уже отпала всякая необходимость.
– Ну, как же так, – Сепов еще больше заволновался, – тебя же уволят с работы, и не просто уволят, а с позором.
– Но я же выполняю свою работу, и, кажется, на меня никто пока еще не обижался.
– А Светов?
– А Светов был без свидетелей, к тому же один в поле не воин.
Сепов задумчиво прошелся около Лизки, почесал затылок и сказал: "А неплохая женщина, только худая немного".
– Для кого худая, а для кого толстая, – сказала Лизка, вставая с дивана.
– Проснулась, – Сепов испугался и выбежал из кабинета.
Лизка сладко потянулась и села ко мне на колени…
Сотворенная из простейшего вещества, она произрастала из здешнего пыльного воздуха, скрывая в себе и пестик, и тычинку, и грядущий плод, она неожиданно выталкивала все из себя, и я чувствовал ее рождение в себе…
Похоже, что и меня она выводила из себя, потому что, сливаясь своими беспокойными организмами, мы долго парили в местном воздухе, как две пересекающие друг друга линии, и во всем этом мы были пронизаны дыханием од ой единственной жизни…
Помещаясь друг в друге, мы вытаскивали себя из чуждой нам среды, и так, старательно воспринимая каждую клетку нашего тела, мы создавали себя заново, мы изменяли себя до состояния полного отсутствия… на этой грешной земле… И, может, поэтому я противопоставлял нашей страсти одну только собственную Смерть…
– Лизка, а если я умру, ты будешь плакать? – спросил я, тревожно вглядываясь в бездоннынй мрак ее изливающихся во мне зрачков…
– Нет, я не буду плакать, я просто утрачу смысл, и вместо меня будет существовать совсем другая жизнь, но не я, – Лизка крепко обхватила мою шею, и мы почти безмолвно поплыли по отсутствующему в самом себе зданию…
Люди, как простейшие частицы, пытались вмешаться в нашу среду, но бесполезно отталкивались и отскакивали, уходя неминуемо в Небытие…
Из толпы, окутавшей все границы входов и выходов, неожиданно возник товарищ Светов, но и он исчез в наборе собственных проклятий… Учреждение схватило нас бессмысленно зубами и, пожевав, тут же отпустило, и уплыли мы отсюда с Лизкой во веки вечные… Аминь!
– Ну и как? – спросил я, поглядывая на нее…
– Разве это я? – Лизка поморщилась и покраснела, – это просто какая-то самка, но не женщина!
– Но Лизка, я же писал художественное произведение, разумеется, что ты – это не ты, а только лишь одна фантазия.
– Ничего себе фантазия, сделал из человека механизм для собственных удовольствий и выволок с позором на свет!
– Лизка, ты несправедлива! Я просто с ума схожу, когда думаю о тебе, – я схватил ее руку и поцеловал, – это тебе и Сепов подтвердит.
– А почему я? – удивился Сепов, подходя к нам. – Чуть что, так сразу Сепов…
– Ах, ты, обманщик! – засмеялась Лизка и дернула меня за волосы, – все вы мужики – обманщики…
– Ну, если вы насчет мужчин, то я в общем – то готов подтвердить, что этот молодой человек действительно предан исключительно Вам, – Сепов улыбнулся и подтолкнул меня к Лизке. – Уж целуйтесь, не стесняйтесь, а то я только в кино видел, как мужчина женщину хе-хе..
– Что мужчина женщину? – сдвинула брови Лизка.
– А то вы не знаете, – Сепов засмеялся и хитро посмотрел на меня.
– Ах, Сепов, Сепов, – неожиданно засмеялась Лизка. – Вам чем бы смотреть, самому с кем-нибудь хе-хе сделать…
– Что это Вы позволяете себе, – нахмурился Сепов, – я вообще не люблю и просто презираю всех женщин, потому что они… они все не достойны меня и вообще всякого мужчины…
– Интересно, интересно, – заметил я, – и когда же ты, дорогой Сепов, стал ненавидеть всех женщин?
– Когда меня мама родила, – выпалил Сепов и расправил гордо плечи, – ведь всякая женщина прежде всего самка и уже потом…
Хлопок звонкой пощечины окрасил в яркие тона его весьма выразительную задумчивость, отчего Сепов с поразительной быстротой извинился перед Лизкой, добавив, что мужчины все тоже самцы, и нечего на зеркало пенять, коли рожа крива…
Лизка игриво улыбнулась Сепову и спокойно, и терпеливо стала отвешивать новые пощечины, пока я чертил графики, внимательно прислушиваясъ к громким хлопкам, сознавая всю торжественность момента.
– Перестаньте, умолял Лизку Сепов, я же буду красный, как рак, и все будут думать, что я напился на работе…
– Ну и пусть думают, вы все равно рано или поздно так напьетесь, что вас обязательно застукают, – обоснованно заметила Лизка.
– А ведь действительно она права, – удивился Сепов.
– Вы все же не могли бы не шуметь, а то я опять испорчу график, – голос мой прозвучал удивительным образом проникновенно, отчего я тоже получил увесистую пощечину и повалился вместе со стулом на пол, где уже зализывал свои бордовые щеки чуть шевелящийся Сепов.
– Сепов, это ты? – удивился я?
– Какое Вам дело? простонал Сепов, переворачиваясь на другой бок, – привели сюда постороннюю…
Звук новой пощечины прихлопнул несчастного Сепова, как муху…
– Может, он просто спит? – спросила Лизка, поворачивая лежащего Сепова ко мне лицом.
– Даже если он не спит, то суд все равно тебя оправдает…
– Может, уйдем отсюда? – с беспокойством спросила Лизка.
– Ну, конечно, – поддержал ее я, ощущая важность предстоящего вечера…
Сначала мы кормили голубей крошками хлеба, которые случайно завалялись у меня в карманах… Потом долго бродили по магазинам и толкались в шумных очередях, чувствуя себя странными, совсем внеземными созданьями, потому что нам вообще ничего не было нужно.
Часовой механизм города бежал, вращался, и каждый чувствовал себя частью этого большого механизма, кроме нас.
– Лизка, мне грустно, сказал я и, обернувшись, никого не увидел, значит, я все это опять выдумал…
– Слушай, а почему это вдруг я исчезла? – Лизка сердито повернулась ко мне, и я прочел в ее глазах удивительную способность казнить меня своим взглядом.
– Ей Богу, не знаю, Лизка.
– Ага, значит, поматросил и бросил?
– Ну нет, что тьг, Лизка, я еще не дописал.
– Ну, читай тогда дальше, на ходу выдумывай, а то я с ума сойду от такого конца.
– Ну что же, слушай.
Не найдя около себя Лизки, я, встревоженно озираясь, пошел домой. По дороге я встретил Сепова, который нес на руках притихшего волкодава.
– Сепов, ты куда это несешь собаку?
От моего вопроса Сепов даже присел вместе с ней.
– Как куда? дом охранять.
– А что, у тебя куча денег?
– Да причем тут деньги, когда мерзких личностей развелось вокруг видимо-невидимо. Того и гляди прибьют или задушат ненароком, – Сепов многозначительно приподнял собаку над собой, и я увидел, что это какой-то беспородный кобель.
– А как его зовут?
– Да разве это имеет какое-то значение, главное, что кобель, а то эти суки сами не знают, чего хотят!
– Сепов, а ты что, был женат?
– Да я и сейчас почти женат, к самому великому огорчению, потому и пса себе завел, чтобы он лаем заглушал наше сознание, когда мы с женой злы и сердиты.
– А кто она, твоя жена?
– Да, заходи и увидишь! – Сепов взгромоздил пса себе на плечи, тяжело кряхтя и покачиваясь.
– А почему он у тебя не ходит?
– Так грязно же, лапы испачкает, я его и так в туалете на вокзале отмывал.
– А тебе не грустно, Сепов?
– Ах ты, несчастный страдалец, – засмеялся Сепов, прижимая к себе в действительности сырого, еще не просохшего пса.
– Ну, вот что, пойдем-ка лучше ко мне, а то моя жена будет гнать меня из дома…
– И что, часто она тебя гонит?
– А то, как же, каждый день домой не впускает, ключи мои забрала, а сама с каким-то мужиком живет, – Сепов еще крепче прижал к себе пса, и тот жалобно завыл.
– Ну пойдем, посмотрим. Да, кстати, а как же ты домой попадешь?
– Да никак. Просто лежу под дверью, пока она от жалости не впустит!
– И часто она тебя не впускает?!
– А то нет. Когда я с кем – нибудь прихожу, она все время вызывает милицию и обвиняет меня вместе с моим гостем в самых сумасшедших поступках.
– И в чем же она обвиняет, к примеру?
– Слушай, – закричал Сепов, – я даже вспоминать об этом не хочу, не то что говорить…
Пес на его плечах завозился и зарычал, словно улавливая настроение своего неожиданного хозяина.
– А может, выпьем для храбрости? – обратился я к Сепову.
– Вот это дело, – согласился Сепов, – а то у меня уже который год жизнь не склеивается! Все на одних только нервах и держится! А чему здесь удивляться, когда для всякого мужчины она, женщина, какая бы красивая ни была, едва ли достижимый идеал. А если говорить без парадоксов, то всякое внимание заранее и неизбежно осуждено на полное равнодушие!
– Ну ты, Сепов, и философ, – заметил я.
– Станешь философом, когда живешь, как в анекдоте, – задумчиво подтвердил Сепов.
– Слушай, ты бери моего пса, а я сейчас быстро в магазин сбегаю, – и Сепов тут же возложил мне на плечи грязного пса.
– А он меня не съест? – спросил я, и пес тут же лизнул меня в губы; от языка пахло какой – то вонючей рыбой…
– Слушай, – обратился я к Сепову, но Сепов уже убежал, поэтому я присел на лавочку у подъезда.
Сепова не было двадцать минут, за это время довольный своим лежанием на моих коленях кобель излизал все мое лицо, и теперь от меня тоже пахло какой – то рыбой.
– Слушай, а что от тебя так рыбой воняет? – спросил Сепов, присаживаясь ко мне на скамейку.
– А это ты у своего кобеля спроси.
– А-а, – Сепов хлопнул себя по голове, – я ж его на вокзале рыбой кормил.
– Мне от этого не легче.
– Ну, ладно, не огорчайся, лучше посмотри, что я взял, – и Сепов с ловкостью вытащил из-за пазухи бутылку молдавского коньяка.
– И сколько стоит? – спросил я.
– Неважно, – ответил Сепов, поднимая к себе на плечи пса, – мне все равно на еду хватит, а все остальное есть… Ну что ж, пошли ко мне?
– А ты не боишься, что твоя жена вызовет милицию? – спросил его я.
– А-а, пропадать, так с музыкой, – улыбнулся Сепов.
И мы зашли в подъезд. В подъезде пес почему-то стал громко лаять и вырываться из нежных объятий Сепова. Весь красный от натуги, как рак, Сепов еле сдерживал в своих объятьях это беспородное чудовище.
Пес взвизгнул и тут же затих, но в лифте он неожиданно вырвался и тут же стал бросаться на нас с пеной изо рта.
Я зажмурил глаза и прижался лицом к стене.
– Скотина! – закричал, как резаный, Сепов, и я, открыв глаза, увидел его изорванные в клочья брюки.
Кобель от страха прижал уши и забился в угол, пытаясь, по-видимому, хоть куда-нибудь спрятаться. От злости Сепов даже ударил его ногой, но промахнувшись, потерял равновесие и повалился на меня, я же от неожиданности тоже покачнулся, и мы вместе с Сеповым рухнули на дрожащий пол лифтерной будки.
Когда мы привстали, тяжело вздыхая и охая, я увидел под Сеповым желтую лужицу.
– Сепов, ты что, обмочился? – сочувственно спросил я у него.
– О, если бы, – застонал Сепов, потрясая над своей головой разбитой бутылкой…
Теперь я впервые призадумался о том, что моего бедного сослуживца Сепова преследует какой-то неотвратимый рок.
– Хочешь, поедем ко мне? – спросил я у него.
– Ну, неужели, – заплакал Сепов и обнял меня, – я всегда подозревал, что ты и есть мой друг!
От его слов я растерялся и с трудом вышел из лифта, когда же я вышел из подъезда и обернулся на Сепова, то мое удивление переросло в столбняк.
Задыхающийся и потеющий на глазах Сепов опять нес на руках скулящего и повизгивающего пса.
– Сепов?
– Что?!
– Ты опять хочешь взять его с собой?
– Но не бросать же?! – и Сепов с изумительной лаской прижал к себе виновника наших злоключений. Пес лизнул его в губы, и мы пошли ко мне…
– Послушай, – нахмурился Сепов, – если ты это напечатаешь, то ты мне больше не друг!
– Значит, не друг? – усмехнулся я.
– Ну, ты сам подумай, кто меня после этого будет уважать?!
Начальник, если прочтет, вообще всякое расположение ко мне по теряет!
– Ага, значит, ты боишься потерять всякое уважение?
– Ну, не только одно уважениё, – поморщился Сепов, – и вообще навыдумывал, черт знает что, даже мурашки по телу бегают! Что, покрасивее что ли не мог приврать?!
– А как покрасивее?!
– Ну, во-первых, собака, она должна обязательно быть очень породистой.
Например, я нес бульдога. Ну, конечно, это был бульдог! А лучше скотч-терьера
Во-вторых, я его нашел не на вокзале и вообще я его не нашел, а мне его подарил дядя Мойша перед поездкой в Израиль, потому что боялся, что из-за собаки его туда не пустят.
Потом, про жену! Про нее надо было написать так, что я ее сам выгнал из дома, потому что она плохо готовила и к тому же все время таскала у меня из кармана доллары!
– А про доллары-то, зачем, Сепов?
– Ну, чтобы больше уважали! Богатых-то людей ведь всегда уважают! – Сепов привстал на цыпочки и важно, заложив руки за спину, прошелся по кабинету, – да, еще, кстати, совсем выскочило из головы, хорошо что вспомнил, – для убедительности Сепов даже почесал затылок, потом лоб и, несколько раз кашлянув, сказал, – а еще напиши, что у меня прижился один негр из Суринама, который днем моет мне посуду, а по вечерам играет для моих гостей на саксе.
– На саксе?!
– Ну, на саксофоне, – Сепов хитро сощурил глаза и даже притопнул от радости ногой.
– А про Лизку бы написал так, что она как жена французского посла попросила у нас с тобой интимного убежища..
– Ах, ты, негодяй! А больше ты еще ничего не придумал? – встала с дивана полусонная Лизка и закатила Сепову увесистую пощечину.
– Послушай, – закричал Сепов, – утихомирь ее ради Бога, а то я за себя не отвечаю!
– А как ты можешь за себя отвечать-то? засмеялась Лизка, – если ты как собачка на половичке живешь да гадишь…
– Это все вранье! – прошептал взволнованно Сепов, – у меня в квартире раздельный санузел и даже унитаз голубого цвета!
– А ты сам, случаем, не голубой?! – не унималась Лизка.
От неожиданного эффекта Сепов даже расплакался.