– Ну, что же ты, Лизка, – покачал я головой, – человека до слез довела!
– А не ты ли это сам? Черт знает что, про всех навыдумал!
– Что это у вас за шум? – вошел в кабинет сердитый товарищ Светов.
– Да, завтра, говорят, зарплату отменят, будем бесплатно жить, – усмехнулась Лизка и засунула в разинутый от удивления рот товарища Светова всю мою недописанную вещицу…
От удивления товарищ Светов тут же ее всю сжевал, пока я, Лизка и уже успокоившийся Сепов договаривались о написании мной новой необыкновенной феерии…
Мое второе Я
(МОЕ ВТОРОЕ "Я", ИЛИ ОПЫТ ТВОРЧЕСКОГО РАЗДВОЕНИЯ)
К сожалению, в земной жизни человеку нельзя быть постоянным, и нельзя ничего вернуть назад…
Когда я водил машину, я заметил, что все стараются обогнать друг друга, все хотят быть быстрее, все хотят быть впереди…
Однако быть впереди не значит быть лучше! Всякий человек ничтожен по своей природе, и наша политика – лишь частичное подтверждение этому…
Мы все стремимся обогнать друг друга, не думая о последствиях…
Только с помощью аварии – гибели, смерти или ранения мы сознаем всю глубину своей непреодолимой ничтожности и хрупкости живого мироздания…
Спешка – знак безумия, – говорит Биант.
Спешка – знак насилия, – повторяю я.
Спешка знак дьявола, – подтверждает мне мое второе "Я".
Итак, мое второе оно противоположно мне… абсолютно во всем.
Когда я ищу человека, оно зовет меня в одиночество, и если я послушно следую за ним, то я начинаю удивляться сам себе, т. е. хотя бы той неожиданной радости, которую обнаруживает во мне мое же одиночество, те. я беру в свои руки гитару и пою долго, почти бесконечно, пока не ощущаю, что вся эта вечность слилась со мной.
Иными словами, это оргазм творчества!
Я пишу такие песни, что всегда думаю найти с помощью них такое место, где бы я мог беспрепятственно проникать всем своим телом в тайну Вселенной…
Тайна и Вселенная – это два объединяющих начала женского и мужского рода… В каждом начале равнозначен оттенок слияния души с телом… И то, и другое, есть как и мое второе "Я" … Одно уничтожает второе по праву противоположности…
Мы все существуем друг против друга как вечный закон сохранения энергии… Так говорил еще Платон устами Сократа, что Смерть порождает Рождение, т. е. оно его выталкивает прямо из себя как свое второе "Я"… Однако, психология тут не уместна…
Я помню, однажды играл роль в одном спектакле и так вжился в образ выдуманного автором пьесы героя, что только на следующий день ощутил себя собой… Это было как сон, как наваждение, – зато я не играл, а жил, и даже жил не я, а мое второе "Я", т. е. я хочу сказать, что из нас никто так и не знает, что же такое его второе "Я"…
Может, это наша противоположность, живущая в нас, которую мы не хотим замечать.
Для одних это бессмертная душа, для других – смертное тело, для третьих – пол и характер, но все это, взятое вместе, и густо перемешанное космическим излучением, и есть наше второе "Я"…
"Мы двойники иль только схожи" – эта строчка из моего давнего стихотворения говорит о том, что я их упрямо повторяю и берегу как всякую память о прошлом… Хотя именно моего прошлого давно уже нет, – это софизм, просто я чувствую тоньше неотвратимый бег времени как всякий сумасшедший.
Фантазию ужасную творя
Один – весь в сумраке Вселенной,
Я созерцаю Образ драгоценный
И в нем живу как Вечностъ для тебя!
Что же такое для тебя, Вечностъ? Наверное, это сон, – ты видишь его без всякого желания, постепенно оно просыпается в тебе само как твоя же Душа по одному лишь кивку, знаку…
Ведь Боги не говорят с нами, а только подают знаки, – говорил Гераклит…
Они подают знаки, боясь усомниться в собственном величии, – повторяю я вслед за Гомером… Хотя при чем тут Боги, – скажет кто-то.
Конечно, Боги ни при чем, – подтвержу я.
Они вечны и поэтому они ни при чем, но если кто-то очень захочет, они всегда будут при нем… Теперь я хочу сказать о богохульстве, о противоположности всякой веры, об обращении ее как всякой стервы!
Наверное, человеку никогда ничего (просто так) не хотелось, но он всегда это вызывал в себе, думая таким образом обмануть свое второе "Я". Ибо наше второе "Я" существует всегда голышом – оно постыдно, как собственная похоть во время семяизверженья…
Когда не любишь, но цветешь, ныряя в пропасть наслажденья…
"Только сосредоточившись в себе, обнаруживаешь опыт извне", – говорил Семен Людвигович Франк… Это был философ с душою грешного протодьякона.
Его работу "Непостижимое" я воспринял как "Ничтожное" – это в смысле философии. Вообще, философия – самая ничтожная из наук, потому что пытается объяснить Тайну, а Тайну не надо объяснять, ее надо только чувствовать, тонко чувствовать как всякую женщину, хотя бы миг принадлежавшую тебе. А если я ее попытаюсь объяснить, то получится анатомия или пошлость, впрочем, одно не исключает другого…
Люди обманывают себя, существенно и принципиально обольщая друг друга. И опять эта бешеная скорость, и опять все несутся вперед!…
"Они рождаются, так сказать, из земного, совместного кровообращения…" – шепчет опять мне из своего "Непостижимого" С. Л. Франк.
И я вдруг понимаю, как легко спутать философию с анатомией… все равно, что дух с плотью… Бедный Сёмен Людвигович всю жизнь сомневался в собственном Бессмертии, пытался его доказать любым способом, пока не завяз в трансценденции, как я в традесканции…
Самое божественное знание Бога есть то, которое познается через неведение, – говорит из глубины веков Дионисий Ареопагит.
Черт побери! Этому неведенью посвящены миллиарды страниц, которые читать так же бесполезно, как чесать ногами собственные уши, впрочем, у йогов это получается! Ибо в это время люди постигают не Бога, не Бессмертие и Вечность, а путаную болтовню грешных праведников.
И все же я люблю философов, потому что все они, так или иначе, были в душе поэтами… Вот и Семен Людвигович говорит: "Все великое зреет и творится молчаливо. … В таинственной тиши глубин людского духа" (Это из его статьи "Мертвые молчат", написанной им в 1917 году).
О, я вам скажу, что вы не просто человек, а вы скверный и ужасный человек.
Это говорит мой сосед… Он любит говорить мне гадости и вообще всем людям – это его веселит…
И я его очень понимаю, я сам в детстве расписывал стены в подъезде крупным почерком. Вообще, лямброзия – это детская болезнь или даже подростковая болезнь. Как говорил В. И. Лении, "детская болезнь левизны в коммунизме". А я бы сказал, что это "детская болезнь кривизны в реализме".
Это можно проверить, окунувшись хотя бы с головой в политику.
Скучное собрание… Ленивые позы людей, думающих вроде как о благе народа. Оратор как всегда говорит одну чепуху. Явная сонливость и текучесть бессмысленной жизни. И вдруг один депутат говорит другому: у меня сразу же появилась фрикция, как только я расстался с этой фракцией!"
Да уж, наш юмор носит скорее всего механический характер, хотя это и есть попытка открыть глаза души…
Лучше всего о Боге сказал Августин. Он сказал: увижу себя, увижу тебя!
Но где нам познать себя?!"
В собраниях, на съездах иль в подъездах,
В постели с дщерью или под кустом…
Везде мне в теле своем тесно,
Я думаю бессмертным стать скотом.
Поговорю-ка, я лучше о скотстве. Иногда я чувствую себя таким раздвоенным, что не могу отличить себя от своего второго "Я"…
Во всяком человеке есть какая-то своя патология…
Ван-Гог например, как многие теперь знают, отрезал себе ухо, чтобы только пошутить с одной дамой и послать ей его в качестве подарка, Поль-Гоген, тоже художник, целовал туземок в ягодицы и был даже на одной 14-летней туземке женат. Паганини мог даже носом играть на скрипке, а Артур Шницлер завязывал зубами шнурки на своих ботинках, хотя, как говорил Гераклит, – "Многознание уму не научает…"
Сколько нелепости в нас и всякого омерзения, – писал еще в ХIII веке алхимик Питирим… Однако прошло несколько веков, а мы нисколько не изменились "Человек – самое вульгарное и низменное животное", – писал уже в ХIХ веке Авенариус.
В общем, на протяжении всей истории человечества многие умы убеждались в том, что человек – это та самая тварь, какую еще поискать…
Впрочем, тварь – это творение, а чьих рук творение – неизвестно…
Одни говорят – все от Бога, другие – от Черта, а третьи все больше отмалчиваются и только пожимают плечами…
Мол, это дело их не касается, поскольку они все равно временные господа на этом свете, так что все остальное тоже уже ни к чему.
Однако, почему никто и никогда не избежал на этой земле скотства?! В самом прямом смысле… Исключение составляют только умершие детки и люди с пошатнувшейся психикой. Однако, что такое скотство?!
"Скотство – это всеобщая болезнь человеческого стада, это самое настоящее истребление живой идеи человечества, охваченной сиюминутным жаром похоти и любого другого маразма", – писал еще совсем недавно профессор Сорбонны Жан-Пьер Боннэ.
После написания гениального труда "Гадкая сущность человечества" несчастный ученый свел счеты с жизнью и был по-своему прав, ведь если дела нас не очень балуют смыслом, то для чего тогда вообще весь этот сыр-бор?!
Весь этот мир с его мусором?
И вот здесь возникает самый важный вопрос: А как найти этот самый смысл жизни, чтобы не потерять веры в себя, а самое главное, во все остальное существующее кое-как человечество.
В этом плане очень интересно вспомнить не менее гениального Арнольда Давидовича Цикенбаума с его "Мифологией безумного рассудка".
Его первая глава "Смысл в его отсутствии" дает ответ на этот вопрос в буквальном значении произносимого нами слова.
Смысла жизни просто нет, а поэтому его же отсутствие и есть этот самый смысл… Т. е. чтобы мы ни сказали, все имеет свой какой-то тайный и заранее не раскрываемый нами до конца жизни смысл…
Мы во всех областях своего мироздания блуждаем как слепые котята, однако, до чего мы только ни прикоснемся, как сразу же почувствуем, – пишет Арнольд Давидович, – почувствуем это самое, чего не обязательно как-то объяснить и вообще произносить вслух.
Например, дотронулся я до женщины, дотронулся и сразу же задумался: что это любовь, чувство или просто безусловно рефлектирующая страсть одинокого и неприкаянного всей своей грешностью человека?!
Задумался и тут же понял, что не надо ничего объяснять…
Ведь я и без того несчастен тем, что здесь существую, прозябаю, так сказать, по воле инерции. Катится мячик, а куда – неизвестно.
– Тайна и только тайна может спасти это безумствующее в своих мыслях человечество, – провозглашает Арнольд Давидович и нам остается только лишь согласиться с его относительно верным доказательством.
Ведь как ни чесали пятками ног свои уши йоги, относительностью своею своеобразно развитого тела они нам ничего не докажут.
Кстати говоря, вспомним греков, то ли Биант, то ли Сократ, скорее все же Сократ как-то сказал: "Ничему не удивляйся"! И был тысячу раз прав!
Зачем удивляться! Зачем портить и без того свое испорченное всяким безумным лепетом сознание?!
"Вообще, философы умные люди, но дураки", – говорил мне Арнольд Давидович как-то раз в личной беседе после научного симпозиума…
Кстати, Цикенбаум, как и Платон, всегда любил играть и разбрасываться противоположностями..
– Ведь, они – сволочи, сходятся всегда для того, чтобы потом разойтись, – махал он перед моим носом и без того чересчур целеустремленным указательным пальцем…
Видно, что его жесты всегда нуждались в какой-то доле безумия…
– Безумье берется от несчастья, – писал Цикенбаум, – как дитя от матери, как доброта от солнца и как наш страх от тьмы!
Тьма неизвестна, а поэтому пугает, поэтому ночью лучше спать или пить вино, это помогает снять неожиданный стресс и пережить повседневную усталость…
Однако я давным-давно отошел от своего второго "Я", завязнув в философии, поэтому лучше вспомню одну строчку из своего, стихотворения: прохладные ладони на щеках и ветер, пролетающий сквозь щель"
Это стихотворение в прозе "Эсфирь" о любви священника и кающейся грешницы Эсфирь, которая возникла и приобрела свою непостижимую реальность прямо в храме, где бедный священник силился отпускать ей грехи, но сам впал в соблазн… "Она целовала его по-детски наивно"…
Это тоже оттуда… "Нет, она не сумасшедшая, она скрылась откуда-то, чтобы здесь, с ним ворожить Вечной Тайной…", – это тоже оттуда…
Т. е. из меня… Оказывается, подсознательно для меня любовь – это ворожба, колдовство самой тайной и Вечной Тайной, т. е. это как бы прикосновение к тому, что остается после нас и будет существовать всегда.
Вот оно мое второе оно открылось мне внезапно при прочтении собственных же стихов в прозе.
Я очень долго страдал прежде, чем написать что-нибудь подобное.
Все опять сгорают от стыда за свое же любопытство", – это уже строчка из стихотворения в прозе "Дорога в небо", это можно считать даже рассказом, но если продолжить цитаты из него, то можно понять, что это все-таки стихотворение.
"Из огня идет дым, из неба снег, а из нас одно вожделение", – на этом Петр Петрович замолчал и стал поглядывать на часы…
– Вообще-то так не бывает, – осторожно вздохнул я и стыдливо опустил глаза в землю".
Итак, в этом стихе-рассказе мои глаза вроде бы опущены в землю, однако откуда взялся этот стыд?
"Он опускает грехи наши вместе с телами в землю" ("Дорога в небо").
"Ходим по земле, она просыпается и возвращает нам все обратно" – это говорит Петр Петрович – мой выдуманный герой. Он – мое второе "Я", и я беседую с ним, как сам с собой…
Я стыжусь своего второго Я, его слов о самом себе, хотя именно оно в образе Петра Петровича дает мне понять, что именно отсюда идет дорога в небо"…
Иначе сказать – на кладбище и в Вечность.
Однако я не хочу останавливаться на такой грустной ноте и поэтому, поэтому скажу еще кое-что…
"Всякий человек еще с детства мечтал вырваться отсюда" – это из "Эсфирь" – первая строчка, она родилась во мне, когда я разглядывал на оконном стекле мух.
Занятие, конечно, не слишком достойное для человека, но для философа вполне интересное, и я бы сказал, альтруистичное. Ведь, по сути дела, я отдаю свое время мухам, этим крошечным и грязным от всяких излишних прикосновений созданиям.
Однако еще Лукиан заметил их безумные соития в воздухе и описал их таким образом, что всякое праздное любопытство будет разожжено до крайнего предела. Ну, возьмем, хотя бы вот этот маленький отрывок:
"Что может быть счастливее и блаженнее мух, соединяющих свои гениталии прямо в воздухе. Какой только смертный втайне не мечтал об этом?!" – вольный перевод самого автора.
Самое главное, что смысл от моего перевода не извратился, он без того слишком превратный, чтобы серьезно осознавать это…
Василий Розанов множество раз подчеркивал, что все люди – негодяи, но делал он это так просто, душевно и от всего сердца, что покупал нас одним своим обаянием.
Вот я и пытаюсь здесь натворить что-то такое, чтобы все грешники одним разом к бесам разлетались, – т. е. я апрофондирую любовь к людям из христианско-житейского в язычески-тайное.
Кстати, именно Розанов назвал христианство философией умирания и был тысячу раз прав, ибо молиться – это значит ни на кого уже не надеяться, кроме Бога, а что значит в этом смысле Бог…
Вот ты, к примеру, взял и бросился с 9-го этажа вниз, прочитав о своем спасении молитву, и что же ты – спасся?!
– Нет! Не думаю! Однако я не атеист, я верую в Бога, и если даже что-то серьезное выдумывать – выпутывать из христианства, то обязательно что-нибудь найдешь, откопаешь…
Любящий Душу свою погубит ее, – это Иоанн, его Евангелие, его благая весть обо всем человечестве сразу.
Он написал то, что думал, а думал он в это время о Христе, который пошел из-за нас на Голгофу… Или нет, его повели, он, может, и не хотел этого, но делать было нечего, поэтому сразу же и возник этот мистический смысл.
Смерть всегда обнаруживает его в нашем прахе, хотя наш прах и не нуждается в каком-то серьезном научном обосновании, однако черви, которые его поедают, очень схожи с нами, с думающими людьми.
Мы думаем, мы поедаем одинаково: они – прах, мы – смысл, идея поедания сближает все живое…
"Всего лишь только миг – и нет тебя". Это строчка из моего стихотворения.
Сначала я хотел написать что-то другое, потом раздумал, а затем возникло это. В это время из соседнего дома выносили гроб и громко плакали женщины.
Вообще, они умеют плакать, как бы это кощунственно ни прозвучало, ведь они рожают, а следовательно, и обрекают нас на это гибельное существование, и все-таки мы их любим, ведь без них бы не было даже сна, в какой иногда проваливается вся наша жизнь.
"Различие между сном и смертью почти не существует, ибо существование во сне, как в одном миге связано всеми краями плоти с Вечностью", – так писал профессор Вольперт, чье имя я выдумал вместе с книгой "Иллюзия сна и смерти".
Эту книгу я писал по ночам, так мне легче думалось и писалось, а чтобы не было скучно, я курил, пил кофе и гладил кошку.
Иногда смотрел в окно, но ничего особенного там не видел.
Вообще, эта книжка был настоящей белибердой, герои в ней бродили как заключенные в какой-то темной камере и все время болтали между собой, ища выхода, а этот самый Вольперт мучил их то как врач-психиатр, то как сумасшедший гипнотизер.
Это было опять мое второе "я", похоть одинокого мужчины превращалась в философский смысл. Еще это было связано с близкими мне людьми, которые как свечи на ветру согревали меня одним своим видом, вселяя надежду на будущее.
В это время я действительно был одинок и очень плохо засыпал. Всю ночь ворочался с боку на бок и часто вздыхал, кошка спрыгнула с кровати, уже не думая согревать мои ноги… И мне стало грустно от того, что я один.
Потом я пытался перенести все это в творчество и написал книгу "Сон в нахождении грусти".
Более скучной книги, наверное, никогда не было на свете, это было похоже на замедленный хронометр Марселя Пруста: "Листья были желтые и бурые. Они залетали иногда через форточку, стремительно падали на старый, в облезлой коричневой краске пол и долго трепыхались на нем, как пойманные птички… Я печально трогал их шероховатую, местами гладкую кожу и громко рыдал, глядя в шумящий пустым опустошающим шипением телевизор, программа кончилась, словно моя собственная и никому не нужная жизнь"…
Дальше продолжать не хочется, ибо на 5 страницах я перебирал пыльные вещи, разглядывал пожелтевшие фотографии и вообще, вел себя как дурак или олигофрен, хотя кому какая разница?!
Впрочем, я пытался разговаривать с вещами, а это кому-то может показаться интересным…
"Я говорил старой, усыпанной моим детским почерком тетради, что она очень большая и солидная тетенька, я даже называл ее по имени – Аграфена Семеновна, так звали старушку-уборщицу в нашей школе, когда я учился в 1-ом классе и писал такие стихи:
Ты не знаешь ласки,
Ты не знаешь слез,
Холодна, печальная,
как скрип несмазанных колес…