Аграфена Семеновна всегда нежно трепетала под моими неопытными, еще младенческими пальчиками, пытаясь казаться стыдящейся особой, хотя ее темно-серая коленкоровая обложка старалась придать ее движениям серьезную задумчивость и порядочную стыдливость"."
Дальше шел альбом, имя альбома Антон. Он, словно огонь, освещал мое прошлое детство наивным рисунком, и в нем было так много кокетства, что я был заворожен".
Да, в детстве я много рисовал, но, увы, также много выбросил, еще больше выбросили мои родители, но я их не виню, поскольку все, что мы создаем, так или иначе становится никому не нужным хламом".
"Диван был Львом Птоломеичем, он был моим тайным другом и соратником, именно на нем я сидел со своей первой девочкой и учился целовать ее в мягкие и нежно податливые губы…"
"Иногда Лев Птоломеевич сердился и громко скрипел под нами, родители выбегали смотреть, что со мной, но Таня пряталась под одеялом, ее хрупкие очертания терялись в его складках как характерный рельеф статуи свободы…"
Уходила она уже под утро, тихо, на цыпочках, она проскальзывала приоткрытую дверь, словно мышь сквозь замочную скважину.
И мама потом удивлялась: "Почему дверь не заперли?"
Однако это не совсем, правда, отчасти это моя фантазия, а вместе с ней и мое безутешное второе "Я", которое все еще пытается вызвать меня на откровенный разговор. Опять раздвоение! Опять я томлюсь, как грешница пред блудом!
Реальность и фантазия, как России я заграница…
В одном Космосе существует две разны линии горизонта, два совсем непохожих одного и того ж, человека.
Отвергавших друг друга ради смысла, которого, увы, здесь не найти!
"Конечно, за границей все как-то тихо, спокойно, сытно и вкусно, и вообще, как-то благополучно. А вот в России все как-то грязно, шумно, вульгарно, и вообще как-то скверно! Однако, господа, я живу в России, и мне здесь хорошо!
Хорошо, потому что скверно! Ведь абсолютно хорошо бывает только идиотам и то не всем, – как бы сказал Петр Петрович.
Себя я не могу причислить ни к западникам, ни к славянофилам, однако, если говорить о родине, то лучше вспомнить Лукиана: ("Похвала Родине") старая это истина, что нет ничего сладостнее отчизны".
В самом деле, разве существует что-либо не только более приятное, но и более священное, более возвышенное, чем родина, "Ведь всему, что люди считают священным и исполненным высокого смысла, научила их родина".
Один мой знакомый, как ни странно, – верующий человек, как-то заметил с горькой усмешкой: "В России священна лишь грязь".
И опять мне вспомнился В. Розанов: "моя душа состоит из грязи, нежности и света".
Казалось бы, – несоединимое, а в нем, как и во всей матушке России, соединялось все, как ангел и дьявол, как плоть и душа…
А потом, в мире ничего чистого, идеального нет, всегда даже возвышенному и прекрасному чувству предшествует какой-то отрицательный опыт…
Возьмем, к примеру, первую брачную ночь – какой муж лишит свою жену девственности, если у него не будет перед этим первого, пусть и отрицательного, т. е. скажем, по-своему грязного опыта?!
Люди все время говорят о какой-то высшей незапятнанной правде, как правило, выспренным, нарочито красивым, а на самом деле вульгарным языком…
Особенно наглядно это проявляется в политике, где слова – обман и покупка одновременно. Простые смертные очень часто покупаются на возвышенную ложь, как девушки-простушки на заверения своего любимого.
Однако жизнь – это всегда игра.
И постепенно созревающий человек очень быстро находит это несовершенство нашего "эго", в его же противоречии не может быть правды без лжи, как любви без обмана и ненависти.
Поэтому все мы невольно духовно и физически насилуем себя этой правдой-ложью, а истина спрятана где-то посередине, ей не дано существовать отдельно, иначе она просто бессмысленной абстракцией, обструкцией – изгнанником в силу собственного предупреждения – неведенья. Когда я пытался соединить философию жизни с литературой, написал то ли рассказ, то ли эссе "Яма и ветер". Это было не слишком удачное произведение…
Часто возникающий в моих снах и мыслях Леллямер, готов был стать главным героем, но не смог, – его все время оттеняла философская глубина странного рассказа "Яма-дыра" – вход в потусторонний мир.
Ветер – философия, постоянно изменяющаяся игра, игра мертвых и живых в прятки с собой".
"Что это?" спросил нетерпеливый Леллямер, – что это, если это могила, то почему она вырыта именно здесь?! Если это яма, то ей здесь совсем не место!
Вопрос Леллямера, поставленный где-то в поле, за городом, есть вопрос существенно принципиальный, т. е. абсолютно пустой, как и все мое произведение.
Отсюда возникает закономерный вопрос: почему же я его тогда написал?!
Ответ: "Кто бы ни был, всегда пытается распознать себя в другом, например, Леллямер в женщинах, а я в друзьях, кто-то в собаках…" ("Яма и ветер").
Я чувствую, что в данном рассказе Леллямер – это мое второе "Я", т. е. подсознательно я тоже хочу быть там, где он, т. е. где угодно и обязательно с женщинами". Т. е. я хочу сказать, что втайне я очень скверный человек, наверное, как и все.
– Справедливость дана только равнодушным, – так говорит Леллямер Ивану Матвеевичу, когда бывает сильно пьян…
– Совершенство разврата есть преимущество старых, а не молодых, – учит по пьяной лавочке Иван Матвеевич Леллямера…
Леллямер тут же ухмыляется и говорит, что старики любят только форму, забывая про содержание (и ветер").
Иван Матвеевич тоже выступает как мое второе "я" которое, объяснившись, вместе с Леллямером пытается ниспровергнуть мое первое "я" и иную реальность.
Я даю волю им обоим и путешествую вместе с ними по иному миру. В принципе, он такой же, как этот, однако более всего он похож на перевернутое изображение моего реального мира.
"20 век любуется собой по инерции, как робот… Поэтому мне нравится Терминатор", – смеется Леллямер.
– Дурак, Терминатор же машина, – возмущается Иван Матвеевич. ("Яма и ветер").
Я чувствую, что мое второе "Я" спорит, чтобы согреть себя словами и опечалиться собственным смыслом… с всегда пьян, но всегда с женщиной…
Он молод, а поэтому не прав"… – приблизительно так отзывается Иван Матвеевич о своем друге за его спиной ("Яма и ветер")
Меня всегда волновала проблема что-то такое говорить о человеке за его собственной спиной, т. е. я думал: имею ли я право говорить о нем такое кому-то другому, если не могу такого сказать прямо в глаза?
"На мой взгляд, метафизика заканчивает свое существование в женщине, потому что она и он вместе с ней вышли оттуда, т. е. из нее, из женщины" ("Яма и ветер").
Можно сказать, что я не пишу рассказ, а как бы описываю его и как автор, и как философ, и как критик.
Мое второе "Я" остается неподвластным моему ничтожному рассудку, – почти всегда я не знаю, о чем буду писать, мысли возникают сами, безо всякого разрешения и соответствия с реальностью.
Иначе говоря, вымысел замаливает мои собственные грехи через моих героев. Или я хотел бы думать так, как они, но не могу, а только лишь пытаюсь.
"Впервые я испытал любовь в возрасте 5 лет, – говорит Леллямер, – когда одна девочка саду укусила меня за палец… Палец распух, посинел и болел после три дня, и все три дня я думал только об этой девочке" ("Яма и ветер")
Можно сказать, что рассказ не дописан мной по причине временного отсутствия во мне Вселенной…
Я мучился, ходил из угла в угол, брал в руки и опять швырял тетрадку, но законченности не было, ибо Иван Матвеевич куда – то исчез, а Леллямер просто устал мне передавать мои собственные мысли.
Кроме всего прочего, он как всегда скатился на подлость, стал описывать свои романы с учительницей английского языка, потом с пионервожатой, и я вдруг понял, что он меня просто дурачит, ломает меня своим же небытием.
Тогда я опять привлек Ивана Матвеевича… Иван Матвеевич уже устал слушать улыбающегося без всякого смысла Леллямера, и поэтому сгреб его в охапку, и перекинул через кусты акации, как в прошлый раз.
– Ай-е, дед, ты мне всю печенку зашиб, – застонал Леллямер.
– А ты не матерись! – насупился Иван Матвеевич ("Яма и ветер").
Они опять должны были выпить, я уже писал подобный рассказ, и именно про них. Теперь это было ни к чему, они, конечно, рано или поздно помирятся как два одного и того же человека, но что-то главное опять пропадет.
Недоговоренность и незаконченность, как писал М. Бахтин, есть признак бессмертия. (Души, конечно, а не творения, хотя как знать?!)
Ведь получается, что я тоже пишу без всякого смысла, хотя где-то в глубине он может и существует, но разве это можно как то более полно правдоподобно ощутить-ощупать?!
Однажды меня уже водил за нос один человек. Это был Сан Саныч, человек из моего воображения, следовательно, просто литературный герой. В то время меня как-то очень странно волновала проблема "двойника", уже описанного в литературе Достоевским в фантасмагории "Двойник" и Дафной Дюмморье в романе "Козел отпущения".
Моя повесть "Пребывающий в неизвестности" была попыткой выразить собственного двойника через Смерть как фатум, рок и одновременно через Воскресение.
Сан Саныч пробуждается в собственном гробу и видит, как все над ним плачут, т. е. его уже отпевают и хоронят.
И одновременно он видит среди своих близких и родных своего двойника, который все знает; знает, что юн, Сан Саныч, жив, и все равно притворно плачет, обнимает вдову и при этом строит ему, Сан Санычу, дьявольские рожицы. Именно так начинается эта повесть.
К сожалению, она так и осталась незаконченным произведением, поскольку рукопись повести я потерял вместе с тетрадью, а восстановить смог только 1-ую часть. Это еще раз доказывает бессмысленность моего собственного творчества. К тому же эта повесть очень близка настоящим мыслям сумасшедшего, ибо в ней я исследую раздвоение своего второго "Я".
Причем, я не останавливаюсь на одном лишь образе Сан Саныча, а иду дальше в пространство.
Ибо если может существовать сразу на одной земле несколько одинаковых Сан Санычей, то жизнь сразу, без всяких предисловий теряет свой смысл, а, как известно, один абсурд без смысла существовать уже не может.
Действо должно рождать противодейство, отсюда и борьба без границ и без правил, отсюда все войны и убийства.
Мы летим по воле рока,
Сеем головы в борьбе.
Жизнь нелепа и жестока,
Мы загадочны в себе".
Эти стихи возникли как послесловие к собственным размышлениям. Еще я хочу выразить протест против самого себя, как и всякого другого художника.
Ведь мы – творители и родители, так или иначе, выдуманного мира лишь засеваем пустоты нашего времени, часто не думая о последствиях такого странного шага… Это говортит опять мое второе "Я"…
Я постоянно борюсь с ним, истребляю его…
Иль просто зверем телом упиваться,
Утратив дар своей всевышней чистоты.
Строчки моих ненужных стихов… Они как измочаленные тела грешниц после безумной ночи… Или как вырванные с корнем растения, в коих, один лишь миг запечатленной красоты… И все!
– Зачем же тогда я пишу?! – спросит кто-нибудь, если не я сам себя.
– Да, зачем? Чтобы разговаривать с Богом!
Поэты – они – небожители. Их стихи не умирают…
"Вначале возникло Слово, и Слово было Бог" (Евангелие от Иоанна).
Жалка всякая слава, ничтожна всякая известность, презрение, всякие деньги".
"Прекрасен миг запечатленной красоты".
Даже наслаждающая взор, слух и обоняние красота рассыпается в пепел и в прах. Но поэзия остается как память, как предание, как ощущение.
"Вечно красотой владеют боги", – так я написал в 17 лет…
Современный мир не ощущает красоты, а только трогает.
Но и в нем есть люди – не похожие не остальных.
"Моя молодая телесная сущность вышла из солнца…
Она гиацинтом цветет, целующим небо".
Так я вспоминаю свою молодость.
"Я один среди мира, мне страшно…" – так я выражал свой по-детски бессмысленный страх.
"Ветер говорит устами неба. Неба мудрого и вечного, как солнце".
Так я вспоминаю свои прошлые стихи. Поэзия возникает из одной строки.
Мысль погружается в тебя, вытаскивая ощущение уже слитое – совокупившееся с этой случайной мыслью.
Тебе остается только записать все, что прошло сквозь тебя.
Твое тело – посредник между тобою и Богом.
Даже исчезая, тело оставляет воздух, т. е. невидимый, повсюду возникающий Дух. Душа в теле как птенец в скорлупке, как птица в клетке.
Недаром же Сократ сказал, что тело – тюрьма для Души.
Но как же мы любим эту тюрьму, как жалеем ее, даже старую, жалкую и ненужную. И как чиста, как яма, в ней всякая Память.
И как мы ужасно жалеем себя!
Никто не будет час любить
Как нам хотелось бы во сне,
Меня глаза не отпускают,
А жаль… я таинства ищу…
Везде льется какой-то обманный свет… Люди отпускают поводья и уходят в глубину столетий… Они повторяют ошибки своих отцов и матерей.
И ненависть клокочет как сила всеобщего непонимания, отсутствия чувств, как могильная болезнь, в которой один только холод и мгновенное разложение… Белый туман как саван, и одно только молчание впереди…
Время пролетело как ветер, и ничего здесь не осталось.,..
Источают губы у лона
Непомерную ласку и дрожь
Нас с тобою здесь не осталосъ,
И во мгле ничего не найдешъ…
Кто принес меня на этот свет? Этот вопрос с детства мучил меня, доказывая мне мое же признание творца, ибо во всем я видел тайну, и эта тайна и окружала меня, как полупрозрачные головки отцветших одуванчиков, как блаженные насекомые, которые с любопытством ползали по мне, и позвал я тогда одну истину, что все мы излучаем вечное тепло, что это тепло спрятано в нашем теле как награда за наше небытие, в котором тоже есть выход обратно на тот свет.
И низринул я себя в пасть Бессмертия, и разбросал вокруг себя тысячи, миллиард цветов, и растаял в огне. "Сквозь огонь проходил как в мираж.
Я почувствовал Вечное царство…" Я не обмер от страха, я не потерял головы, не закричал и не заплакал, ибо меня, как бы не было, т. е. я был, но без тела, хотя чувствовал, что ношу свою кожу с собой…
Это был сад, но тени не бросали деревьев, их не было, ибо свет был везде.
Он не слепил меня, потому что я и не мог его видеть, так как вместо глаз со мной говорило то, что люди называют душой". "Лишь душа была другом моим…"И кто-то спросил меня: "Зачем ты здесь?!"
И я ответил, что пришел в этот мир искать себя, ибо давно уже потерял себя, а поэтому все ищу… Кто-то вычислил мой взгляд, живший прежде, и соединил его с трепетным лучом, а губы сковал губами девы, еще совсем недавно плакавшей обо мне, ибо она забыла, что все возвращается.
И поэтому я пришел к ней… Она открыла меня и упала от страха. Ее белое тело сияло ранней надеждой на сумерки…
Люди бродят вблизи, даруя случайно теплом…
Тогда я окликнул ее по имени, но она забыла его…
Только молчала и ждала, когда же она сама все поймет…
Одиночество изъяло копию Души… Она осталась с ней для воссоздания, я прыгал в ее редкие глаза и через них проскальзывал лишь в Память… Которая озвучивает сны…
Ты прыгала сквозь мрак за облака. В блудливые глаза живых людей…
И в быстрых неродных совсем объятиях… Пыталась вновь из темноты создать меня… Не бойтесь, предо Мною все едины. В безумной Чаще Вечного греха…
Поэты часто употребляют слово "Вечный" для усиления значимости произносимых вещей… Ибо оно равносильно непреходящести, неизследимости и очень близко к бессмертному… Хотя, если говорить о стихах или прозе, то пишу их в особом состоянии наглухо закрытого и отключенного ото всех пространств.
Это Моя Тюрьма и Яма, и Мой единственный Дворец…
Мой ветер, в котором я ворожу случайностью произнесенного мною смысла…
Так возникает Образ прекрасной незнакомки Александра Блока, образ скромной и улыбчивой девушки Николая Рубцова, с которой забывается все трудное. И везде один образ спасительной женщины – она и мать, и сестра, и любимая, но никогда не жена?! Почему?! – возникает странный вопрос.
Наверное, потому, что семья со своим бытом страшно далека от подлинной поэзии. Ведь поэзия всегда подразумевает какой-то поиск, какую-то тайну.
Лишь к тебе привязанный мыслью
Глубиной сокровенных желаний,
Я поведал сон свой из грусти,
Голос тайный бредущий в молчанье.
Так я написал, пытаясь начать этим четверостишием новую печальную повесть "Помешанные", сюжет ее разворачивался на фоне Великой Отечественной войны, где нескольких случайных людей связала пережитая ими личная катастрофа.
Каждый потерял своих близких, и это их сделало хладнокровными и жестокими мстителями относительно к своему врагу.
Они обливали немцев ледяной водой, потом отрезали им половые органы и вставляли в их окаменевший рот…
Это были такие же фашисты, только вывернутые наизнанку войной, они так же мучили немцев, как их собратья-эсесовцы…
Вообще, это были уже психически ненормальные люди, поскольку их благородная по-своему ярость переросла в патологию.
В Германии они также насиловали немецких женщин, отрезал им груди, и только по великой случайности им всем троим удалось избежать трибунала…
Но вот окончилась война, они все втроем вернулись на Родину.
Память их взывала, все-таки раньше это были очень красивые и духовные люди, теперь же их вся духовная ось поломалась, "они так и не смогли насытиться чужой кровью". Что-то должно было случиться с ними…
И случилось. Один из них, самый молодой, покончил жизнь самоубийством, возможно, его убила собственная совесть, другой, постарше, спился и ночью попал под поезд, можно сказать, тоже свел с этой ужасно несправедливой жизнью счет, а третий остался.
Это был законченный тип неврастеника с ужасно вытаращенными глазами.
Ночью он клал пистолет под подушку и спал чутко, вздрагивая на любой шорох, а чтобы иметь при себе оружие и не терять свою бдительность, он стал начальником милиции. Всю свою жестокость и ненависть он теперь срывал на бандитах. Сам же собственноручно, с молчаливого согласия следователей, пытал их, придумывая самые страшные пытки…
Одному бандиту он зажимал голову в верстак и тихо, осторожно сжимал виски, пока тот не начинал кричать, потом надевал друг за другом – маленькие и большие валенки на ноги и бил, что есть силы, по почкам.
Очень часто из милиции увозили трупы в больницу, где их быстро вскрывали и ставили довольно обычный в таких случаях диагноз, те. причина смерти туберкулез легких.
Так прошло несколько месяцев. Ярость мстителя не затихала ни на минуту, но все его в районе боялись, к тому же за войну он был много раз награжден орденами и медалями. Но однажды, как это бывает и в жизни, а не только в романах, он пришел пытать одного бандита и неожиданно узнал в нем друга-фронтовика-партизана, с которым вместе перерезал горло не одному фашисту.
Тут уж лом выпал из его рук. И без того широкие глаза еще глубже раскрылись и он только и смог прошептать: Колька!