Вдруг Герберт шагнул к ней, обнял ее и крепко поцеловал в обе щеки - так в Галлии прощаются с родными. Пока она собиралась с мыслями, он осенил ее крестом и пошел прочь, ведя за собой своего мула.
- Мы еще встретимся, - крикнул он, оглянувшись.
Без Герберта дорога показалась ей опустевшей. Остался Исмаил, она часто видела его верхом на гнедом скакуне. Но его присутствие не возмещало ей разлуку с Гербертом. Вряд ли их отношения можно было назвать дружескими. Он никогда не заговаривал с ней первым. Казалось, он находится рядом с ней по необходимости - как личный врач Феофано.
Слава Богу, в помощи врача они нуждались нечасто, хотя путешествие в горах нравилось Феофано еще меньше, чем Аспасии. Как ни утомительно чувствуешь себя в носилках, в фургоне еще хуже, но Феофано не могла разрешить себе идти пешком. Императрица Аделаида частенько шла пешком, но ведь она была местной уроженкой. Византийка Феофано знала, что приличия необходимо соблюдать в любых условиях.
Однако, несмотря на неудобства путешествия, она была в добром здравии и почувствовала себя еще лучше, когда они спустились, наконец, в германские леса. Лето было в разгаре. Даже в густой лес заглядывало солнце, и темные ели отсвечивали золотом. От них шел ни с чем не сравнимый аромат. Они ехали по холмистой равнине, и темный дремучий бор постепенно сменялся более светлыми дубовыми и буковыми лесами, полянами, покрытыми мхом, а иногда они видели голубое озеро или голубое блистание реки.
Феофано ожидала увидеть дикий край, и он таким и оказался. Но она и представить себе не могла, как он красив. К тому же она не думала, что в стране так много городов и деревень; правда, они находились на больших расстояниях друг от друга, но они разрастались вместе с ростом империи.
Император был в прекрасном настроении, когда они ехали древними дорогами, построенными еще римлянами, по лесным тропам, когда останавливались на ночлег то в аббатстве, то в замке, то в городе, окруженном крепостными стенами, а однажды даже в лесной хижине. Царственное величие никогда не покидало его, но здесь он будто помолодел. Как-никак, но Италию он завоевал, а это была его родная страна, населенная людьми одной с ним крови. Здесь его приветствовали от всего сердца, каждый был счастлив увидеть его. Он был своим.
В глубине души Аспасия злорадствовала, видя императрицу Аделаиду не в своей стихии. Люди называли ее ломбардской королевой. Конечно, ей оказывали всяческие знаки внимания, но она все-таки оставалась королевой чужой страны.
Феофано еще предстояло завоевать любовь своих подданных, и она делала все, чтобы они признали в ней свою королеву. Сейчас, когда ее жизнь уже вошла в колею, она не так торопилась закончить свой туалет до прихода Оттона и частенько беседовала с Аспасией по вечерам, как в былые времена. Оттон все так же спешил к ней и по-прежнему был полон нежных желаний, но она уже управляла своими чувствами.
- Я поступала жестоко с тобой, - сказала она Аспасии в один из таких вечеров.
Они находились в германском городе с труднопроизносимым гортанным названием. В этом городке все было деревянным - и дома, и крепостные стеньг; только небольшой храм был каменным, и они ходили сегодня туда смотреть на славившееся поразительной красотой резное изображение Богоматери. Им представили и резчика, красного от смущения и совсем растерявшегося от такой чести, и Феофано высказала свое восхищение его искусством по-германски, еще не очень уверенно произнося слова. Она привела всех в восторг.
Аспасия расчесывала ее прекрасные волосы, а она наслаждалась покоем после напряженного дня.
- Я вообще тебя не замечала. Как ты только это терпела? - спросила Феофано.
- Очень просто, - отвечала Аспасия, тщательно разбирая длинные пряди. - Когда ты ничего не требуешь, я отдыхаю.
- Неужели я… - Феофано, полуобернувшись, уловила лукавый блеск в глазах Аспасии. Ее глаза на миг опасно сузились, потом ее взгляд прояснился: - Да, еще вот что. Похоже, я забыла, что люди умеют смеяться.
- Неужели ты никогда не смеешься со своим императором?
Феофано вспыхнула.
- Понимаешь, я не об этом. Смеяться вместе с тобой. Он же не понимает, над чем может смеяться женщина. Если это не он начал смеяться, то смех раздражает или обижает его. Он всегда хочет быть первым, понимаешь? Он терпеть не может быть вторым.
- Понятно, - сказала Аспасия.
- Его очень раздражает, - продолжала Феофано, - что у него есть титул, есть корона, что люди кланяются и заискивают перед ним, но он не настоящий император. Над ним всегда его отец. Он направляет каждое его движение. Ты знаешь, что сделал его отец в Сан-Галле?
Аспасия уже слышала эту историю; но выслушала ее еще раз.
- Они были в часовне, - рассказывала Феофано, - в праздник Вознесения, его величество стоял один в нефе и держал жезл. Он нарочно уронил его, чтобы посмотреть, что сделают монахи: забудут ли про службу и прибегут поглядеть, что случилось, или будут служить дальше, как ни в чем не бывало. Конечно, они продолжали службу: в Сан-Галле строгая дисциплина. Но когда мой муж узнал об этом, он сказал мне: "Странно, что он решился выпустить из рук свой жезл, ведь он так крепко держит свое королевство".
Аспасия отложила гребень и разделила волосы на пряди, чтобы заплести в косы. В Феофано словно проснулась ее прежняя детская неугомонность.
- Я знаю, почему он так поступает. Ему пришлось бороться, чтобы завоевать свое королевство, и опять бороться, чтобы сохранить его. Своего первого сына от английской принцессы, Людольфа, он любил так сильно, как только он способен любить. Но этот Людольф восстал против него, когда он решил жениться второй раз - на ломбардской королеве. Людольф боялся, что, если у них родится сын, он станет наследником. Все в конце концов уладилось, и Людольф оставался наследником, даже когда родился мой Оттон. Но Италия убила Людольфа. У него была лихорадка. Но еще раньше император решил воспитывать Оттона так, чтобы он никогда не смог выступить против него.
- Это значит, что он все время будет держать сына в кулаке и не выпустит ни на мгновение, - сказала Аспасия, заплетая тугую, блестящую косу. - Это трудно для мальчика, но еще хуже, если он воображает себя мужчиной. Ведь он коронованный император с двенадцати лет? Конечно, ему хочется большего, чем носить корону по праздникам и занимать место позади отца. - Она помолчала. - Ты не боишься, что он поступит, как его брат?
- Нет, - протянула Феофано, подумав. - Нет, он не способен на это. Он ворчит, но открыто не восстанет. Людольф был злой, все это помнят. Оттон просто беспокойный.
- Может быть, удастся убедить императора поручить ему какое-нибудь дело, - размышляла вслух Аспасия. - Хозяйничать в каком-нибудь замке. Управлять каким-нибудь герцогством. Ведь Людольф был герцогом, даже когда он был наследником?
- Оттон - император, - пояснила Феофано, - даже пока он наследник.
- Такой же, как твои братья - императоры Византии, когда на престоле сидит Иоанн. Таким же был императором и мой отец, пока не извел всех своих соперников и не занял свое место.
- Вот видишь, - проговорила Феофано, - как все здесь похоже на Византию.
- Они во всем подражают нам, - сказала Аспасия. - Ты заметила, что женщины стали причесывать волосы, как ты?
- Заметила, - отвечала Феофано. - Некоторым очень идет. Знаешь, что я подумала? Не послать ли нам в Город? Шелк здесь такая редкость, и пряности - что бы я не отдала за чашу вина с кардамоном и мускатом, я обожаю мускат. Если бы мы получили шелк и пряности, у нас стал бы вполне приличный двор.
- Не хватает только шелка и пряностей? - спросила Аспасия слегка насмешливо.
- И хороших манер, - добавила Феофано, - и людей, которые говорили бы по-гречески. Мы можем многое изменить. Они уже созрели для этого. Старики хмурятся и ворчат в свои бороды, но молодежь жаждет приобщиться к цивилизации.
- Сразу видно, как они стремятся, - заметила Аспасия.
До них доносилось громкое пение и какие-то вопли. Германцы веселились в зале совсем так, как их предки в незапамятные времена. И это была еще местная знать. Крестьяне, работавшие на полях, были заросшими шерстью и немыми, похожими на зверей, но они умели резать из дерева великолепные фигуры и раскрашивать их так, что они казались живыми. Наверное, они были такими еще до того, как король франков Карл обратил их в христианство, так же вырезали своих идолов, возделывали свои поля и жили, как умели, в своем диком мире.
Волосы Феофано были заплетены в косы, ночная рубашка облегала ее стан. Она никогда не красилась, чтобы казаться привлекательней своему мужу; видит Бог, ей это было ни к чему, с такими огромными глазами, с такой безупречной кожей, с такими алыми, полными, обманчиво нежными губами. Губы эти сложились в нежную, как у ребенка улыбку. Она притянула к себе Аспасию и неожиданно поцеловала ее руку.
- Я всегда помню о тебе, - сказала она, - даже когда кажется, что забываю.
- Я знаю, - ответила Аспасия.
- Все-то ты знаешь, - засмеялась Феофано.
Аспасия первой услышала приближающиеся шаги Оттона. Феофано продолжала улыбаться, но насторожилась, прислушиваясь. Аспасия поклонилась, полунебрежно, полупочтительно, и быстро удалилась.
Хорошо, что Феофано снова с ней. Конечно, это не то, что прежде, но прежнего не вернешь: они стали старше, они были в другой стране, и она стала королевой. Но Аспасия была довольна.
Феофано устраивала приемы каждый день, даже когда ее муж был на охоте или веселился с друзьями. Она участвовала в диспутах и, по мнению Аспасии, очень удачно. Некоторые люди являлись с предвзятым отношением к чужестранке, но уходили если не с улыбкой, то по крайней мере признавая, что их король нашел себе умную жену.
Она не стремилась угодить каждому, она показывала свой ум и свои знания, такой политики придерживалась и ее мать. Но при этом она была очаровательна. Конечно, были и такие, что шептались о хитрой византийке по углам и льстиво улыбались ей при дворе, но Мир всегда полон двуличия. Никто из них не представлял опасности, и Аспасия смотрела на них сквозь пальцы.
Никто не питал ненависти к новой королеве, хотя она и была чужестранкой. Даже те, кто недолюбливал ее или удивлялся, почему не нашлось во всей Саксонии женщины, достойной их короля, относились к ней терпимо. Феофано делала подарки и осыпала милостями, если знала, что это будет принято с благодарностью, но если не была в чем-то уверена, проявляла себя весьма осторожным дипломатом. У нее был просто талант понимать, как обуздать, наказать или переубедить любого строптивого подданного, будь то вельможа или мужик, священник или придворный.
Аспасия бесконечно гордилась ею. Но она не была довольна собой. Ей давно бы пора оставить глупые мечтания о мавре. Они родились от римского лунного света в распущенном Риме. Здесь, в Германии, будучи приближенной королевы, она могла многим заняться: не только ухаживать за Феофано, но изучать германский, обучать желающих греческому и открывать для себя эту постоянно меняющуюся страну. Различия между разными землями и их обитателями казались ничтожными для ее чужеземных глаз, но для местных людей были полны значения, и она исполнилась решимости разобраться в этом.
Ей пора было бы уже прийти в себя, но она никак не могла собраться с силами. Даже в Риме, где люди были невысоки и смуглы, Исмаил выглядел необычно. Здесь он вообще казался экзотичным, как птица Феникс.
Когда наступала летняя жара, германцы потели и парились в своих шерстяных и кожаных одеждах или снимали их и ходили полуголыми. Их светлая кожа обгорала, облезала, снова обгорала, и вид у них бывал самый жалкий. Лето не было их временем: они были созданы для зимних холодов. Но Исмаил был в своей стихии. Чем жарче становилось, тем более счастливым он выглядел, хотя говорил, что могло бы быть и посуше. У него всегда были теперь наготове бальзамы от солнечного удара и от ожогов, он лечил рваные и резаные раны, укусы насекомых, воспаление глаз, а однажды ему пришлось тащить рыболовный крючок из мальчишеской ноги. Лихорадкой здесь никто не болел. Германцы у себя на родине были крепкими не только на вид.
Аспасия сама не заметила, как стала помощницей королевского врача. Она помогала ему еще в Риме, когда притащила его в первый раз в монастырь спасать Феофано. И как-то само собой получилось, что и дальше она стала ему помогать. Она готовила лекарства, подавала инструменты при операциях. Ей всегда нравилось учиться, и она знала кое-какие начала медицины. Наблюдать же за работой такого мастера, как Исмаил, было очень интересно. Ах, если бы постыдное наваждение оставило ее!
Куда бы они ни приезжали, на следующее утро Исмаил выходил на главную площадь, обычно возле собора, и оповещал жителей, что он врач и готов оказать всем нуждающимся помощь. Иногда его уже ждали, если слухи о нем опережали приезд. С самого утра и до полудня, когда он отлучался вознести молитвы Аллаху, он принимал страждущих. Аспасия присоединялась к нему после того, как, закончив утренний туалет, ее отпускала Феофано. Она даже не заметила, что помощь Исмаилу как бы стала ее обязанностью.
Но в одно прекрасное утро, через день или два по приезде в королевский город Магдебург, она не пришла. Сначала ее задержала Феофано, потом ей пришлось улаживать с императрицей Аделаидой историю с ожерельем, которое молодой Оттон подарил Феофано, а императрица заявила, что он не должен был им распоряжаться; когда это деликатное дело наконец закончилось, был уже почти полдень, а у Аспасии еще оставались дела. На следующее утро она пришла пораньше, чтобы загладить свою вину, но Исмаил смотрел еще мрачнее, чем обычно, хотя не высказал никаких претензий. Он был крайне нелюбезен, и она чуть не начала оправдываться и очень на себя за это обозлилась.
На другой день она уже совсем было решила не ходить. Выдался редкий случай, когда Феофано могла спокойно посидеть с рукоделием и послушать чтение. Не то чтобы Аспасия имела что-нибудь против чтения и вышивания в обществе своей королевы и ее приближенных, но солнце сияло, дул легкий ветерок, во дворце было непривычно тихо: все мужчины уехали на охоту. Она вдруг представила себе людей, толпящихся вокруг человека с нахмуренными бровями и руками целителя. Она сунула книгу Фебе и почти убежала.
Она чувствовала какой-то греховный восторг, торопливо идя по наезженной колее. Германские города поражали чистотой. Конечно, и собаки, и лошади оставляли и здесь свои следы, и попадался мусор, но местные жители всеми силами стремились поддерживать чистоту и порядок, особенно там, где находился император, считая это делом чести.
Это был один из императорских городов, по местным понятиям, большой, где они, видимо, останутся до конца лета. Магдебург лежал среди саксонских болот, через него текла широкая коричневая река, и он славился новым собором. Если у Оттона где-то и была столица, то она была именно здесь, в этих крепких стенах, за которыми лес был вырублен, и город окружали луга, постепенно спускаясь к реке. Город еще не просох после постройки, но в нем бурлила жизнь, царил дух юности, радостно глядящей в будущее. Он напоминал Аспасии молодого германца, едва повзрослевшего мальчика, жаждущего испытать себя и в любви, и на войне.
Война действительно готовилась. Император собирал силы, чтобы защитить свои земли от племен, угрожавших с востока. Император, как всегда, сам поведет свои армии в бой, и его сын будет с ним, а женщины, как обычно, будут ждать, беспокоиться и присматривать за королевством.
Но пока, в это утро, до войны еще было далеко. Мужчины развлекались охотой. Исмаил творил на площади перед собором свое мусульманское милосердие, а соборные каноники косились на целительские занятия. На большее они не решались. Один священнослужитель хотел, когда Исмаил пришел в первый раз, прогнать с проклятиями неверного. Но в тот же день к архиепископу явился посланец из дворца, и с тех пор, когда Исмаил по утрам появлялся на площади, ему не мешали. Вначале некоторые его опасались, но вскоре ему стали доверять: ведь мусульманин был как-никак королевским врачом. Иные, правда, получив помощь у Исмаила, шли в собор отмолить этот грех. Его это не беспокоило. Его дело - исцелять тела, а исцелением душ пусть занимаются каноники.
- Неужели у тебя не возникало соблазна обратить их в ислам? - спросила его Аспасия в это утро, когда последний их пациент поковылял к собору.
Исмаил пожал плечами так пластично, как может это сделать только мавр. Она не могла оторвать от него глаз. К счастью, он не глядел на нее.
- Одно дело, - сказал он, - чего я хочу. Другое дело, что можно. Я служу христианскому королю в христианской стране. С моей стороны было бы оскорблением обращать его подданных в ислам.
- Я думала, это обязанность мусульманина.
- Молитва, милостыня бедным, пост в Рамадан, паломничество в Мекку, проповедь веры - вот то, что мы называем столпами ислама, - ответил он. - Каждый делает, что возможно. Здесь я молюсь, соблюдаю пост и подаю милостыню своим искусством. Когда-нибудь я совершу паломничество.
- А как же "священная война"?
- Я не военный, - сказал он.
Особо мирным он тоже не выглядел. Солнце было почти в зените, и никто не приходил за исцелением. Он куда-то собрался идти.
Аспасия пошла с ним. Ей было все равно куда.
- Кажется, - сказала она, - быть мусульманином очень просто. Быть тем, что ты есть. Делать то, что сказано. Вот и все.
- А разве у христиан не так?
- У христиан есть богословы и законники.
- Ну, - сказал он, - и у нас они есть.
- А священники? А епископы? А множество монашеских орденов? А патриархи на Востоке и папа на Западе, а раскольники и еретики, которых хватит, чтобы заполнить все круги ада?
- Есть и у нас расколы, - сказал он, - и ереси. Есть сунниты, которые поклоняются Багдаду, где сидит их незаконный халиф; есть шииты, у которых халиф в Каире; есть мы, у нас свой собственный халиф в Кордове, настоящий халиф, а нас считают мятежниками везде, кроме Аль-Андалусии.
- В Испании?
- Аль-Андалусия.
- Аль-Андалусия, - произнесла она, смакуя вкус чужого языка. - Но священников нет?
- Каждый человек сам себе священник. У нас есть муэдзины, чтобы созывать на молитву, есть люди, которые проводят молитву, есть мудрецы, ученые, или облеченные властью, чтобы произнести проповедь в пятницу. Но это может сделать каждый, если сочтет себя достаточно умным и смелым. Нет никаких других ритуалов, кроме того, который делает мужчину мусульманином.
Она почувствовала, что щеки ее пылают. Конечно, она знала, о чем идет речь. Но тут же, вовсе не желая, подумала об этом. И совсем потерялась, когда решила, что он по ее смущению поймет, о чем она подумала.
Пока она боролась с собой, все замедляя шаги, чтобы он не увидел ее пылающее лицо, он ушел далеко вперед. Он сейчас уйдет совсем. Она и хотела, чтобы он ушел, и не хотела этого. Она ускорила шаг и догнала его.
Казалось, он не заметил ее отсутствия. Они дошли до королевских конюшен. Большинство стойл пустовало - лошади были на охоте; на псарне тоже было тихо. Он не спеша пересек двор. Аспасия шла за ним, обуреваемая сомнениями. Она знала, что он каждый день ездил верхом. Зачем она пристала к нему, как хвост? Ей бы надо быть во дворце, возле Феофано.
Он был уже внутри. Она подобрала юбки и тоже вошла.
Там было темно после яркого солнца и сильно пахло лошадьми, медовым сеном, ячменем. Когда ее глаза привыкли к сумраку, она увидела белый тюрбан Исмаила далеко в проходе.