Не доходя до своего дома, Эмин увидел знакомых ребят в парадном подъезде дома, где жил его одноклассник. Один из них, Яшка играл на гитаре, безбожно фальшивя и так же ужасно напевая слабеньким голоском какую-то блатную с глупыми словами песенку:
- Можно обойтись без водки и вина,
Но не обойтись без женской ласки.
Блеял Яшка, видимо, получая удовольствие от своего блеяния.
Остальные слушали, поглядывали на редких прохожих, провожали голодными глазами женщин, неумело раздевая их взглядами, курили, негромко переговаривались, беззлобно по привычке переругивались.
"Много ты знаешь, без чего можно обойтись", - подумал про горе-певца Эмин.
Тут, наверное, самое время напомнить, что Эмину исполнилось семнадцать, что прошел год их отношений с Розой, что отношения эти были прекрасны до того дня, пока он сам же не испортил их, напомнить, что у Эмина имелись и товарищи, друзья, одноклассники, с которыми его многое связывало, что эти сверстники в большинстве своем, как многие юноши, старались казаться не теми, кем являлись на самом деле, старались играть чужие роли, казаться крутыми, блатными, старались не упускать ни одного случая подраться, покурить легкую травку, выпить в туалете, убежав с урока, дешевый портвейн "777"; иные делали себе наколки с заезженными текстами, или накалывали на руки имена девочек, в которых были влюблены, о чем через год-два жалели… Но были и другие мальчики, готовившиеся стать математиками, физиками, архитекторами, обожавшие хорошие фильмы и мечтавшие стать артистами, или режиссерами. Эмин был где-то посередине, то есть у него в школе был любимый предмет - история, он, не в пример другим школьникам, даже в энциклопедию заглядывал, изучая по собственной инициативе всемирную историю, и естественно, у него по этому предмету всегда были отличные оценки. Но он старался не выпячивать эту свою слабость, чтобы не выглядеть "умником" среди ребят, которые все еще к десятому классу себя не нашли и которым было абсолютно безразлично, куда поступать в институт: куда полегче, куда смогут их устроить родители - туда и поступят. А их было большинство, подавляющее большинство, и это подавляющее большинство подавляло и охлаждало интерес своих сверстников к знаниям, и надо было быть по-настоящему влюбленным в тот или иной предмет, чтобы противостоять школьным бездельникам. Эмин даже теперь, когда почти не разделял интересов своих сверстников, участвовал почти во всех затеях, уже далеко не безобидных, что для некоторых его товарищей оканчивались приводом в милицию: массовые драки с применением кастетов и цепей с учениками других школ по пустяковым поводам, азартные игры, но держался в стороне от выпивки и анаши, довольно слабого наркотика, почти не дававшего привыкания, если, конечно, не злоупотреблять им, который был очень модным в его городе даже среди школьников-старшеклассников. Здесь уже сказывалось воспитание, хоть и в бедной, неимущей семье вырос, но правила насчет недозволенного в этой семье были жесткие; и Эмин хорошо знал какую отбивную сделает из него отец, если узнает, что младший переступил запретную черту, о чем даже не говорилось никогда вслух, но правила эти оба брата, как ранее, в молодости и отец их, усвоили всей кровью своей, всем существом.
Среди ребят он надеялся немного развеяться, позабыть о неприятном инциденте, что произошел сейчас у него с Розой. Но никак не мог вписаться в их компанию, перенять их настроение, был рассеян.
"Представляю, - подумал он, - как бы все они среагировали, эти сосунки, если б я рассказал о Розе, не поверили бы конечно, подумали бы, что треплюсь, потребовали бы доказательств, интимных, постыдных подробностей, а я бы им - шиш! Выкуси! Я и теперь им - шиш!"
Пообщаться почти не пришлось. Был тут парень, которого Эмин ненавидел (и несколько раз у него с ним бывали небольшие стычки), отпетый хулиган, начинающий бандит и законченный наркоман-анашист, учившийся с ними в школе на два класса старше, но бросивший учебу и неизвестно чем занимавшийся. Говорили: приворовывает, общается с какой-то подозрительной шпаной, задирают незнакомых, нападают как шакалы, всей стаей… Одним словом - поганый был паренек, этот Самир, и уличная кличка у него была поганая - "Буйный", и приёмчики в драке были у него поганые: то вдруг обнаружится в кармане у него игла от шприца, которую он пускал в ход, разрисовывая лицо противника, то нож-финка… Увидев Самира, Эмин решил тут не задерживаться, но тот тоже не испытывал к Эмину нежных чувств, и стал с места в карьер задирать его, задавать оскорбительные вопросы, напрашиваясь на драку. На вопросы Эмин не отвечал, или же отвечал неохотно, невпопад, словом - на этот раз ему было скучно с ними, с этими ребятами, и им было скучно с ним… В последний год каждый раз, попадая в компанию сверстников, он ощущал свое незаметное и непонятное для них превосходство, и было это превосходство ему не в радость, оно отдаляло его от товарищей. Они же, как и всякая толпа, как всякая группа единомышленников, не прощали непохожести на себя. И промаявшись минут десять, все это время косо поглядывая на "Буйного", Эмин уже хотел уйти, но Самир стал уже навязчиво напрашиваться на драку. Удалось. Вроде бы шутя, вроде бы играючи, но постепенно удары Самира, от которых Эмин неохотно отмахивался, перешли в настоящую драку, так что остальным, некоторое время пребывавшим в роли зрителей, пришлось переключиться на роль судей и разнимать их. "Буйный" без передышки грязно ругался. Эмин съездил ему по скуле, но тут же получил в глаз и, отталкиваемый ребятами, вытесненный из парадного, ушел с синяком под глазом. Эмин зашел во двор Яшкиного дома, умылся под краном, намочил платок и, прикладывая его к синяку под глазом, направился к школе.
Вслед ему из парадного послышалась новая порция блеяния, но теперь оно было уже хоровым: к голосу солиста присоединилось еще несколько таких же примерно кошмарных голосов, среди которых выделялись победные нотки Самира. Эмин придержал шаг, ему вдруг захотелось вернуться, начать драку заново и по-настоящему, чтобы не оставлять этого подонка победителем, но… подумал, махнул рукой - даже драться не хотелось, такая вдруг овладела всем его существом апатия.
- Встретил девушку я,
- Как красива она,
- Высока и стройна, словно тополь.
- Только денег тогда
- Не достал я, друзья,
- И сказала мне девушка:
- Топай!
Догоняло его хоровое пение.
Возле школы никого из ребят не было. Он слонялся, не находя себе места, непонятно было ему самому - чего он искал, чего хотел, если не хотел в эту минуту никакого общения… Двери в школу были распахнуты, и хромого придурка-сторожа, молодого человека лет тридцати, вечно стрелявшего сигареты у школьников и взамен рассказывавшего им неприличные и несмешные анекдоты, не было на месте. Самир вошел в просторный запущенный холл школы, который давно, как и всю школу следовало ремонтировать, прошел по обветшалому коридору первого этажа мимо дверей в классы, прислушиваясь, не зная еще точно, что хочет услышать… но её голос он мог бы узнать сквозь десяток дверей. Он постоял возле кабинета математики, прислушиваясь, но тут неожиданно посреди урока она вышла из класса. Нина Семеновна. И увидела его, прилипшего к двери.
- Что ты здесь делаешь? - спросила она его.
Он посмотрел ей в глаза, голубые с поволокой, губы надутые, будто у обиженного ребенка, спокойное лицо, две легкие морщинки на лбу. Вдруг дикая мысль пришла в голову - а что если поцеловать её? - и Нина Семеновна, заметив сумасшедшие искорки в его взгляде, немного отступила назад.
- Я хотел услышать ваш голос, - тихо признался он. - Но повезло: увидел вас.
Он сам удивлялся своей смелости и было такое ощущение, будто и не он это вовсе, будто со стороны наблюдает за кем-то очень на него, Эмина похожим.
- Эмин, - тоже тихо проговорила она.
Ему показалось, что в голосе её проскользнули нотки нежности. Скорее он убедить себя хотел, хотел верить в это.
Но она продолжила, очень сухо и холодно:
- Перестань дурачиться. Ты же умный парень… Что у тебя с глазом? Покажи… Опять подрался?.. Иди, иди домой.
- Вы называете это дурачиться? Вы мне ночами снитесь.
- Ты с ума сошел! Уходи сейчас же. Ты… - она вдруг замолчала.
- Что я?
- Ты - я замечаю - в последнее время стал очень нахальным. На себя не похож.
- Нет, - сказал он. - Это не нахальство. Я… я…
- Замолчи, - сказала она. - Молчи. Я должна вернуться в класс.
- А зачем вы выходили?
- Ах, да!.. Мне на минуту в учительскую… - сказала она растерянно, будто отчитываясь перед ним, но тут же почувствовала, что взяла неверный тон, с каждым мигом все больше теряясь и злясь на себя за это.
- Я подожду вас? - сказал он.
- Нет, нет, уходи!.. Сейчас же…
Вдруг он, не сознавая, что делает, схватил её за руку.
- Отпусти. Сейчас же! - еле слышно проговорила она, испуганно оглядывая пустой коридор. - Сумасшедший. Увидят.
- Никого нет, - спокойно сказал он.
Странное дело: чем больше волновалась и терялась она, тем более уверенно чувствовал себя он.
Она не могла поверить в происходящее, чтобы мальчишка, юнец мог так нагло, так вызывающе вести себя с ней, с учительницей, гораздо старше него. Это происходило с ней впервые. Она была оглушена его откровенностью, старалась вернуть ту реальность, которой управляла в классе всего лишь минуту назад, не веря в реальность происходящего.
- Я влюбился в вас, - сказал он, все еще не отпуская её руки.
- Почему? Ну почему в меня? У меня и без тебя проблем хватает.
- А в кого?
- Ну, влюбись в какую-нибудь кинозвезду, и пусть она тебе снится. Вот девочки в вашем классе коллекционируют фотографии кинозвезд. Руку отпусти, говорю! Влюбись в Джину Лоллобриджиду…
- Нет, её уже любит один придурок из нашего класса. Я вас буду любить и видеть во сне.
Наконец она с трудом вырвала свою руку из его цепких пальцев.
- А почему нельзя вас любить? Что, математичек не любят? Вы же не замужем…
Тут она задохнулась от возмущения и готова была влепить ему пощечину, но вовремя сдержалась, вспомнив, где находится.
- Нахал! Наглец, наглец!
- Ну и что? - пожал он плечами. - Что наглец не человек? У него, что, сердца нет? Он влюбиться не может?
Она странно посмотрела на него, впервые в своей не очень-то долгой учительской практике ей встречался такой, такой… она не могла найти слов… такой случай. Его наглость была потрясающей, беспрецедентной. И сгоряча не находя возражений, с чувством сожаления вынужденная оставить за ним последнее слово, она, повернувшись, торопливо зашагала, почти побежала к учительской. Но с пол дороги оглянувшись и заметив, что он по прежнему стоит в коридоре и не уходит, глядя ей вслед, а коридор по прежнему пуст, она вдруг решительно повернула обратно, видимо взяв себя в руки; таким же торопливым шагом подошла к нему почти вплотную, показывая, что не боится его и его фокусов, посмотрела ему в глаза. Он не отвел взгляда.
- Вот что, - сказала она, будто вспомнив что-то очень важное. - Если ты не прекратишь этот свой идиотизм, я пожалуюсь директору, что ты пристаешь ко мне. Он вызовет твоих родителей, и тебя исключат из школы.
- Вы этого не сделаете.
- Еще как сделаю. Мне важна моя репутация. Я десять лет преподаю в этой школе и еще ни разу…
- Вы этого не сделаете.
- Сделаю.
- Не сделаете.
- Сделаю.
- Не сделаете.
- Хорошо. Не сделаю. Но ты должен обещать мне…
- Я вас люблю, это понятно?
- Это невозможно, - она задыхалась от возмущения. - Я вдвое старше тебя.
- Ну и что?
- Ну и что?.. Ты вообще что-то соображаешь?!
- Что-то соображаю.
- Да, я не была замужем, у меня нет семьи, и никогда не было мужа, но это не означает, что такой мальчишка, как ты…
- Означает, - сказал он.
- Уйди! - сказала она уже громко, не сдерживаясь. - Уйди, не то я закричу!..
Он посмотрел на её побледневшее лицо, перепугался и быстро, чтобы не раздражать её еще больше, зашагал по коридору к лестнице.
Весь этот день до отхода ко сну он был в таком удрученном состоянии, что даже отец и старший брат, вернувшись с работы усталые и, обычно, мало что замечавшие, увидев его осунувшееся лицо, невыразимо грустный взгляд, поинтересовались:
- Что с тобой? - спросил старший брат, Сабир. - Пароходы твои затонули?
- Что с ним? - тихо обратился отец к жене. - Не заболел?
На следующий день в школе Нина Семеновна сама подошла к нему на перемене.
- Я буду в кабинете математики, зайди на минутку, надо поговорить, - сказала она сухо и торопливо отошла от него.
Сердце его упало, ухнуло в бездонную неведомую пустоту, будто прыгнуло без парашюта, и там заныло, застонало, закричало, затрепетало в ожидании… Он помчался в кабинет математики. Здесь никого не было. Естественно, подумал он, она хочет поговорить со мной наедине. Сел за передний стол. Стал ждать, дрожа от страха и нетерпения. Оглядел стены. Ничто не показывало, что эта классная комната именно кабинет математики, кроме большого портрета Лобачевского. Он стал вспоминать, как звали Лобачевского и не вспомнил. Хотел подойти к портрету на стене и прочитать полное имя, уже поднялся из-за стола, но тут вошла Нина Семеновна.
- Сядь, - сказала она.
Он послушно сел обратно за стол. Она села напротив него за тот же стол.
- Я тебе должна кое-что сказать, - начала она, но тут же замолчала, закусив по привычке нижнюю пухлую губу, обдумывая с чего начать, хотя готовилась к этому разговору, долго размышляла, как говорить с ним, чтобы он запомнил, чтобы запало ему в душу, чтобы он не мог её скомпрометировать, чтобы раз и навсегда поставить точку на этом глупом эпизоде так некстати возникшем в её жизни.
Он молча ждал.
- У тебя какой следующий урок? - спросила она.
- Неважно, - сказал он. - А как звали Лобачевского?
- Лоба… При чем тут Лобачевский? - она заметно волновалась. - Там написано, - она оглянулась на портрет. - Николай Иванович. Доволен?
- Да, - он кивнул.
- Ладно. Вот что. Я хотела поговорить с тобой потому, что ты один оказался такой прыткий и нахальный из всех мальчиков школы. Ты думаешь, я не замечаю, какими взглядами провожают меня мальчишки начиная с шестого и до выпускного класса, когда я прохожу по коридору, захожу в класс, когда видят меня на улице?
- Вы очень красивая, - сказал он.
- Помолчи! Не перебивай. Так вот, я тебе хочу сказать, чтобы ты знал: между нами ничего быть не может. Не мо-ожет! Усвой это. Запомни. У меня никогда не было семьи, не было мужа, не было любовника. Я - старая дева. Так уж получилось.
- Не может быть! - он и в самом деле был очень удивлен таким её признанием и даже не совсем поверил, сразу посчитав, что она так говорит только потому, чтобы отвадить его; в его представлении старые девы должны были быть старыми, а она была цветущей молодой женщиной. - Вы обманываете!
- Нет. Это правда. И это мало кто знает. Только мои близкие подруги, а их в нашей школе нет. Я это потому так смело тебе рассказываю, потому что знаю, даже если тебе придет в голову посплетничать насчет меня и растрезвонить по всей школе то, что я тебе сейчас сказала, все равно тебе никто не поверит, никто не поверит, что я с тобой так откровенничала. Понял? Так что, можешь не трудиться и не сплетничать.
- Когда это я сплетничал? - обиженно спросил он.
- Не имеет значения. Я просто предупредила. Так вот, живу я с мамой, мужчины меня не интересуют, как, наверное, и я их, и мне хочется спокойно жить и работать. И чтобы такие прыщавые юнцы вроде тебя не путались у меня под ногами.
- Разве я прыщавый?
- Не имеет значения, - она замолчала, о чем-то думая, понимая, что короткий разговор этот все равно получился скомканным, недейственным и вряд ли произведет на него впечатление, потом, как бы самой себе тихо вздохнув, произнесла, глядя на портрет Лобачевского, - конечно, если в мои годы попадется хороший человек, можно и замуж выйти, я не против…
- А сколько вам лет? - спросил он.
- Я тебе уже сказала.
- Когда?
- Я почти вдвое старше тебя. Умножать умеешь? Кстати, тебе надо подтянуться по математике, не то грозит двойка.
Прозвенел в коридоре звонок.
- Все. Поговорили. Надо идти, - сказала она, поднимаясь из-за стола. - Ты все понял?
Он молча кивнул.
- Платок мой отдай, - сказала она.
- Не отдам!
Она помолчала с таким видом, словно устала от его нахального поведения.
- Ну и подавись им!
- Спасибо… Я тоже хочу вам кое-что сказать.
- Говори быстрее, мне уже пора.
- Я этого никому не говорил. Можете не верить, но… - он замолчал, вдруг почувствовав, как трудно сделать такое признание.
- Говори уж раз начал, - с досадой произнесла Нина Семеновна.
- У меня есть женщина. Я живу с ней уже больше года. Она старше вас.
Нина Семеновна вытаращила на него свои прекрасные глаза, в которых загорелись лукавые искорки недоверия.
- Врё-ёшь… - протянула она так мило, что у него забилось сердце.
- Нет. Это правда. Просто я никогда об этом не болтаю, так же как не буду болтать и об этом нашем разговоре, - он замолчал.
- Ну… и зачем ты мне это сообщил? - спросила она.
- Затем, что, когда я с ней… с ней… я всегда представляю вас…
Она обалдело поглядела на него и, ничего не ответив на последнее его признание, торопливо, будто боясь, что он увяжется следом, вышла из кабинета.
Он задумался: правильно ли он сделал, что признался ей? Может, не следовало так откровенничать? Но с другой стороны - ведь только ей он мог открыться, признаться в таком.
Эмин вышел из кабинета, в который уже, вталкивая его обратно, торопливо вливался параллельный класс. На пороге, выходя, он столкнулся с Наргиз, в которую был безответно влюблен и год назад, как только начал встречаться с Розой, разлюбил.
- Привет! - сказала она.
- Привет, - ответил он не очень приветливо.
Она сделала вид, что не замечает его хмурого взгляда, пасмурного вида.
- Что у тебя с глазом?
- Неважно, - сказал он. - Со всяким может случиться.
- Прикладывай что-нибудь холодное, - посоветовала она.
- А я что делаю? - огрызнулся он, показывая платок.
Девочки из её класса, глядя на них, разговаривающих у двери, шушукались с хитрыми улыбками. Ему это не понравилось.
- Ладно, иди в класс, у тебя урок, - сказал он.
- Мы сегодня всем классом идем в кино после уроков, хочешь с нами? - сказала она.
- Я в другом классе, - сказал он. - Ты не забыла? И вообще, я привык идти в кино не после, а во время уроков.
И он отошел от Наргиз, с оскорбленным видом смотревшей ему вслед.