Однако, через несколько дней после его письма из Шато-Тьерри, как всегда отправленного на имя матери, Катрин получила весточку от Бастьена - письмо, написанное одним из его товарищей под тем предлогом, что без двух пальцев на правой руке Бастьен никогда не писал собственноручно, хотя, если верить ему, до ранения под Ваграмом он писал так хорошо, что ему мог бы позавидовать не только метр Пьер, бывший учитель арамонской школы, но и г-н Обле, нынешний преподаватель школы в Виллер-Котре.
Бастьен дважды встречал Консьянса - в Труа, что в Шампани, и в Кране. Друзья сердечно обнялись, но, так как гусары и солдаты обоза, как правило, не передвигаются вместе, им пришлось расстаться.
Однако они рассчитывали увидеться на следующий день на поле боя при Лане.
Письмо Бастьена было датировано вечером 7 марта.
С этого времени не доходило уже никаких вестей ни о Бастьене, ни о Консьянсе.
Возникла мысль написать Консьянсу второе письмо, но, поскольку он, скорее всего, так и не получил первого, отправленного ему в Витри-ле-Франсе, они сочли за благо отказаться от этой тяжкой работы сердца и ума, заранее считая ее потраченной впустую.
Затем, как уже упоминалось, стали слышны пушечные залпы все ближе и ближе к Парижу.
Затем через Виллер-Котре и Восьенн прошла, в беспорядке отступая, вся армия маршала Мортье.
Затем появились военные в чужеземных мундирах, зазвучала незнакомая речь…
Однажды канонада прогрохотала на западе.
На следующий день вражеские солдаты радостно кричали: "Париж! Париж! Париж!"
Затем газеты объявили, что корсиканский людоед, наконец-то, низвергнут с трона, что он никогда не назывался Наполеоном, что его настоящее имя - Николá, что по особой милости для его резиденции ему предоставили маленький остров в Средиземном море.
Остров этот назывался Эльба.
Бурбоны сменили Наполеона на троне, и наши славные друзья - русские, пруссаки, австрийцы, вюртембержцы и саксонцы - вознамерились остаться во Франции на три-четыре месяца - на время, якобы необходимое для того, чтобы укрепить новый, а вернее, старый трон.
Часть вторая
I
О ТОМ, ЧТО ПРОИЗОШЛО С КОНСЬЯНСОМ ВО ВРЕМЯ ТРЕТЬЕЙ ВСТРЕЧИ С ИМПЕРАТОРОМ
Как уже было сказано, в глазах обитателей обеих хижин все эти события выглядели весьма туманно и неясно.
Их мало беспокоило, как звали экс-императора - Наполеон или Николá, "лев пустыни" или "победитель народов".
Они не имели ни малейшего понятия об острове Эльба.
Вряд ли знали они, кто такие Бурбоны.
Одно только твердо знал папаша Каде - это то, что русские разбили лагерь на его земле, столь добросовестно обработанной, столь добросовестно засеянной, столь добросовестно взборонованной соседом Матьё, и что не приходилось рассчитывать на будущий урожай, растоптанный конскими копытами.
Одно только твердо знали Мадлен, г-жа Мари и Мариетта - это то, что они не получали никаких вестей от Консьянса и что прошло уже больше месяца, с тех пор как он им прислал письмо в последний раз.
Бастьен тоже хранил молчание.
Впрочем, почти две недели почта не работала и вновь открылась всего лишь неделю тому назад. На дорогах, по всем направлениям перерезанных вражескими армиями, мало-помалу возобновилось движение. Спокойствие в Париже, формирование нового правительства принесло в провинцию улучшение жизни, с каждым днем все более ощутимое.
Однако Мариетта еще не решалась возобновить утреннюю доставку молока в дома Виллер-Котре: такой молоденькой и хорошенькой девушке, как она, рискованно было пускаться в небезопасное странствие среди биваков, разбитых на равнине, и вражеских солдат, наводнивших город. Правда, на этот счет они получили самые суровые распоряжения генерала Сакена, командовавшего большим корпусом русской армии, который занимал территорию от Лана до западных границ департамента Эны.
Однажды обитатели обеих хижин заметили необычное поведение Бернара: все утро 8 марта он выглядел чем-то очень обеспокоенным. Около часу дня он стал к чему-то принюхиваться, повернул голову к востоку и трижды провыл, наполнив сердца бедных женщин почти таким же ужасом, какой внушил его вой в тот день, когда Консьянс отсек себе палец.
Тардиф, Пьерро и черная корова отозвались на собачий вой каждый на свой лад и на своем языке.
Весь этот день прошел в сильной тревоге. Все последующие дни Бернар оставался невеселым, но спокойным, однако время от времени он тоскливо взвывал, словно его жалоба была связана с болью того, кто находился теперь далеко от дома.
Мадлен печально покачала головой.
- С Консьянсом стряслась беда, - сказала она. - Если Бернар жалуется, значит, его хозяин страдает.
Госпожа Мари и Мариетта попытались ее успокоить, но их утешения не оказали должного действия, так как в их сердцах таились те же опасения.
И вот однажды утром - это было 3 мая, - когда Мариетта в задумчивости стояла на пороге своей хижины, она заметила на окраине деревни почтальона, шагавшего по направлению к ним.
Но не идет ли он дальше, к маленькому замку Ле-Фоссе?
Сердце девушки забилось сильнее.
Однако вскоре у нее не оставалось сомнений. В свою очередь и почтальон увидел ее, а увидев, поднял над головой письмо.
Мариетта вскрикнула так радостно и громко, что крик ее долетел до хижины Мадлен, и девушка бросилась навстречу почтальону.
Тот ускорил шаг.
Секунда - и Мариетта поравнялась с ним.
- Письмо! Письмо от Консьянса, не правда ли? - воскликнула она.
- Не знаю, от Консьянса ли оно, - отозвался почтальон, - но пришло оно из Лана.
- Дайте же его!
- Держите! С вас десять су, моя маленькая красавица.
Мариетта пошарила в кармане, достала десять су, отдала их почтальону и взглянула на адрес.
Адрес был написан незнакомой рукой.
Похоже, в конверт был вложен еще один конверт с письмом. Поскольку только одна Мариетта умела читать, ей оно и предназначалось. Так что девушка без колебаний сорвала печать.
И правда, во внешнем конверте содержался еще один с такой надписью: "Только для Мариетты".
Похоже, три этих слова были написаны рукой Консьянса, но написаны как-то странно отклоняясь от горизонтальной линии, и потому, вместо успокоения, они напугали Мариетту.
В это время к двери подошла Мадлен.
- Письмо, письмо, не правда ли?! - воскликнула бедная мать.
Мариетта быстро спрятала на груди письмо, предназначенное только ей, и подошла к Мадлен, дрожа от страха потерять доверие семьи своего возлюбленного:
- Да, - подтвердила она, - письмо… но не знаю, от Консьянса ли оно.
- Оно запечатано черным сургучом? - спросила бедная мать.
- Нет, красным, - успокоила ее девушка.
- Слава Богу! - воскликнула Мадлен. - Значит, оно, во всяком случае, не извещает меня о смерти моего ребенка.
Они вошли в хижину и увидели там, как папаша Каде, пытаясь выбраться из постели, едва не упал.
Он тоже услышал крик: "Письмо! Письмо!"
Услышала его и г-жа Мари в огороде, где она собирала овощи, и примчалась в дом одновременно с малышом Пьером, так что вся семья сбежалась, чтобы слушать чтение письма.
Мариетта начала читать:
"Дражайшая и почтеннейшая матушка…"
- Ах, - воскликнула Мариетта, - даже если почерк не Консьянса, письмо от него.
- Так почему же он не написал собственноручно? - обеспокоилась Мадлен.
- Сейчас мы это узнаем, - сказала девушка и возобновила чтение:
"Дражайшая и почтеннейшая матушка!
Прежде всего не слишком тревожьтесь, увидев, что мое письмо написано чужим почерком. Я попросил приятеля сообщить Вам вести обо мне и рассказать следующее. В бою под Ланом меня увидел и узнал император. Он, конечно же, вспомнил, что обещал мне, если встретится со мной в третий раз под огнем. Когда император подходил ко мне, разорвавшаяся граната подняла на воздух зарядный ящик, который я обслуживал. Меня обволокло облако пламени и дыма, а взрывной волной бросило на землю. Я потерял сознание и лежал словно убитый. В один миг все для меня исчезло и я перестал видеть и слышать…"
- О Боже мой, Боже мой! - простонала Мадлен.
- Бедный Консьянс! - прошептала Мариетта, вытирая слезы, покатившиеся из ее глаз и мешавшие читать.
- Продолжай же, - попросил папаша Каде.
И Мариетта стала читать дальше:
"Я пришел в себя от вечерней прохлады; вокруг хоронили мертвых и подбирали раненых. Кто-то слышал мои стоны и понял, что я жив, и меня отправили в лазарет. Только здесь я заметил, что взрыв особенно подействовал на мои глаза и что я рискую потерять зрение…"
- Бедное мое дитя! Потерять зрение!.. - вскричала Мадлен.
- Подождите же! - остановила ее Мариетта. - Вы прекрасно понимаете, что он его не потерял, а только рискует потерять.
- Ты права, - согласилась Мадлен. - Читай, дитя мое, читай!
- Да, читай, читай! - повторили все остальные с дрожью в голосе, выдавшей их нетерпение.
"С тех пор на глазах моих всегда повязка: наш хирург считает это необходимым для моего выздоровления; но, несмотря на его подбадривания, я очень боюсь, что уже никогда не буду видеть так, как прежде…"
- Слепой! Слепой! Мой несчастный мальчик ослеп! - закричала Мадлен, заламывая руки.
- Но, ради Бога, - сказала Мариетта, - наберитесь мужества, матушка Мадлен! По его словам, он боится, что уже не будет видеть так, как прежде, это я понимаю. Но Консьянс не говорит, что он ослеп.
И, пытаясь утешить мать Консьянса, Мариетта сама разрыдалась.
Госпожа Мари опустилась на стул, а маленький Пьер подошел к ней и тихонько спросил:
- Скажи мне, матушка Мари, если Консьянс теперь слепой, он станет таким, как тот нищий, что просит милостыню на паперти?
Мариетта продолжала читать письмо:
"Однако, моя дорогая и досточтимая матушка, не отчаивайтесь: как мне кажется, есть улучшения, и благодаря вашим молитвам, благодаря молитвам госпожи Мари и Мариетты я, если будет на то воля Божья, выздоровею.
Мне хотелось бы передать вам вести о Бастьене, но то, что я о нем узнал, крайне печально. Один гусар, его однополчанин, лежащий со мной в лазарете, видел, как он упал в атаке, сраженный сабельным ударом в голову. Судя по обилию крови, текшей по его лицу после падения, боюсь, что ему раскроили череп.
С тех пор его не видели и никто не знает, что с ним сталось.
Это храбрый солдат и уж безусловно честный малый, по-настоящему помогавший нам, и потому, моя дражайшая и почтеннейшая матушка, я надеюсь, что Вы и наши друзья не забудете его в своих молитвах.
До свидания, дорогая моя и досточтимая матушка, пишите мне при помощи Мариетты в лазарет в Лане. Письмо дойдет до меня и принесет мне огромную радость, несмотря на мою досаду, оттого что я не смогу прочесть его сам.
Почтительно и нежно целую Вас и, пожалуйста, поцелуйте от меня госпожу Мари, Мариетту и маленького Пьера, а у дедушки попросите для меня благословения.
Ваш сын Консьянс".
Далее, после имени юноши, начертанного его собственной рукой, следовало нечто вроде постскриптума - две строки, написанные тем же почерком, что и все письмо:
"Теперь Вы сами видите, дорогая моя и досточтимая матушка, что я могу собственноручно поставить свою подпись, а это доказывает, что не все еще потеряно!"
Вначале чтения письмо вызвало страх, а его окончание сопровождалось слезами. Плакали все три женщины; плакал ребенок, видя, что плачут взрослые; притих в своей постели старик.
Хотя мучительнее всех рыдала Мариетта, она сумела унять слезы, ибо с ужасом думала о том втором письме, о которое билось ее сердце, о том письме, где, вероятно, таилась правда, - такая, какую Консьянс не отважился сообщить матери.
Мариетте не терпелось поскорей узнать эту правду, сколь бы страшной она ни была, и потому девушка обратилась к Мадлен:
- Будем мужаться, добрая матушка! Если Консьянс сам написал свое имя, это значит, что он не совсем слепой, а если он не слепой, то и не будет слепым… Держитесь! Что касается меня, то я надеюсь на лучшее, и докажу вам это…
Она лихорадочно искала предлог удалиться и, заметив висящую на стене косу, добавила:
- Вместо того чтобы предаваться с вами отчаянию, я пойду накошу травы для черной коровы, ведь она дает нам молоко, которое мы с Консьянсом ходили продавать в Виллер-Котре. Молитесь за Консьянса: он просит об этом. Я же пойду работать; как говорит господин кюре, труд - это тоже молитва.
И, пытаясь казаться веселой, хотя на сердце у нее лежал камень, Мариетта сняла косу с гвоздя, поцеловала обеих матерей и поспешно направилась к ближайшей рощице, где обычно косили траву, ушла, нервно толкая перед собой тачку с силой, вызванной чрезмерным возбуждением.
Но как только девушка миновала последние дома деревни и вошла в тень первых деревьев, она остановила свою тачку, села на нее, дрожащей рукой извлекла письмо, спрятанное на груди, сорвала печать и прочла такие строки:
"Я хотел написать тебе это письмо от начала до конца собственноручно, дорогая моя Мариетта, пусть даже тебе придется читать его с трудом, ведь в нем есть то, что я хочу сказать тебе и чего не должно касаться чужое перо…"
И правда, эти строки, так же как следующие за ними, было почти невозможно читать: буквы в них наползали одна на другую, а сами строки то и дело путались.
- Ах, бедный Консьянс! - прошептала Мариетта; увидев эту печальную путаницу, она догадалась обо всем и, тяжело вздохнув, стала читать дальше:
"Мариетта, это слишком ужасно, так ужасно, что я не решился написать об этом моей матушке: Мариетта, я слепой!.."
Мариетта вскрикнула; из глаз ее брызнули слезы, и, хотя она с каким-то ожесточением вытирала их, чтобы продолжить чтение, слезы лились так обильно, что несчастная не могла читать сквозь влажную пелену, почти непрерывно застилавшую ей взор.
Однако благодаря усилию воли ей удалось если не осушить, то хотя бы придержать слезы, и она продолжила чтение:
"Мариетта, огнем взрыва сожгло мои глаза! Я ослеп на всю жизнь! Я уже никогда не увижу вас своими глазами: ни тебя, ни матушку Мадлен, ни госпожу Мари, ни дедушку, ни мальчика - никого из тех, кто любит меня!
О Мариетта, Мариетта! Мне после этого не жить!.."
Мариетта не заметила, что она уже читает стоя и что, читая, она рыдает:
"Тщетно призывал я себя к тому смирению, которое в дни тяжких бедствий надеялся найти в глубине души; это невозможно! Я повторяю себе без конца одно и то же: "Несчастный, ты ослеп! Несчастный, ты никогда ее уже не увидишь!.. Уже никогда, никогда, никогда!.."
Но, рассказав тебе обо всем и будучи не таким уж эгоистом, я и не помышляю требовать, чтобы ты еще думала обо мне, чтобы ты оставалась связанной со мной; нет, Мариетта…
Снова приходит весна; хотя я уже не увижу ни зеленых листочков на деревьях, ни облаков на небе, я все же ощущаю, что ветер стал мягче, воздух теплее и душистее; порою ветер доносит до меня запахи полей, как это было в былые дни, когда ты шла впереди меня с огромным букетом луговых и лесных цветов.
И вместе с древесной листвой и розовыми облаками скоро вернутся праздники в наших деревнях, праздники в Лонпре и Вивьере… Мариетта, они придуманы для тебя, эти милые праздники, на которых ты так весело танцевала. Ты пойдешь на эти праздники, Мариетта, чтобы наполнить радостью свои прекрасные юные годы; если бы тебе пришлось страдать и отказаться от себя ради меня, я предпочел бы получить пулю в сердце и лежать с другими мертвецами в огромной могиле, куда сбрасывали моих бедных товарищей в те минуты, когда меня в полуобморочном состоянии проносили мимо!
Однако, Мариетта, у меня есть одна просьба - ради нее-то я и пишу, а вовсе не для того, чтобы огорчать тебя. Мариетта, подготовь постепенно мою бедную матушку к постигшей нас беде… и помоги ей не впасть в отчаяние, о моя возлюбленная Мариетта!..
Твой бедный Консьянс, который возвращает тебе твою любовь, но свою сохранит до самой смерти!
P. S. Если представится случай, пришли мне Бернара: я буду очень нуждаться в нем, когда выйду из лазарета".
- О Боже мой! Такой муки мне не перенести! - воскликнула девушка. - Боже мой, Боже мой, смилуйся над нами!
И она попыталась стать на колени, но силы ей изменили, и она опустилась на землю; руки ее повисли, а голова запрокинулась на бортик тачки.
Минуту или две она оставалась в мертвенном оцепенении, почти без сознания.
Однако ласковый весенний воздух, солнечные лучи майского утра оживили ее; кровь снова побежала по ее венам; она подняла голову, постаралась собраться с мыслями, вспомнила о страшной беде, подняла письмо, упавшее рядом, сложила его, поцеловала и спрятала на груди; затем, словно движимая сверхъестественной силой, она принялась косить и одновременно рвать траву; не прошло и десяти минут, как Мариетта наполнила травой свою тачку.
Затем она поспешно вернулась домой. Взгляд ее был застывшим, брови - немного нахмурены, уста - полуоткрыты. Она разделила траву на две половины: одну бросила в ясли черной корове, а вторую порцию травы, обойдя дом папаши Каде, принесла Тардифу.
Через дворовую калитку Мариетта вернулась в хижину слева.
Там все оставались на тех же местах, где она их оставила, за исключением маленького Пьера, уже забывшего о пришедшем в дом горе и собственных слезах; теперь он заставлял летать майского жука, привязав его к нитке.
- Матушка, - обратилась девушка к г-же Мари, - завтра я пойду повидаться с Консьянсом.
Госпожа Мари вздрогнула.
- Что ты говоришь, дитя мое? - спросила она.
Мадлен подумала, что ослышалась, и напрягла слух.
Папаша Каде приподнялся на своей постели.
- Я говорю, матушка, - с той же твердостью повторила Мариетта, - что завтра утром я пойду повидаться с Консьянсом.
- Но, дитя мое, - воскликнула г-жа Мари, - Лан - это очень далеко… говорят, на самом краю департамента!
- Матушка, будь это даже на краю земли, я пойду!
- Но ты не знаешь дороги…
- Всем, кого встречу по пути, я скажу: "Я иду повидать слепого, который находится в ланском лазарете; покажите мне дорогу", и они мне ее покажут.
- Так, значит, он слепой? - вскричала в отчаянии Мадлен.
- Да, - подтвердила Мариетта, будучи уже почти не в себе, - он ослеп!..
Мадлен стала на колени перед девушкой и, сложив молитвенно руки, воскликнула:
- О Мариетта, если ты сделаешь это для моего ребенка, я буду помнить об этом до смертного ложа!
- Если я это сделаю! - отозвалась Мариетта. - Если я это сделаю! О да, ведь я поклялась в этом перед Богом!.. Матушка Мадлен, я снова увижу Консьянса… я приведу его к вам или же умру раньше срока!