* * *
День не заладился с самого утра - сначала собачились с женой из-за перегревшегося тостера, потом я расколол свою любимую пепельницу, потом в подъезде, задев плечом за ржавый гвоздь в косяке двери, порвал куртку и… Черт знает зачем, поперся в гости к старой знакомой, собиравшей у себя какие-то посиделки однокурсниц.
Я к их курсу и вообще к этому учебному заведению, не имел никакого отношения, но когда-то давно меня затащила в их компанию - тридцатилетних, в меру веселых, в меру симпатичных и в меру неглупых баб, - одна… из них. Самая глупая (как оказалось). Она решила похвастаться своим дружком (мной), и это было нормально. Но еще она решила похвастаться своей собственностью, а вот это уже был прокол с её стороны - кем бы я ни был, но я не собственность, и все это понимали, кроме нее, и…
Они отшили эту дуру, а я остался в их компании, просто как приятель, с которым можно иногда перепихнуться по обоюдному согласию и без всяких комплексов, а можно и просто посидеть, поболтать, побыть вместе, то есть давать друг другу немножко тепла, немножко развлечений, немножко… Словом, всего понемножку.
Они - нормальные, хорошие бабы, В каком-то смысле, они - хорошие парни, только другого пола, что ничуть не хуже, а в некотором роде, даже и лучше, во всяком случае, с ними всегда можно отвлечься от ссоры с женой, разбитой пепельницы и порванной куртки. У других мужиков такую роль обычно играют друзья-приятели, ну а у меня… С друзьями у меня как-то не сложилось.
У меня их просто нет.
Почти.
С теми, кого я действительно могу так назвать, мы видимся очень редко по той простой причине, что в отличие от меня - раздолбая и бездельника, - они люди занятые. А приятели - те, с кем пьешь водку и говоришь "за жизнь"… В этом качестве мне почему-то всегда было легче с бабами. И им - со мной. Потому и оказался я в этой компании, и остался в ней - в этой компании уже не 30-ти, а сорокалетних дам и некоторых мужиков (как говорится, для мебели), и мне всегда были рады там, и…
Дай, думал, расслаблюсь, отдохну, может, трахнусь с кем-нибудь по старой дружбе, если настроение будет, а может, так посижу, выпью, поболтаю… Посидеть - посидел. Выпить - выпил. Поболтать - поболтал, трахнуться… Да.
Но совсем не по старой и уж никак не "по дружбе".
Эта рыжая баба была другая. Нет, по возрасту и по и каким-то общим, поверхностным качествам она была вроде бы такая же. Вроде бы из этой породы. Но - вроде бы.
Она играла в такую же, она пришла сюда поиграть, умело одевшись, прикинувшись такой же, только забыв снять сережки с камушками, которые стоили больше, чем вся эта фатера с мебелью и с хозяйкой… забыв спрятать нет-нет, да проскальзывающий взгляд равнодушного наблюдателя за всей этой возней… Так кошка, порой, следит за какими-то жучками… И еще, как ни странно, совсем не вяжущееся с этой хищной кошачьей породой, какое-то тоскливо-растерянное одиночество, от которого меня почему-то кольнуло иголочкой… страха.
Какое-то странное предчувствие. Вроде предупреждения. Осторожней, дескать, подумай, прежде чем…
Но чем по мнению всех баб думают все мужики? М-да, иногда эти суки бывают правы…
Мы зацепились с ней друг за дружку сразу - стоило ей усесться за стол (пришла позже). За столом было нормально - легко, приятно, комфортно, словом, как всегда с ними. Но когда эта… рыжая уселась почти напротив меня, за столом стало теплее. Мне. И было очень тепло - за столом, потом на кухне, потом в ванной, где мы трахнулись, так что… Не знаю, как у нее, а с меня как будто слетело двадцать скучно прожитых лет, и мне…
Мне снова двадцать с хвостиком, и я тащусь от того, как умею давать, и получать удовольствие от того, что даю, и потому мне дают с радостью, а не по механической обязанности, и потому, когда я беру, то беру по праву то, за что я заплатил, ведь в этом по-настоящему берет тот, кто дает больше, кто хочет дать, а не взять, не запихнуть свою "красу и гордость", чтобы потом смачно рассказывать об этом в институтской курилке таким же убогим недоноскам, как он сам - рассказывать, как он взял, как он ёб три-четыре-шесть (на сколько хватит хвастливой фантазии) раз эту (обязательно с презрительной мужчинской усмешкой) тёлку… Не понимая, что эта "тёлка" сейчас в женской курилке рассказывает про него, только называет его "красу и гордость" огрызком счастья или еще как-нибудь так же. Тоска берет от нашей тупости, от того, что я и сам, наверное, такой же, и то, что я это понимаю, не отменяет
(во всяком случае, не отменяет насовсем…)
простого факта - мы, мужики, тупее, чем они. Намного тупее. И потому намного… беззащитнее. И только понимание этого простого факта дает, быть может, хоть какую-то защиту, хоть какую-то… хоть какое-то равновесие. Потому что понимание это, если оно есть, женское - оно не наше, не мужское, оно заимствовано у них.
Видно, потому у меня и не сложилось с друзьями. Видно чувствуют мужики, что-то чужое во мне, что-то, может быть, бабское, хотя, уж чего-чего, а "голубого" во мне нет ни проблеска (сейчас, правда, это как-то немодно, но что есть - то есть, а чего нет - прошу простить, - нарочно не придумаешь)…
* * *
Ну, ладно, раз - по пьянке, а дальше? Дальше-то зачем? Черкая на её пачке сигарет свой телефон, я никак не думал, что она позвонит. Ей-Богу. Бля буду. Чтобы такой бабе - молодых и крутых кобелей не хватало? Нет, я, может, конечно, тоже еще ничего, но к сорока годам тот, кто не умеет трезво себя оценить, тот, я извиняюсь, просто мудак, и за каким, я извиняюсь, мужским половым хреном вдруг звонить мне, причем, срываться прямо с блядок, прямо от готового мужского полового хрена (уж это-то я чувствую, это-то я знаю)… Ну, что ж…
* * *
Что ж, у рыжих - свои причуды, а что касается меня, то ведь общение с Котом и для меня не проходит даром, и я тоже научился принимать какие-то вещи, просто как существующий факт, и не забивать голову ненужными подробностями. Дают - бери, бьют - беги… туда, где дают. Как учит нас бессмертный солдат Швейк, пусть будет, как будет, ведь как-нибудь да будет, ведь никогда не было, чтобы не было никак -
(у Швейка дословно не совсем так, но…)
сколько ни мяукай, а лучше не скажешь…
С оговорками согласившись на редкие приходы Рыжей, Кот все настойчивей стал возражать против остальных, и… разумеется, одержал полную победу. Ну, почти полную. То есть, с милостивого согласия Кота мы иногда встречались с ней у меня, когда позволяли наши семейные дела, и что еще удивительнее, начали разговаривать. Начали потихоньку узнавать что-то друг о друге, а узнавая, с удивлением открывать для себя, что по сути мы - довольно схожие существа, а потом…
* * *
Однажды, лежа рядом с ней
(раскинулась, сука, как ей удобно, задрав одну ногу на спинку тахты, а другую свесив через меня на пол, и плевать ей, красиво лежит, или нет, потому что знает, что красиво…)
на продавленной старой тахте в какой-то случайно подвернувшейся пустой квартире
(…говорит, выманила у подружки ключи… Наверно врет, скорее всего сама сняла, ну… Её проблемы - у богатых свои причуды…)
я вдруг почувствовал, что мы молчим вместе. Это было неожиданно и… страшновато. Молчать просто в присутствие кого-то - это одно, но молчать вместе с кем-то…
Если ты молчишь вместе с каким-то существом, ты подпускаешь его слишком близко к себе, ты оказываешься небезопасно раскрытым для него и… опасно беззащитным. Ты ставишь себя в положение, когда вынужден доверять ему, и если ты точно не знаешь, что у него на уме и вообще, кто находится рядом с тобой…
Я уже очень давно не молчал ни с кем вместе, кроме Кота. Не знаю, почему и отчего - просто так было, потому что было так, а теперь, в этой пустой квартире, на старой продавленной тахте это перестало быть так, и во мне начал просыпаться страх, просыпаться, расти и все громче шептать мне в ухо, вставай, одевайся и уходи… Нет! Беги! И никогда больше не встречайся с ней, потому что… ты знаешь, почему.
И я бы встал и ушел,
(я бы убежал…)
потому что этот страх был и есть сильнее меня, потому что этот страх и есть я, а тягаться с самим собой - дело пустое и безнадежное. Я бы ушел и никогда больше не виделся с ней, если бы вдруг не почувствовал на своем плече тихое прикосновение кошачьей лапы - высшее проявление кошачьей нежности, самое сильное выражение привязанности и ласки, на которое только способен маленький Зверь, не прирученный, неизменный, много веков живущий рядом с человеком по своей или чьей-то воле, по своим, не ведомым человеку законам и правилам…
И чуть повернув голову и скосив глаза, я увидел на своем плече ее руку с ярко-красным лаком на ногтях, а потом увидел ее глаза, в которых где-то глубоко плавал точно такой же страх, как у меня, мой страх…
И мой страх исчез. И я принял наше молчание, как данность, как обычный существующий факт, не раздражающий меня и не таящий в себе никакой угрозы.
Она тихонько убрала свою руку с моего плеча, и ощущение от прикосновения кошачьей лапы исчезло, но… Чуть позже. Одну или две секунды после того, как ее рука двинулась в направлении того, что ей было гораздо интереснее, чем мое плечо, нежная кошачья лапа с глубоко втянутыми когтями еще лежала у меня на плече. И продолжала легонько окатывать меня физически ощутимыми волнами тепла и покоя, хорошо знакомыми любому, кто неизлечимо болен привязанностью к маленькому Зверю, кто согласен за это ощущение годами неумело, почти вслепую учиться понимать его, чтобы потом, потеряв,
(ну, почему Тот, Кто создал и их и нас, взял и так жестоко развел наши жизни, поставив на них разные ограничители…)
с жуткой тоской осознать, что так и не понял его, и… Навсегда остаться с противно сосущей пустотой в том месте
(… где? Где ж эта сучья погань так тоскливо сосет тебя, равнодушно пожирая все, чем ты пытаешься ее заткнуть…)
где было тепло и был покой.
Лишь когда Рыжая добралась рукой до интересующего ее предмета (пребывавшего в данный момент не в очень интересном ей состоянии), кошачья лапа, словно сделав свое дело, незаметно исчезла.
* * *
… Сходив в ванную, Рыжая притащила из холодильника пиво. Я спросил:
- Может, пора покрепче?
- Покрепче - за ужином. А то у тебя глазки слипнутся. Открывай, - она поставила две бутылки на столик и протянула мне открывашку. Я не шевельнулся. Мне нравилось смотреть на нее - голую. Она не подгоняла меня. Ей нравилось, когда я смотрел на нее, голую, хотя она была не намного моложе меня… если вообще моложе. Но это не имело значения. Как и одежда. Я не знал, нравится ли мне смотреть на нее, одетую - слишком мало было случаев, чтобы как следует проверить. Всегда не хватало времени. Но если она собирается со мной ужинать, то сейчас времени навалом…
- А у тебя не слипнется? Ты не говорила, что будешь здесь ужинать. У меня и жрать-то нечего…
Она поставила босую ногу мне на грудь и надавила на диафрагму. Я охнул.
- У тебя другие планы? - она надавила сильнее.
Я хотел ответить, но не сумел выдавить ни звука. Кот фыркнул в кресле, и скосив на него глаза, я увидел, что он перестал вылизываться и внимательно смотрит на нас. Я предостерегающе погрозил ей пальцем, показав глазами на кресло, но она только усмехнулась.
- Так - другие?
Я отрицательно помотал головой. Она перестала давить и хотела убрать ногу, но я удержал ее и сдвинул себе на живот. Подумал, не сдвинуть ли ниже, и решил оставить на брюхе - сначала хотелось пива. А еще, хотелось держать ее за ногу. И водить пальцем по неровному белому следу от укуса…
- Перестань, щекотно, - она убрала ногу и села на кровать. Я взял у нее открывашку, открыл обе бутылки, привстав, поднес одну ко рту и сделал большой блаженный глоток. Она точно повторила это со второй бутылкой.
Она любила пиво, здорово любила выпить и хорошо пожрать, любила сладкое, острое, мучное и прочее, брезгливо фыркала при слове "диета", но назвать ее толстой мог только любитель скелетов. Нет тощей ее тоже не назовешь, есть за что взяться, но чтобы в ее годы так беззаботно пить и жрать и оставаться в такой форме, нужны неслабые физические нагрузки, и пожалуй, без тренажеров… Я глянул на Кота, тот знающе облизнулся, склонил голову и слегка покогтил кресло. Я сделал еще один большой глоток пива и кивнул ему.
Он, кончено, был прав - она здорово любила трахаться.
- У меня, правда, нечего жрать.
- У меня - полно. Я столько вчера наготовила…
- Ты же без сумки.
- А на хрена мне сумка? - она сделала еще глоток и резко откинулась на спину, двинув мне затылком мне по ребрам и разметав свои короткие, на мгновение полыхнувшие в солнечном луче, рыжие патлы по моему животу. - Все - дома.
- У тебя дома?
- Да-а-а, - она потерлась носом о мою грудь и фыркнула. - Надо же, седой волос. Да, ты у нас ста-а-ренький, - ее рука очутилась у меня на ляжке и двинулась выше, - а может, ты у нас еще и ма-а-а-ленький…
Я поймал ее руку, удержал на месте и спросил:
- Ты меня к себе ужинать приглашаешь?
- И за-а-втракать. А в перерыве - спа-а-атоньки. А еще - в перерывах, - она резко перевернулась, привстала, уперлась ладонями мне в грудь, рассмеялась и подмигнула, - тра-а-ханьки. Есть возражения? Или проблемы?
- А муж?
- А жена?
- Моя? Я же сказал, она уехала в…
- Его жена.
- А-а… Его жена - заражена. Не ест, не спит, дает навзрыд… О-ох, больно же…
- Скажи еще в рифму. Только приятное. И уважительное.
- Головка пустая.
- Верхняя?
- Обе… У-уй, не дави…
- Говори.
- Ладно… Твои губы, как… У-ух, да ты что!..
- В стихах к дамам на вы обращаются! Понял?
- Понял-понял… Ладно. Ваши губы, как алые цветики - лучше нет ничего для мине… Заду… шишь же!.. Для ми… нееетика-а… Сумасшедшая! Все. Никаких тебе стишков…
- Ну, скажи. Ну, пожалуйста, - ее язык моментально оказался на моем соске, а рыжие патлы защекотали шею. - ты же так здорово умеешь… А потом - алые цветики, - язычок заработал, и по спине у меня побежали мурашки, - для чего их лучше нет, а? Ну, скажи-скажи-скажи… Только чтобы четыре строчки, ладно? Идет?
- Ладно. Идет. Идет рыжая бл… Все-все-все - сейчас исправлю. Вот… По высокой траве и по мокрой росе идет стройная рыжая дива… Нравится?
- Ага… Дальше.
- Знает поле и лес, знает ранний рассвет, как красива она и е… Ну, все-все-все… Сама просила - четыре строчки.
Она уже снова сидела на краешке кровати, отвернувшись от меня. Я думал, она разозлилась, но сделав глоток из своей бутылки, он повернулась ко мне, и я увидел собравшиеся от улыбки морщинки у глаз - довольно заметную сеточку. Она прекрасно знала, что они старят ее, но плевала на это и улыбалась, когда хотела. При мне. Знала, кстати, и о морщинках на шее, но никогда не вытягивала ее дурацким, неестественным способом, чтобы натянуть кожу и сгладить их. При мне. Словом, не старалась казаться моложе. Была такая, какая была…
Мне вдруг захотелось сказать кому-то спасибо за то, что она такая и что она сидит здесь, голая, и улыбается, нахально задрав ногу на столик и демонстрируя сетку морщинок у глаз. Поблагодарить кого-то за ее рыжие, не достающие до плеч патлы, за рыжий треугольник ниже пупка… Только кого благодарить? Не мужа же ее… Кстати, о музыке.
- Так, как с мужем?
- С мужем, - она щелкнула языком и показала мне кружок из большого и указательного пальцев. - Вот так. С ним всегда вот так, а вот с тобой - когда как. Ты у нас - мужик ласковый, но неровный… То вдруг прямо, ах - и до самой маточки, а то вдруг прямо, ой, и раскручивай тебя пол часа… - она перестала улыбаться. - Ну? Чего не злишься? Я же тебе прямо сюда врезала, - она вдруг сильно ухватила меня за яйца, - по самолюбию твоему… Вот же оно у вас где, а ты не злишься. Почему?
- Потому что это правда. И еще - приятно. Я имею в виду не слова. Только не оторви.
- Не оторву, - она усмехнулась, но хватки не ослабила. - Они мне еще нужны. А муж уехал. На неделю. Может, больше.
- Для кого ж ты готовила?
- Для нас.
- Кого это - "нас"?
- Меня. И тебя.
- Не ври. Ты вчера не знала, что я твой. Для кого готовила?