- Для тебя… Ох, да ты ревнуешь?! - восхитилась она. - Ну до чего ж херово у тебя выходит. Брось, не старайся, это тебе не стишки.
- Ну, не ревную, а просто… А вообще ревную. Что я, неживой что ли, по-твоему? Ревную.
- Ревнуешь, - прищурилась она.
- Ревную, - упрямо пробормотал я.
Она в упор взглянула на меня, разжав и убрав руку с моих причиндалов. Глаза у нее сузились. Меня почему-то кольнуло где-то под ложечкой.
- Тогда прости. Сказать?
- Скажи.
- Когда не вижу тебя неделю, даже не замечаю. Когда две - начинаю дергаться, как сучка перед течкой. А через три, достаю старую записную книжку, начинаю обзванивать бывших и предлагать себя, как последняя блядь… Знаю-знаю - почему как? Ладно, пускай без как, пускай - блядь…
- И что - откликаются?
Она передернула плечами, или не услышав, или не захотев услышать укола.
- Не всегда те, кого хочется. Но помнят. И кто-нибудь, да вынырнет.
Мне стало как-то не по себе. Странно - я ведь всегда это знал и… никогда ни на что другое не рассчитывал. Давным-давно, как говорят, на заре туманной юности я прошел хорошую школу, или "хорошую" в кавычках - это как посмотреть,
(Так уж получилось… так вышло, потому что вышло так…)
и сексуальная верность (или неверность) партнерш для меня имела такое же значение, как есть ли, там, жизнь на Марсе, или… как для моего кота.
Если ты один раз сумел
(или тебе что-то помогло, или тебя что-то заставило…)
взглянуть на вещи, увидеть вещи такими, как они есть, а не как тебе хочется, чтобы были, больше ты уже никогда не сможешь жить в иллюзии. Это - уже насовсем. Если ты обучен этому, то какая на х.. разница, кто, где когда и с кем? Это - пустое, или как в рассказике Зощенко, одна химия, а все остальное… А может, не химия?
* * *
Сколько мне было тогда? 18?.. 19?.. А той? Лет тридцать… Нет, больше, где-то за тридцать… Ей нравилось меня учить, она и поучила, и научила, а потом…
- Как ты бабу чувствуешь, сволочь… - потянулась лениво, вытянулась всем своим классным (пока еще) телом, - учу тебя, учу этой химии, а ты… Кто ж тебя выдумал, тварь такую, а?
Я молчал. Все, что я тогда умел делать, когда встречался с кем-то, кто умнее меня, это молчать.
- Молчишь? Ну, да, ты ведь еще не знаешь, что надо говорить, чем отвечать на это, ты… Ты еще не знаешь, кто ты? Да?..
- Ну, и кто ж я?
- Кто? Ну, нет, это ты не от меня услышишь. Хотя… Гадина ты!.. (Пьяная. Чего обижаться.) Нет, не то… Господи, как хорошо-то, что я старая уже, что не западу на тебя, а ты… (Вдруг заглянула прямо в глаза, прямо в… Не понял, куда-то вглубь..) Ты такой, какой есть, и… Сколько ж горя ты принесешь! Удавила бы, если б могла, но… Это не ты, это - в тебе…
- Почему - горя? Разве тебе не приятно… Ну, не хорошо?
- Не хорошо?! Тварь ты ебанная… Нет, ты ж не понимаешь еще.. Как тебе объяснить… Ну, ширево, это - что, хорошо, а? Когда садишься на это, когда западаешь, когда..
- Но я никогда…
- Не понимаешь. Нет, ты - никогда. Но ты сам - ширево. И бабы на тебя будут подсаживаться. Не любить, даже не влюбляться, а подсаживаться. И ты сможешь с ними делать, что захочешь. Всё, что захочешь, понял?
- Но… Я же ничего не хочу… Чего ты так завелась?..
- Я знаю. И это самое поганое. Ты - не захочешь, ты же добрый парень - пока добрый, - но… То, что в тебе…
- Эй, ты надралась? А?..
- Да… Надралась… Забудь… И иди сюда… сюда… Ну, ты ж знаешь, куда, знаешь, как?… Знаешь! Но…
Откуда ты знаешь?..
* * *
В одном она ошиблась, та старая блядь - в одном, уж точно. Никому никакого горя я не принес, и вообще… Не думаю, что сыграл для кого-то роль не то, что даже какого-то рокового мужчины, а вообще… по-настоящему значимую роль в чьей-то жизни. Хотя… Ручаться трудно, может, кто-то и запомнил, может, какая-нибудь разжиревшая мамаша двух-трех взрослых деток и создала себе миф о сладком мальчике, оставшемся в душе (в смысле, в…) навсегда, как всегда… Но это - её (их) проблемы, они (разжиревшие мамаши) вообще любят создавать себе мифы - от "сладких мальчиков" до мощного рывка в сторону православия, - и доброй им охоты в этих…
После сорока мужиков часто тянет на исповедь, швыряет, как говорится, из иронии в трагизм, хочется представить себя в роли эдакого нагрешившего и теперь кающегося Дон-Жуана, но… Это все хуйня. Вернее, как в песне Галича про футбол: "Это, рыжий, все на публику…"
Мне гораздо больше нравится другой подход - как в анекдоте про старика аксакала. Ехал он на ишаке по дорожке, а ишак возьми, да сбрось его в канаву. Лежит он в канаве и плача причитает: "Вах, совсем старый стал, совсем говно стал…". Оглянулся вокруг, видит, никого рядом нет, махнул рукой: "А-а, и молодой говно был…".
М-да, грустный, конечно, анекдот, и если честно, не очень-то нравится, но… В общем, правильный…
И, как бы это сказать… Полезный.
Словом, никто об меня особо не споткнулся, а если я и делал (и сделал) кому-то больно, то значит так было надо. Значит, это был единственный способ сделать так, чтобы больно не было мне. А просто так, ради самоутверждения… Нет, не мое. Кто-то или что-то (Может, та самая старая поблядушка?…) поставил мне барьер, заслонку…
(… The border… The precinct…)
Я всегда понимал, нет, я просто знал, что их… Нельзя обижать, вернее… Нельзя обижать просто так. И не только и не столько потому, что это некрасиво и, дескать, не по-мужски, а потому что… Неправильно. И еще - потому, что это совсем… и даже очень…
Небезопасно.
* * *
Почему мне не по себе?.. Во мне что, и впрямь, ревность зашевелилась?
Я повернул голову, скосил глаза на Кота, заглянул в узкие вертикальные щелки его зрачков, и всю мою грусть и обиду как ветром сдуло. От его зрачков веяло спокойной холодной уверенностью, веяло…
Я заглянул в странный, чужой мир, в котором не было места ревностям и обидам на каких-то рыжих или нерыжих блядей. Мир, в котором жили другие страсти и другие создания… жуткие и прекрасные, страшные и…. Бесстрашные. Мир, где правила игры были жесткими, простыми, совершенно чужими, но… правильными.
Правильный мир…
У меня отчего-то закружилась голова, и все в глазах стало как потихоньку расплываться. Мне показалось, я сейчас провалюсь в какую-то бездонную яму, я уже начал проваливаться в нее, и только раздавшийся издалека чей-то смешок резко отдернул меня от края этой ямы и вернул в реальность. Пожалуй, пора кончать с пивом по утрам…
Я услышал еще один смешок и повернулся к Рыжей. Она смотрела на меня с каким-то странным любопытством. Даже не смотрела, а рассматривала. Потом покачала головой и сказала:
- Ушел.
- Кто ушел? - не понял я. Потом увидев пустое кресло, понял, но все равно машинально повторил: - Кто ушел?
Она не ответила и легла рядом, закинула на меня ноги, но потом передумала, улеглась на бок и свернулась, как кошка. Интересно - я и не заметил, как ушел Кот. Словно отключился… Пиво что ли крепкое? Да нет, вроде, голова ясная.
- Он так странно на тебя смотрел, - вдруг пробормотала она.
- Как?
Она перевернулась на спину, вытянул ноги и задумчиво уставилась в потолок.
- Как будто…
- Говорил что-то?
- Не-а, - она помотала головой и прищелкнула языком. - Как будто… Сначала зрачки расширились, а потом - сузились. Странно… У них зрачки реагируют на свет - когда темнеет, расширяются, и наоборот. А тут свет ведь не менялся, а зрачки у него… Он как будто показал что-то, а потом закрыл… штору.
- Ну, и что он показал?
- Не знаю, - она передернула плечами с какой-то странной досадой. - Это тебя надо спросить - он ведь тебе показал… И увел от меня, - она перевернулась на живот и положила подбородок на свои кулачки. - Ты ведь задумался обо мне чуть-чуть… Чуть-чуть обиделся. И к нему метнулся за помощью… Правда-правда, так забавно было смотреть - как ребенок к мамочке, а он такой ма-а-ленький… Только потом, - она на мгновение задумалась, - потом - не забавно… Знаешь, мне вдруг показалось… Я подумала… Ты только не смейся, я подумала, а что, если бы он был не маленький? Совсем не маленький? А?
- Тигр, что ли? Ну, тогда…
- Да нет, не тигр, а он. Такой же зверь, только… Большой. Больше нас настолько же, насколько мы сейчас больше них.
- Нас бы просто не было.
- Как это - не было? Почему?…
- Потому что любое создание меньше кошки для нее - жертва. Муха, таракан, мышь - не важно… Знаешь, у моего приятеля была кошка, и однажды он решил завести для сынишки попугайчика… Маленького. Я его предупреждал, что попугайчик - не жилец, а он только фыркал, говорил, она добрая - в смысле, кошка его, - я ей объясню, она все поймет… А она, правду, у него была добрая, ужасно ласковая - кошки вообще понятливей котов… То есть не понятливей, а просто они больше хотят понять… Тебе скучно?
- Нет, - она правда слушала очень внимательно. - И что?
- Ничего. Он купил здоровенную клетку, чтобы кошка не могла лапой до середины достать… Все ей объяснил, и… Два года кошка убеждала всех, что попугай ей до лампочки. Да нет, всех-то - в смысле, все семейство, - она убедила быстро, все поверили через неделю, а вот попугаю доказывала два года. Она смотрела на него, как на кусок мебели, спала возле клетки, отвернувшись, ноль внимания - на все его крики… Я сам сколько раз видел - он в колокольчик свой долбит, он ругается, ну, явно ругает ее по-своему, а она и ухом не ведет. Я сам поверил, ну, против факта не попрешь же, два года живут, значит, бывает. Вот так, дорогая…
- Ну, и как они теперь?
- Кто?
- Ну, кошка с попугаем…
- Кошка все там же, а попугая… Через два года он тоже поверил. А может… Может, замечтался, заигрался… - она сжала легонько мне руку повыше локтя. - Словом, подскочил чуть ближе к краю клетки. На секундочку… - она тихонько шмыгнула носом, я подавил зевок (после пива тянуло в сон) и скосил на нее глаза. - Его даже хоронить не пришлось… Нечего было хоронить - пара перьев, да клювик…
- Прекрати!.. - она впилась ногтями мне в руку. - Ты как будто доволен, как будто все хорошо кончилось. Я знаю, ты любишь Кота, но… Ты же - не зверь!..
- Я не зверь. И кончилось не хорошо. И не плохо. Просто так есть, потому что есть так. И значит, так надо. И кончилось - правильно.
- Как это правильно?! Ее что, не кормили? Она голодная была? Хотела есть? Или…
- Или, - сказал я, повернувшись к ней и обняв ее за шею, и стал терпеливо объяснять. - Она была не голодная. И она не хотела есть. Просто она есть - то, что она есть. Она охотится и убивает. Все, что меньше ее и шевелится - ее добыча. Она так сделана. И ей нравится убивать…
- Никому не может нравится убивать! - перебила меня Рыжая, с силой, запальчиво, но как-то не очень уверенно. - Все хищники убивают, когда хотят есть, а не ради забавы. Это…
- Это в книжках - про Маугли, там, и прочих, - а в жизни… Кошке нравится убивать. В этом ее отличие от других хищников. И в это ее суть. Можно изменить, подправить что-то не главное, а изменить суть существа - нет. Никакой силой, никаким способом - их просто нет, таких сил и способов, понимаешь? Ну, как бы тебе объяснить… А ну-ка, раздвинь ноги!..
На Рыжую эти слова подействовали, как магическое заклинание и она медленно развела ноги. Я провел рукой по ее животу, по рыжему треугольнику волос на лобке, еще ниже, ниже… и дотронулся до того, что было ее сутью. Она вздрогнула. Моя рука стала ласкать то… что надо ласкать… Ладонь как-то странновато выгнулась, пальцы словно обрели способность гнуться не в двух суставах, а везде…
Пять пальцев и ладонь - рука… Она жила своей автономной жизнью, она сама знала, что ей делать, как доставлять удовольствие, и мне не надо было думать,
(Никогда не надо было… мы обучены этой химии, а когда один раз научился, то это уже насовсем, хочешь ты того, или нет, но… я вообще этому никогда не учился и меня никто никогда не учил даже один раз…)
не надо было участвовать в этом, мне надо было только не мешать
(Кому?.. или Чему?… Кто знает…)
тому, кто (или что) знает, как, где и сколько…
Тому (или чему), кто создал этот универсальный, опасный и самостоятельный инструмент - руку, - которым можно сделать очень больно, а можно и…
- Хочешь еще?
Откинув голову и скрипнув зубами, Рыжая кивнула.
- Не понял?
- Да-а-а!.. - хрипло выдохнула она, вцепившись в мою замершую руку и заставляя ее двигаться. - Ну, да-а-а же!..
- Тебя можно отвадить от этого? Скажи, можно, а?..
- Н-Е-Е-Т! Не убирай… Не убирай руку… Да. Да-а-а-а! Вот так… И так! И еще… ЕЩЕ-Е-Е-Е! Твою… М-А-А-АТЬ!!.
* * *
- Неужели это правда? - тихо спросила она. Невозможно был представить, что эта уютно свернувшаяся у меня под боком, домашняя тварь, минуту назад вбирала меня в себя с потрохами, жадно сжирала меня, сама выворачиваясь наизнанку, готовая подохнуть, разорваться, лишь бы втянуть меня еще дальше, почувствовать меня еще глубже… - Неужели они - такие, и ее нельзя было как-то… Приучить, что ли… Неужели их вообще нельзя…
Я почувствовал странноватое покалывание в ляжках, пониже бедер, повыше коленей,
(… как раз там, где когда-то проехал…)
и пробормотал:
- Можно. Но только одно. Их можно только убить…
Как-то очень мягко в сознание вползла, влилась и захватила его все тупая злоба, от которой заныли виски и перед глазами поплыли…
Меня уже не было здесь, с ней. Я был нигде, в какой-то пустоте и хорошо знал, что сейчас меня ждет, во что я окунусь на несколько секунд, которые растянутся для меня, как резиновые. Я знал это ощущение, знал этот приступ, он накатывал на меня не в первый раз, и я не боялся его, потому что знал, что он пройдет. Мне не нравились эти… эти, сам не знаю, как их назвать, - как женщинам наверное не нравятся родовые схватки, и я мог остановить это подступающее и накатывающее нечто, но… Оно нравилось мне, как отзвук давно прошедшей боли, дающий уверенность в том, что боль прошла.
… растущие красные пузыри… Растущие, набухающие, застилающие все вокруг. Потом они стали беззвучно лопаться, расплескивая красную, кровавую жижу, заливая этой жижей мне глаза, уши, рот. Я не видел ни комнаты, ни стен, ни потолка, ни испуганно расширившихся зеленоватых глаз Рыжей - только красную жижу… Я не слышал ее слов, не слышал приглушенной музыки, раздающейся из магнитофона на баре, не слышал ничего, кроме… ГАДКОГО ЖУЖЖАНИЯ МУХ.
Когда мне удалось раздвинуть веки, залепленные быстро засыхающей красной гадостью, я увидел кусок заброшенного пустыря с разбросанными по нему строительными плитами, какими-то балками, кусками арматуры и ржавыми железными прутьями от сломанной ограды. Я увидел возле одной балки лежащую на боку с приоткрытой пастью мертвую кошку с большой круглой проплешиной лишая между передними и задними лапами, ближе к передним.
Я увидел нелепо и страшно торчащий обрубок, вместо одной ее передней лапы - короткий сучок с грязно-бурым концом, уродливо и беспомощно задранный вверх, словно в каком-то издевательски обвиняющем тыканье в небо.
Я увидел страшную, глубокую и рваную рану у нее за ухом, распахнувшуюся, как чья-то нагло ухмыляющаяся пасть с темно-бурым небом и со вздрагивающим, пульсирующим черным языком - плотной, шевелящейся массой черных, ровно гудящих мух.
Я увидел стоящего рядом с ней тощего мальчишку лет десяти - с короткой стрижкой, в красной рубашке, светлых коротковатых штанах, из которых он уже вырос, и длинной бежевой куртке, до которой он еще не дорос - с вымазанным грязью лицом.
Дрожащими кулачками, с которых свисали длинные и широкие рукава куртки, он изо всех сил зажимал кривящийся в судороге рот, а из его с ужасом уставившихся на мертвую кошку, широко распахнутых глаз катились тяжелые крупные капли, оставляя на грязных щеках засыхающие белесые полоски, похожие на дно пересохших от палящей жары ручейков. Кулачки мальчишки, вздрагивая, сползли на грудь, перекошенный рот распахнулся, и я услышал пронзительный, резкий, бьющий по барабанным перепонкам и по всем нервным окончаниям, крик…
Крик доведенного до отчаяния маленького Зверя, которого чья-то во много раз превосходящая его сила заставляет вынести то, чего он вынести просто не может…
Детский крик первого недетского страдания, которое навалилось на хлипкие, еще не развернувшиеся плечики и сейчас сомнет, раздавит и размажет их по земле, смешав с грязью заброшенного пустыря, своей равнодушной тяжестью…
Мой крик.
3
Это была первая в моей жизни моя кошка. Ну… почти моя. Я подобрал ее в середине лета маленьким котенком за городом, в полковничье-генеральском поселке (у полковников - по пол гектара, у генералов - по целому, роскошные по тем временам домища, да и даже по теперешним - вполне добротные), где родители снимали на лето крошечную деревянную времянку, гордо именующуюся у нас в семье Дачей, и упросил мать, разрешить мне взять ее с нами домой.
Она разрешила. Поставила множество условий, пользуясь случаем, вытянула из меня множество обещаний - мыть руки перед едой, без пререканий есть, что дают, не мотаться часами без дела со всякой "шпаной", а прилежно готовить уроки, и все такое - которые я с радостью понадавал, и надо сказать, первое время честно пытался выполнять… А между тем, будь я тогда чуть поумней или хотя бы просто постарше, я мог бы и не осложнять свою жизнь множеством запретов - присмотрись я к матери чуть внимательней, я бы сразу понял, что мне вовсе не надо заставлять, умолять и даже просить ее - она сама меньше, чем за месяц, привыкла к кошке ничуть не меньше, чем я, и вопрос был решен ею задолго до того, как я в первый раз боязливо, ожидая встретить неминуемый отказ и всеми своими силенками готовясь к сопротивляться этому отказу, завел разговор на эту тему.
Маленький тощий котенок месяца за три превратился в большую гладкую кошку - конечно, беспородную, но очень красивую, дымчато-серую, с такими белыми "чулочками" на лапах…
Переезд в город она восприняла равнодушно, хотя дружок хозяина нашей времянки (и огромного участка, и здоровенного двухэтажного дома с кирпичным фундаментом и первым этажом), Цыган, по имени… не помню, как его звали - просто Цыган
(не Цыган, а Цыган, но пускай будет Цыган, чтобы не путаться в ударениях, хотя… Все-таки Цыган…)
уверял мать и отца, что уличная кошка в городской квартире не приживется…