Цыган работал шофером на микроавтобусе. Впрочем, где и когда он работал, мне неизвестно, поскольку его УАЗик неделями стоял на огромном хозяйском участке, а сам он пил с нами чай, или с хозяином чего-нибудь покрепче на летней кухоньке, слушал наши разговоры и время от времени вставлял какие-нибудь собственные замечания, редко имеющие отношение к теме разговора и с каким-то общефилософским оттенком. Помню, он как-то неожиданно приехал вечером и ввалился в кухоньку…
- Кто там? Кто… - подозрительно спросила моя бабка, близоруко щуря на дверь уже тогда плохо видящие глаза, О-о-й, Цыган - обрадовано протянула она, - ой, хорошо как, что вы приехали… А то у нас борщик остался, мы уж его Ваське (хозяйский кот - вор, бандит и главный объект ненависти всех соседей) хотели вылить, но теперь вы поужинаете.
Все расхохотались, даже хозяин-полковник усмехнулся, а Цыган равнодушно кивнул, сыпанул в тарелку позавчерашнего борща половину содержимого солонки, и съев пару ложек, задумчиво сказал:
- Да-а… Только она одна у меня и осталась…
- Кто? - участливо спросила мать, и желая загладить бабкино высказывание насчет борща, намазала ему здоровенный кусок хлеба маслом.
Он подумал, пожевал и со вздохом произнес:
- Автобус…
Хозяин снова усмехнулся, и ласково похлопав его по плечу, буркнул:
- Цыган ты, цыган…
Такой лаской полковник баловал одного Цыгана, который, судя по их отрывочным воспоминаниям, прошел с ним вместе всю войну шофером при аэродроме - полковник был летчиком.
Может, по привычке высоко летать, а может, и по каким-то другим причинам, ко всем, живущим на и при его даче (да и ко всему, что ползало, прыгало и ковыляло по всей земле) полковник относился с брезгливым равнодушием - к тяжело спивающемуся в свои тридцать шесть неудачнику-сыну, жалкой карикатуре на него самого (блестящей иллюстрацией утверждения, что Природа на детках отдыхает); к противной, визгливой толстухе-дочке, со скандалами и истериками вечно сходящейся и расходящейся со своим мужем; к виляющей в обтягивающих брючках попке своей смазливой внучки; к соседским юнцам, часто толкущимся на его участке, вокруг этой попки, как кобельки - вокруг текущей сучки…
Времянку он нам сдал только по одной причине - по одному случайному, но вполне обычному совпадению: они с моей бабкой оказались однофамильцами и даже родились примерно в одной местности… Она - в маленькой украинской деревушке Вертиевке, под Нежиным, а он - в Нежине. В первые недельки две нашей жизни во времянке полковник частенько захаживал к нам, сам предлагал помощь в каких-то мелочах (под изумленно завистливыми взглядами домочадцев, поражавшихся происходящим, но конечно, не смевших вякнуть что-то против) и осторожно расспрашивал про бабкиных родственников. Через две недели, окончательно убедившись, что никаких общих родственников у него с моей бабкой нет, что это простое совпадение (в ныне независимой Украине таких фамилий, может, и поменьше, чем Ивановых на Руси, но может, и побольше, чем Сидоровых), хозяин махнул на нас рукой, снова причислил нас ко всем прочим земным тварям и больше во времянке не появлялся (что было встречено его домочадцами с большим облегчением).
Как-то отец решился сказать ему - не желая ни польстить, ни, чего доброго, как-то поучать, а просто высказав наболевшее у городского человека:
- Такую домину своими руками отгрохали… Вам бы надо туалет теплый в доме сделать, ему б цены не было…
Старуха-хозяйка испуганно замерла, даже флегматичный Цыган как-то предостерегающе хмыкнул, а полковник брезгливо пожевал губами, покряхтел и сказал так:
- Мне бы надо, понимаете, гроб с музыкой…
Равнодушно сказал. Без сожаления. Словно глянул во что-то такое… Словно знал что-то такое, по сравнению с чем теплые туалеты, отгроханные своими руками домины, спивающиеся сыновья, все это - так, чешуя, щепки, мусор, гонимый ветерком вдоль дороги или выбрасываемый на пустынный берег равнодушной морской волной…
Тут бы как раз придумать, что вскоре он умер - красиво бы вышло, но…
Он умер глубоким стариком. До нас дошел слух о его смерти, когда мне уже было лет двадцать пять. Умер, как я слышал, после инсульта, неспособный доковылять ни до уличного, ни до теплого домашнего сортира, намного пережив сына, сыгравшего в ящик от цирроза, пережив старуху-жену и дружка-Цыгана… Тот ушел на пенсию, лишился УАЗика, который у него "только она одна и осталась", последний год прожил в той самой старой времянке и перед смертью просил похоронить его там же - закопать где-нибудь на участке.
Я слышал, генеральская общественность подняла там большой скандал, не желая допускать таких неуставных безобразий, но чем дело кончилось - не знаю. Слышал, после смерти хозяина детки и внуки долго делили дом, грызлись, как шавки из-за куска требухи, судились, да так и не смогли поделить и кому-то продали…
Умерла моя бабка - умирала тяжело, медленно и мучительно, в пролежнях и в… Зачем нужна такая смерть? Зачем нужна такая жизнь перед смертью, под занавес? За что это
(Наказание?… Испытание?.. Экзамен?..)
мучение для нее и для нас, близких? И если Бог, и вправду, е с т ь, и если Бог есть любовь, то что же есть любовь - пролежни, тяжелый запах нечистот, злоба на родного человека и тяжело дергающееся вместе с кровью в жилах желание, чтоб ты сдохла, которое невозможно упрятать, скрыть от себя? Может быть… Кто знает…
Помню, когда я от нечего делать по-детски жестоко издевался над ней в кухоньке, таскал со стола лучшие куски мяса для хозяйского Васьки, она, вконец выведенная из себя, кричала мне: "Шоб тебе повылазило!.. Идиота кусок!.." А я обижался - не на "идиота", а именно на "кусок", злясь, что не тяну на целого идиота…
Как-то я подслушал ее разговор со старухой-хозяйкой - она рассказывала ей про дочку (то есть про мою мать), про то, как та вышла замуж (за моего отца), и на вежливо-равнодушный вопрос хозяйки: "А чего, вы против, что ли, были?", - помолчала, пожевала губами и буркнула: "Могла бы и за полковника…". "А почему не за генерала", - с вялой подъебкой удивилась хозяйка. Помню, возникла долгая пауза, а потом бабка суховато, с некоторым сожалением, но твердо и беспристрастно бросила: "На генерала она не тянет", - как окончательный и не подлежащий обсуждению приговор. Вердикт - суровый, но правильный…
Об умерших полагается помнить что-то нежное и трогательное, что-то возвышенное и грустное. Так полагается. Об этом пишут в разных книжках. Где утирают "скупую мужскую слезу", а первая любовь "остается в сердце навсегда" (как всегда). Но видно, я до такого не дорос, и мне, как горьковским гагарам, недоступно, и потому помню этот "идиота кусок" - ведь меня больше никто так не назовет. Идиотом - сколько угодно, а вот куском - нет, потому что она умерла и никакая слеза - ни скупая, ни пьяная - ничего тут не изменит, да и… Кому нужны эти слезы? Нет, может, кому-то и нужны, может, кому-то они приносят облегчение, снимают боль, но они не могут заполнить пустое
(пространство?.. уголок?.. отсек?..)
место, где раньше что-то было, а теперь ничего нет. Умерла. Абзац. Параграф.
… Умерла, намного пережив одного из своих однофамильцев. А может, и… Да нет, вряд ли.
Цыган отвозил нас в конце лета в город на своем УАЗике, по дороге в сотый раз терпеливо объясняя, что уличная кошка в городской квартире жить не станет. Он помог нам затащить вещи, прошелся по всем комнатам нашей, вполне скромной, но по тем временам просторной, квартиры и молча кивнул, когда мать стала упрашивать его остаться пообедать.
За обедом он упорно молчал, а доедая второе, глянул на сидящую на кухне кошку и буркнул:
- А может, и уживется. В таких хоромах и я бы ужился…
- Каких, хоромах?!. - всплеснула руками мать. - Да, нищие же…
Он обратил на это не больше внимания, чем бык - на бабочку (а в нем, правда, было что-то от флегматичного, пожилого, но еще грозного быка), пожевал и продолжил мысль так:
- Это ж какой гвоздь надо в заднице иметь, чтобы из таких хоромов - переться летом в такую халупу…
- Но… природа же… - как-то растерянно пробормотала мать. - Лето… дача… Мальчишке ведь воздух нужен…
Он глянул на нее, как на умалишенную, пожал здоровенными плечами и… Вопрос был исчерпан - к нескрываемому удовольствию моего отца, получившего вдруг такую мощную поддержку своему отвращению к холодной времянке, отсутствию горячей воды, комарам, сырости и всем прочим прелестям дачной жизни.
Равнодушно пойдя на попятный в плане своих представлений о кошачьих повадках, Цыган оказался прав. Кошка прижилась в наших "хоромах", через пару месяцев набрала приличный вес (около шести кг), получила плебейскую кликуху - Мурка, стала полноправным членом семьи, стала есть почти все, что ели мы сами (кто тогда слышал у нас про вискасы-фрискасы), стала в четко заведенные ею самою часы проситься на балкон, где стоял ее ящик с песком (разве нужны были тогда нашей юной прекрасной стране кошачьи туалеты в доме - ей бы, понимаете, гроб с музыкой…), стала терпеливо учить нас обращению с маленьким Зверем, стала сама охотно понимать своих больших (по размерам) партнеров - что-то принимать, с чем-то соглашаться, а с чем-то - нет, на что-то не обращать внимания, а от чего-то отучать…
Кто не знает, не понимает кошек, для того все эти "не соглашаться", и уж тем более, "отучать" звучат жалкой выдумкой… Что ж, примите мои соболезнования…
Когда я купался в ванной, она всегда заходила и наблюдала за этим. Не пустить ее - обречь себя на выслушивание раздраженно-жалобных "Мя-я-у", как-то особенно неприятно дергающих нервные окончания (как они умеют один и тот же звук издавать по-разному? Дурацкий вопрос - умеют и все) и отбивающих всю охоту плескаться в ванной, все удовольствие от купания. Кошки вообще настороженно и без симпатии относятся к воде (хотя бывают исключения), и очень настороженно - к льющейся воде.
Я не любил закрывать краны, когда наполнялась ванна - тогда вода быстро остывала - и оставлял воду литься, время от времени вытаскивая затычку, чтобы вода не перелилась через край. Кошка твердо желала наблюдать, как я плещусь в этой чужеродной для нее среде, и - наблюдала, иногда кладя передние лапы на бортик ванны и заглядывая внутрь, но в основном, просто сидя и смотря на кран, из которого лилась струя воды. Еще она не любила закрытых дверей, поэтому дверь в ванную приходилось закрывать неплотно - оставлять щелку, - чем всегда была недовольна мать, боявшаяся, что я простужусь. Мать ворчала, поначалу пыталась закрывать дверь как следует, оставляя кошку то внутри ванной, то снаружи, но… С кем спорить вздумали, бояре? Кошка установила свой ритуал, и всем не оставалось ничего, кроме как подчиниться ему. Почему?.. Это уже не ко мне. С этим - в другую инстанцию.
Короче, когда подошли осенние школьные каникулы, мать достала путевки в какой-то задрипанный дом отдыха - грязный клоповник с невыносимой жратвой, но зато - воздух (см. выше), - и мы с родителями убыли туда на девять дней, оставив Мурку с бабкой.
Прибыв обратно, мы встретили Мурку по собачьи, с восторгом, вскриками, визгами и вилянием хвостов, она нас - по кошачьи сдержано и с затаенной обидой, но все, в общем, было в порядке. Правда, за время нашего отсутствия Мурка успела выбежать из квартиры, спуститься с седьмого этажа вниз, залезть в подвал и поранить там лапу о гвоздь. А моя бедная бабка успела побежать вслед за ней, спуститься за ней в подвал и подвернуть там ногу на скользкой ступеньке. Так что они обе встретили нас с перебинтованными конечностями, но… Не в этом суть.
Когда я в тот же вечер залез в ванну, Мурка по обыкновению вошла туда и… Повернулась ко мне спиной, села и пол часа просидела спиной ко мне, не оборачиваясь, невзирая на все мои попытки привлечь ее внимание и упросить развернуться ко мне хотя бы в профиль. Только когда я выключил воду, вытащил затычку и стал вытираться, а вода вся стекла в слив, кошка, подрагивая хвостом, вышла из ванной. Так и не обернувшись. Интересно, сколько бы времени и слов потратил человек на то, чтобы выразить недовольство, упрек, назидание и предупреждение на будущее, для выражения которых кошке вообще не понадобилось раскрывать рот и сотрясать воздух?..
Как ни пыталась мать вытащить меня куда-то на зимние каникулы, какие угрозы и уговоры ни пускала в ход, я никуда не поехал.
Потом была весна, и Мурку пришлось выпустить на улицу - о стерилизации кошек тогда мало кто слыхивал, страна бодро строила развитой социализм, - а не выпустить… У кого хватит сил и нервов выслушивать такой вой?
Потом один раз, когда мы вошли с матерью в наш подъезд, она сидела там - похудевшая, но в общем, нормально выглядевшая, если бы только не странная, круглая, словно ровно выстриженная проплешина на боку. В квартиру она идти отказывалась, мы вынесли ей еду, она жадно все съела и мявом попросила нас выпустить ее на улицу. Я нехотя открыл дверь подъезда, и она тут же убежала, не простившись и не поблагодарив за кормежку.
До этого на все мои вопросы о том, когда Мурка нагуляется и вернется (я боялся спрашивать, вернется ли вообще - боялся даже себе задать этот вопрос), родители довольно твердо отвечали, что да, скоро, вот весна пройдет, только куда котят деть… После ее визита в подъезд, меня стала покалывать странная тревога, от почему-то отводящихся от меня глаз матери, когда я ныл: "Ну, скоро она уже нагуляется? Ну, скоро вернется?" Странная, потому что я тогда ведь не знал, что такое стригущий лишай и что кошек от него не лечат. Тогда - не лечили, при развитом…
Потом тревога стала расти, особенно когда я почувствовал, что отец старается как-то отвлечь меня от мыслей о Мурке - например, он купил мне целую пачку красивых цветных открыток с фотографиями кошек. Я не понял, зачем. Я спросил, зачем нам какие-то открытки, если у нас есть Мурка. Он как-то замялся, пробормотал что-то невразумительное и перевел разговор на другое…
Потом - пустырь и то, что я увидел на этом пустыре…
Конечно, я в тот вечер долго не мог заснуть. С опухшим лицом, заплывшими, распухшими от слез глазами я глядел в потолок и боялся закрыть глаза, потому что стоило мне их закрыть, как перед ними появлялся пустырь, балки, ржавые железки и…
Потом я все-таки заснул и мне стал сниться странный, непонятный сон. Странно было еще и то, что я часто просыпался, тут же снова засыпал и… Снова оказывался в этом сне. У взрослых так бывает, но у детей… Не знаю, я не спец в этом деле. Да я и не оказывался в том сне, меня, как такового, во сне не было, я в нем не участвовал, а лишь смотрел - смотрел на что-то, как в кино, где ты не присутствуешь на экране, где тебе просто что-то показывают. Во сне, в котором ты участвуешь, сам действуешь, ты можешь что-то изменить, сон может тебе подчиняться, но когда тебе что-то показывают, как на экране, ты ничего изменить не можешь. Впрочем, в том многократно повторявшемся сне вообще не было никакого действия. Там было…
Внизу, под ногами - красноватый песок и огромные валуны такого же цвета. Местами песок был почти бурый, местами посветлее, ближе к алому, но везде, повсюду, на сколько хватало глаз - песок. Сколько ни крути головой, сколько ни старайся заглянуть за край, все равно - один песок и валуны. Впрочем, валунами я мог бы их назвать потом, позже, а тогда я, кажется, даже и не знал, что такое - валуны… Словом, это были глыбы из того же песка, только как-то спрессованного, слипшегося что ли, ну, как из мокрого снега может получиться снежный ком. Только снег - мокрый и липкий, а песок был мелкий и как будто совершенно сухой. Чтобы спрессовать его так, нужно было время. Долгое время, очень долгое, такое долгое, что… само понятие о времени становилось другим.
Вверху, над головой было… Нет, не серое небо. Вообще не небо. Вверху был серый
(туман?.. завеса?… Пелена?…)
цвет. И где-то в этом сером цвете, который не сливался вдалеке, на линии горизонта с красным песком, потому что там не было линии горизонта… Где-то там, наверху, в сером цвете висел красный, горящий ровным, холодноватым светом
(диск?… обруч?… тарелка?…)
круг.
Вот и вся картина. Больше - ничего. И я не мог ни уйти оттуда, ни очутиться там, потому что меня там не было. Потому что нельзя уйти оттуда, где тебя нет, и нельзя оказаться в том, что тебе только показывают, как на экране или на слайде. Но что-то спрашивало меня, хотел бы я там оказаться, или нет. Что-то предлагало мне выбор, что-то подталкивало в разные стороны - в одной стороне было "да", а в другой стороне было "нет". Но оно подталкивало меня с одинаковой силой, и я никак не мог, никак не решался… выбрать. И это что-то знало, что я не могу выбрать, но все равно не толкало сильнее - ни на чуть-чуть, ни на капельку - в какую-то одну сторону, поскольку знало еще и… Знало, что и не выбрать - я тоже не могу.
Странно, но на следующий день мне стало полегче - горе не прошло, первое детское горе от столкновения с недетской стороной жизни так быстро пройти не может и никогда не проходит. Но мне стало полегче, и это странно, потому что никакого отношения к моему горю, к первой утрате навсегда любимого существа, снившийся мне всю ночь сон не имел.
Да и вообще, сон был совсем не успокаивающий. Наоборот… То, что я видел во сне вызывало… Не знаю, что оно у меня вызывало, но только оно было большим. Оно было очень большим. Таким большим, что даже мое огромное - для меня тогда просто невыносимое - горе по сравнению с этим было меньше… Объяснить, выразить это точнее, как-то иначе, будучи десятилетним мальчишкой, я не мог. И я не знал, мне не дано было знать, почему то, что я увидел всего лишь в каком-то сне, могло стать… Могло не перевесить, конечно, никак не затмить настоящее, реальное горе, но подтолкнуть меня к какой-то неведомой, непонятной шкале, по которой это было… Другого размера. Было… Нет, не сильнее, не острее - я не мог подставить сюда никакого другого слова - было… Больше.
* * *
Мысли о том, как и почему моя Мурка лишилась передней лапы, а главное, лишилась она ее - уже мертвая, или еще живая, пришли ко мне позже. Намного позже…