Когда он покончит с выяснением природы этого неведомого раздражителя, он повернется к нам и… займется нами. Станет играть нами. Играть своими похожими на метровые серповидные бритвы когтями. Играть не с нами. А нами. И тогда нам уже ничего не поможет - никакие попытки доказать ему, что мы ему не опасны и никогда не станем на него нападать…
Нападать? Господи, да он и сам это знает! Что может быть опасно, для такого существа? Чего вообще может бояться такое создание? Мы же для него просто крошечные игрушки, и…
Конечно, он станет играть нами и убьет, играя, потому что Главная Его Игра - убийство, а главная Его Суть - эта игра. Потому что он так создан, если…
Если он - Кошка.
А чем он еще может быть? Если животное выглядит, как кошка - неважно какого размера, - если оно ведет себя, как кошка и если оно мяукает, как кошка, значит…
Но мы не слышали, как он мяукает… Мы вообще не слышали никаких… Кроме вырвавшегося из его пасти страшного выдоха, шипения перед прыжком, но… Шипят не только кошки. Шипят…
Зверь приоткрыл пасть, раздвинув усатые губы, снова показав невероятные, страшные клыки, на которых, вспыхивая красными искрами - отблесками горящего наверху диска - сверкали капельки слюны, и… Откуда-то изнутри мой хребет обдало леденящим холодом, так что позвонки, казалось, примерзли друг к другу и гибкий позвоночник превратился в твердую сосульку.
Не знаю, сколько децибел было в этом "Мя-я-я-у", но это было "Мя-я-я-у"…
Я понял, что Рыжая сейчас закричит, завопит во всю силу своих легких - издаст этот противный истерический женский вопль, который всегда так неприятно режет слух, но который сейчас, после оглушившего барабанные перепонки и сковавшего мертвым холодом мой хребет "Мя-я-я-у", будет для меня не громче и не важнее комариного писка… Я стал ждать этого крика и ждать… конца, лишь моля Бога, чтобы он был быстрым, но прекрасно зная, что быстрым он не будет. Зверь не испортит себе Игру, не повторит своей ошибки с Ковбоем. Теперь он правильно рассчитает свою жуткую силу и как следует растянет свою серьезную забаву. Сейчас… Через долю секунды Рыжая заорет, и забава - начнется. Вместо этого…
- Скажи стишок, - прошептала она сзади.
Все, устало подумал я, она спятила… Она рехнулась, просто сошла с ума, и… Слава Богу. Нет лучшей защиты от боли, чем безумие, ну почему же ко мне не пришло это избавление, почему у меня не поехала крыша? Почему всем всегда везет, а мне?.. Почему-почему-почему-поче…
- Ну, скажи стишок, ну, пожалуйста, - зашептала она, опять впившись ногтями мне в руку. - Ну, я прошу, мне очень страшно, мне нужен стишок, ну скажи, скажи про рыжую блядь, а не то я сойду с ума, ну пожалуйста… Идет?
Сумасшедшие никогда не говорят, что они могут сойти с ума. Для сумасшедших неприемлема сама мысль о сумасшествии, применительно к ним самим. Впрочем, я не психиатр. Но она не сошла с ума. А может, сошла, и… вместе со мной. А если я тоже рехнулся, если кто-то услышал мои жалобные причитания и любезно сдвинул мне "крышу", то что я теряю? Стишок? На здоровье…
- Идет, - прошептал я в ответ, не поворачиваясь к ней, а лишь слегка откинув назад голову, чтобы ей было слышно. - Идет… рыжая блядь по дорожке. У нее… - хватка ее пальцев, обхвативших мою руку, слегка ослабла, - заплетаются ножки, - странно, но мне почему-то стало как-то полегче. - Оттого спотыкаясь, идет, что ее кто-то классно е…
Договорить я не успел. Зверь быстро повернул голову в нашу сторону, мгновенно развернулся на всех четырех лапах, мягко и совершенно бесшумно, хотя сделать это бесшумно при его размерах было невозможно, но он сделал это, и…
Опять сел, обвив колоссальным хвостом передние лапы (каждая - толще телеграфного столба, ей Богу, толще), глядя куда-то поверх наших голов, куда-то - на уровне своей головы, возвышавшейся над нами метров на… не знаю, на сколько - все пропорции в этом мире давно перепутались у меня в голове.
- О, Господи, - услыхал я за собой тихий хриплый шепот Рыжей. - Госсссподии…
Зверь не мог ее услышать на таком расстоянии - даже я с трудом расслышал ее сдавленный шепот, хотя ее губы почти касались моего затылка, - но…
Он услышал.
Его огромное правое ухо отвелось назад, из передних лап чуть выдвинулись острые кончики громадных когтей и зарылись в красный песок, а конец хвоста - этой невероятно огромной и гибкой змеюги, одного взмаха которой хватило бы, чтобы вышибить дух из двадцати или ста таких, как мы с Рыжей, - стал мерно покачиваться вверх и вниз и из стороны в сторону…
Неужели какая-нибудь мышь, подыхающая в когтях кошки, понимает, какая красота сейчас прикончит ее, играючи оборвет ее жалкую жизнь? Неужели и ее инстинкт самосохранения, ее инстинкт жизни - сильней которого нет ничего в каждой живущей твари - тоже отступает перед этой жуткой, невыразимой никакими словами и никакими мыслями красотой, как отступил он во мне, внутри меня, став чем-то, не то чтобы ненужным, но второстепенным, не главным…
Инстинкт жизни вопил от страха в каждой частичке моего тела, в каждом нерве, в каждой клеточке издерганного, измученного мозга, но что-то внутри меня если и не заткнуло эти вопли, то заглушило их, отодвинуло куда-то, чтобы они не мешали восхищаться потрясающей красотой этого сидящего передо мной… громадного воплощения силы и грации, этого совершенства…
Что-то физически толкнуло меня вперед, заставило сделать несколько заплетающихся шагов по направлению к Зверю, задрало мою голову вверх
(… уткнулся взглядом в основания его лап, грудь и шею, каким-то краем сознания понимая, что мне нельзя смотреть в его глаза)
свело судорогой глотку и стало выдавливать из нее…
- Кк-х-то ты? - хрипло выдавил я. - Кто? - невыносимо трудно далось лишь первое слово, а потом слова стали вырываться все легче и легче, словно они давно уже и искали выход, и надо было пробить лишь первую брешь в сдерживающем их барьере, а дальше…
- Ты есть!.. Я всегда знал, что ты - ЕСТЬ! И Ты меня убьешь… Ты должен убивать, я знаю, так надо! Я отдам тебе всего себя, все, что хочешь но… Тебе это не нужно. Тебе не нужно ничего, вообще НИЧЕГО, ты просто ЕСТЬ, и… Спасибо, что ты ЕСТЬ, что ты дал мне… Дал увидеть ТЕБЯ! А теперь… Кончай со мной, но… Только скажи, кто ты ЕСТЬ, и кто - я, скажи, ну пожалуйста, скажи, а потом покончи со мной, потом прикончи меня, я приму это, как… как есть, как надо… Зачем жить таким, как я, если есть ТЫ, если увидел ТЕБЯ, только скажи, кто ТЫ, потому что я… хочу быть с ТОБОЙ, хочу быть ТОБОЙ, хочу… Только скажи, слышишь, я хочу знать! Я могу, я должен знать… Ккхтооо ТЫЫЫыыыы…
Мой голос сдох, как велосипедная камера, из которой выпустили последние остатки воздуха, иссяк, и я сам иссяк, как сдувшийся шарик, и мне стало все равно, все - все равно, даже то, что Зверь вдруг быстро опустил голову (позади меня все-таки раздался истошный, истерический вопль Рыжей, цепляясь за меня, она сползла на песок, но мне было все равно), и прямо передо мной
(возникли?… появились?.. очутились?..)
были его глаза.
Огромные, круглые, желтоватые с зелеными крапинками фонари, светящиеся ровным, холодным и каким-то яростным светом, а середину каждого прорезал громадный (вертикальный эллипс) зрачок, черный, как…
Нет такого слова, нет такого цвета, нет и не может быть вообще ничего такого, с чем можно было сравнить эти ромбовидные, с обтекаемыми углами, черные… колодцы. Я знал, что в них нельзя смотреть, знал, не зная, откуда я знаю это, и все равно, прикрыв глаза в жалкой инстинктивной попытке уберечься от
(… от чего? От силы, которая отнимет у тебя жалкое трепыхание твоей жизни, просто играючи, даже не заметив того?..)
вплотную подобравшейся смерти, заглянул в один из черных сгустков темноты, которая не была темнотой, которая была… в которой было… было…
ВСЁ.
… Темнота и Свет… Жар и Холод… Любовь и Ненависть… Равнодушие и Отчаяние… Нежность и Злоба… Убийца и Жертва… Сама Жизнь и Сама Смерть…
Все то, что существует и ЕСТЬ по отдельности и никогда не может соединиться, слиться в одно, существовало, БЫЛО там вместе, было одним единым сгустком, одним единым потоком, одной неделимой сутью и…
Все мое сознание, каждая клеточка всех живых нервных окончаний, каждый участочек живой плоти - стали рваться прочь от этого, как маленький издыхающий зверек до последнего мгновения вырывается из пасти жрущего его зверя побольше. А что-то внутри меня, в самой глубине какого-то колодца, отдаленно похожего на…
(на черный зрачок Зверя, как похожа на сверкающую лавину огромного водопада маленькая капелька моросящего дождя…)
Это что-то стало робко, боязливо и неудержимо стремиться в прямо противоположную сторону, прямо к… ЖЕРЛУ этой страшной, отталкивающей и зазывающей БЕЗДНЫ.
Словно в насмешку меня заставляли сделать то, на что я давным-давно не был способен, заставляли выбирать, но не между жизнью и смертью (смерть была неизбежной, что бы я ни выбрал), а между смертью и чем-то, таким же страшным и непостижимым, как смерть.
Невозможность сделать какой-то выбор и невозможность не сделать его причиняли такую тупую, режущую боль и вызывали такую безысходную, словно сверлящую какой-то садистской бормашиной тоску, что…
Когда я краешком глаза увидел, как громадная лапа приподнялась и двинулась ко мне, я даже испытал что-то, вроде облегчения - ко мне двинулась смерть, может быть, мучительная и жуткая, но
(мы тебя не больно зарежем?.. Хрена лысого…)
она избавит меня от этого мучения.
Лапа с глубоко втянутыми когтями зависла надо мной, сбоку от меня, повернулась, из-под огромных, розоватых и неправдоподобно нежных
(не может эта нежная, розоватая кожица выдерживать такой вес, ЕГО вес, не может…)
подушек на мгновение высунулись острия когтей, и на каждом вспыхнули тусклые красноватые искры - отблески горящего над нами медно-красным огнем диска… Я зажмурился.
Меня что-то мягко коснулось…
Что-то знакомое… Что-то близкое, родное и чужое…
Мягкая кошачья лапка - это высшее проявление нежности и ласки, на которое только способен маленький Зверь, не прирученный, неизменный, много веков живущий…
Блаженное ощущения тепла и покоя заползло в каждую щелочку моего дергающегося от боли сознания и слизнуло боль, как чей-то мягкий язык слизывает остренькую соринку с воспаленного глаза. Смерть - приятна, успел подумать я, разлепив вздрагивающие веки и медленно приоткрывая вдруг заслезившиеся глаза, почему все так боятся ее, так ненавидят, так тупо хотят оттолкнуть… Смерть - это тепло и покой… это где нет боли, где нет тоски, где… с тебя снята наконец эта проклятая Кара, это жуткое невыносимое наказание ВЫБОРОМ - несправедливое, ненужное, не…
Лапа слегка напряглась, чуть сблизив розоватые подушки и обдав меня каким-то ровным, мощным гулом - слабым отзвуком всей, таящейся в ней энергии… Она слегка напряглась, словно лениво и нехотя показав, какая сила, какая мощь скрыта в ней, и…
Мягко оттолкнула меня в сторону, не пожелав играть в жестокую и страшную - для меня, и забавную, серьезную и правильную - для него, игру… Оттолкнула, не играя, а… Прочь
(катись… уходи… уползай…)
от себя, от мерно покачивающегося из стороны в сторону конца громадного хвоста, от черного колодца огромного вертикального зрачка - входа
(…окна? Двери? Или лишь проекции, изображения? Кто знает… Кто может знать, кроме Того, Кто зачем-то создал ее…)
в невероятную, не доступную пониманию ни одной живой твари, не живую, не мертвую, а существующую, СУЩУЮ бездну… ВЕЧНОСТИ.
Толчок лапы сделал выбор за меня - не помог мне, не пришел мне на помощь, а равнодушно показал, как легко и просто может сделать выбор тот, который ЗНАЕТ, кто он есть и… За кем поэтому всегда стоит, в ком поэтому всегда живет, в ком всегда ЕСТЬ Тот, Кому Все Равно, для Кого ВСЕ - РАВНО и ВСЕ - РАВНЫ, от мала до велика, ибо нет ни мала, ни велика в подвластной лишь Ему Одному ВЕЧНОСТИ и постижимом лишь Ему Одному ЗАМЫСЛЕ…
Толчок лапы был мягкий, но… Мягкий - для нее, а я от этого толчка пролетел метра два, задел ногами за валявшуюся на песке без сознания Рыжую и брякнулся навзничь, распластавшись на песке, как выброшенная на берег моря медуза, успев лишь схватить Рыжую за руку, вцепиться в ее ладонь и не выпустить, не отпустить, не бросить…
И последним, что я увидел перед тем, как затылком врезался в мягкий песок, была громадная морда Зверя с раздвинутыми усатыми губами и раскрывшейся пастью, задранная вверх, к красному диску, полыхнувшему ослепительной вспышкой и расколовшемуся
(то ли там, наверху, то ли в моем вырубающемся сознании)
на тысячи сверкающих рубиновыми искрами осколков…
А последним, что услышал… Что распороло мои барабанные перепонки, как раньше когти Зверя распороли мерзко извивавшееся тело гадины - "пиявки", - было усиленное во сто… тысячу… Бог знает, сколько крат, вырвавшееся из громадной глотки равнодушное "Мя-я-яу".
Вырвавшееся не для того, чтобы что-то сказать мне
(кто я такой, чтобы Ему - говорить со мной?…)
не потому что Он хотел напугать меня или успокоить
(что я такое, чтобы Ему - пугать или утешать меня?…)
а потому что…
Потому что КОШКИ ГОВОРЯТ "МЯУ".
Потом…
Ничего.
23
Я раскрыл глаза и увидел красноватые резные ножки стульев, четырехлапую толстую ногу овального стола карельской березы, а левее огромный экран телевизора со "снегом". Я подумал, что снова
(вошел?.. Влез?.. Попал?…)
окунулся в какой-то кошмар, но услышал негромкое требовательное мяуканье, повернул голову влево (как же у меня затекла шея!) и увидел Кота, сидящего у мойки, возле пустой миски, и выжидающе смотрящего на… Нет не на меня, а на диван, возле которого я сидел на полу, расставив согнутые в коленях ноги, и на котором…
Я повернулся (как же у меня затекло все тело!), поднял голову и уставился на Рыжую, сидевшую с поджатыми под себя ногами на диване - обхватив себя обеими руками, она старалась унять дрожь (у нее это не получалось) и смотрела на Кота.
- Он хочет есть, - сказал я не потому, что хотел сообщить ей этот и без того очевидный факт, а чтобы послушать звук собственного голоса… Чтобы узнать, звучит он, или я опять лишь раскрываю рот, а оттуда не вылетает ни….
Голос звучал, причем звучал вполне нормально - не хрипел, не заикался, не срывался на фальцет.
- Да, - сказал она (тоже вполне нормально), перестала дрожать и спустила ноги с дивана. Двигалась она как-то замедленно, словно все тело у нее тоже затекло.
Я подтянул к себе ноги, перевернулся, встал на колени, положил правую руку ей на ляжку, легонько оперся на нее, чтобы подняться на ноги - совсем легонько, но тут же скривился от боли, потому что… Мы оба посмотрели на мою распухшую руку с окровавленными и уже начинающими синеть суставами пальцев, а потом - друг на друга. Рыжая снова задрожала, опять обхватила себя руками и с трудом выдавила:
- Значит… это было…
- Угу, - кивнул я и осторожно (в руке еще пульсировали отголоски боли) погладил ее ногу. - Было…
- Это было там… - уже легче произнесла она. - Там, где ты когда-то… На том самом месте, где ты - с мотоциклом?..
Я опять кивнул.
- И мы не… Не умерли? - как-то совсем по-детски, наивно спросила она.
- Задай вопрос полегче, - устало выговорил я. На меня и вправду, помимо затекшего, ноющего тела и пульсирующей тупой болью правой руки, навалилась какая-то тупая усталость. Спать не хотелось, лежать - тоже, хотелось просто закрыть глаза и отключиться на время, а может и…
Навсегда.
Это не усталость, понял я, это - то, что мы видели и что… просто не помещается в… ни во что, чем мы воспринимаем окружающую среду… Мы слишком маленькие, чтобы оно поместилось… Нет, оно - слишком большое… Мы…
Мне нужно было что-то сделать, мне нужно было какое-то действие, чтобы хоть как-то… отвлечься, мне нужна была цель. Я обвел глазами огромную комнату, уставился на "снег" на экране телевизора, перевел взгляд на кассету, лежавшую на крышке углового шкафа… Значит вторая была все еще в видаке - ну, да, никто же не вынимал ее. Ее надо…
- Надо стереть кассеты, - пробормотал я, поднялся на ноги, добрел до стола, уселся на стул, взял пульт и включил перемотку…
Когда кассета перекрутилась на начало, я нажал на кнопку записи и наверное случайно задел кнопку четвертого канала, потому что "снег" на экране пропал, возникла картинка…
- Серьезная авария произошла примерно полтора часа назад на одном из московских проспектов, в районе Сущевского Вала, - сообщил нам ведущий выпуска новостей Михаил Осокин. - Иномарка, принадлежащая крупному московскому предпринимателю, была обстреляна из неизвестной автомашины - по свидетельству редких прохожих, марки "Вольво", бежевого или серого цвета, - и на огромной скорости врезалась в трамвай. Из пассажиров трамвая никто не пострадал. Трое находившихся в иномарке - владелец, телохранитель и шофер, - погибли сразу, до приезда скорой помощи и работников правоохранительных органов. По предварительным данным от пулевого ранения в голову скончался лишь водитель, владелец же и охранник погибли в результате столкновения, причем, любопытная деталь, - Осокин глянул прямо в экран, его худое, интеллигентное лицо как-то осунулось и… постарело, - охранника, сидевшего рядом шофером, выбросило из машины через ветровое стекло на трамвайные рельсы, и… - Осокин на мгновение запнулся. - Тело его было разрезано колесами трамвая на несколько частей. Я прошу прощения за столь кровавые подробности, но именно так было указано в полученной нами сводке происшествий, - Осокин помолчал, глядя прямо перед собой, потом перевел взгляд на камеру, выдавил улыбку и сказал. - Это все новости последнего выпуска на канале эн-тэ-вэ. Я с вами прощаюсь, а вас ждут еще новости спорта…
Появилась рекламная заставка, потом молодой красивый брюнет в белом халате зашевелил губами…
- Every time you eat… Каждый раз во время еды…
Я выключил телевизор, оставив включенным на записи видак, и тупо уставился на пульт. Никаких мыслей в голове не было. Одна унылая пустота, и… трудновато дышать.