На этом месте я споткнулась, не в силах заговорить о том, до какого именно события мы не успели начать наши посиделки по-настоящему. И мой взгляд инстинктивно нашарил среди внимательно затихших незнакомых людей Григория. Совсем как в те годы, когда у него одного я искала защиты от всех своих бед, проблем, неприятностей… и - находила. И к моему изумлению, когда наши глаза встретились, он впервые за последние месяцы не облил меня ни холодом, ни яростью, ни с трудом сдерживаемым возмущением, а действительно ринулся на помощь, как в старые добрые времена…
Я еще переваривала ошарашенно то тепло и чуть ли не нежность, которые полыхнули во взгляде моего бывшего мужа, когда он заговорил - уверенно и спокойно:
- Вы, Николай Ильич, вполне можете доверять Марининому свидетельству, она весьма наблюдательна и не склонна к фантазиям… К тому же они с Людмилой очень близки… Были.
На последнем замечании голос Грига все-таки дрогнул. Но цели своей наш главный достиг: Потехин счел за благо оставить в покое и меня, и остальных, вернувшись к кучке своих коллег, как раз в эту минуту, очевидно, завершивших суету возле тела той, что еще недавно и впрямь была моей единственной, лучшей подругой… Не только я, но и остальные изо всех сил старались не смотреть туда, где лежало теперь ее тело, после того как аппаратура была свернута и прибывшие расступились.
Спустя минуту или две, которые все провели в молчании, дверь отдела распахнулась и на пороге появились двое в белых, не первой свежести, халатах, с носилками… Удивительно оперативно тогда сработали профессионалы. Я невольно опустила глаза; Анечка снова заплакала, прямо над моим ухом тяжело засопел Костя… Потом не хлопнула даже, а грохнула входная дверь отдела: Людмила, которая была не просто самой, если так можно выразиться, живой среди нас, но буквально брызжущей этой особой, неиссякаемой жизненной силой, Милка, которая - я-то это знала! - еще несколько часов назад видела свое не только ближайшее, но и самое отдаленное будущее в сияющих, феерических огнях, навсегда покинула контору…
Удар двери подействовал на нас на всех подобно взрыву, словно именно он сделал случившееся реальностью. Анька уже выла в голос, кто-то из ребят, кажется Коля, сгреб ее в охапку, пытаясь предотвратить еще одну бабскую истерику, тоненько и как-то тоже по-бабьи заскулил Рудик… Я внезапно почувствовала, что задыхаюсь, и, судорожно глотнув ртом застоявшийся, несмотря на работающий кондиционер, воздух, вновь наткнулась взглядом на Григория. И прокляла себя за то, что в такое мгновение оказалась способной пусть на секунду, но ощутить в душе чуть ли не восторг оттого, что не ошиблась. В его глазах, устремленных на меня, действительно плескались почти позабытые мной тепло и тревога.
4
Мой первый год работы в газете отложился в душе одной огромной волной чуть ли не сплошного восторга, волшебного по своей нереальной легкости подъема. Стоит ли уточнять, что абсолютным кумиром, образцом для подражания и предметом поистине слепого обожания была Людмила?
Я не видела в своем идоле никаких недостатков, ни малейшего пятнышка тени в этом снопе света. И наверное, все дальнейшее было прежде всего наказанием именно за эту слепоту, абсолютную веру в насквозь придуманный мною же самой идеал, за ту ничем не оправданную, необузданную доверчивость, которая со времен наивной Евы проклятием довлеет над женским родом… Нет, не впустую предупреждает нас Евангелие: "Не сотвори себе кумира…" Я сотворила, и неизбежное наказание не заставило себя ждать слишком долго. Правда, не в тот, первый, год.
Милка со своей стороны охотно взяла в свои руки руководство моей судьбой - не только профессиональной. Последнее разумелось само собой, поскольку поначалу, как все попавшие с корабля на бал, я тыкалась в нашей конторе, как новорожденный котенок, во все углы.
Очень хорошо запомнилось самое первое дежурство по номеру, случившееся чуть ли не на второй-третий день службы в газете. В нашем отделе, возглавляемом Людмилой, было тогда меньше штатных единиц, чем теперь. И подобные дежурства, вместо положенных двух раз в месяц, выпадали куда чаще. И чем ближе к вечеру, тем выше становился темп, в котором метались корреспонденты между "дежуркой" и своими отделами, едва ли не сталкиваясь лбами в длиннющих, но нешироких коридорах. Тем яростнее и чаще гремели "радиоголоса", призывающие то одного, то другого в комнату, где располагалась дежурная бригада, в которую входили редактор, ведущий номера, и один из заместителей ответственного секретаря. Обязанности последнего состояли в "рисовании" полос по заранее поделенному на квадраты листу. До сих пор это священнодейство остается для меня едва ли не тайной.
В школе я никогда не преуспевала ни в математике, ни в черчении, вот и тут для меня было и осталось загадкой, каким образом наши дизайнеры ухитряются точно помнить, сколько на самом деле знаков того или иного шрифта вмещает в себя один квадратик макета, сколько квадратов займет та или иная статья, едва глянув на наши произведения. А заодно еще и так все это нарисовать, чтобы на полосе, не дай бог, не обозначился ни "флаг", ни "сапог" - две формы, к которым любой ответсек относится с отвращением…
Третьим членом дежурной бригады был человек, назначаемый самим главным, - "свежая голова". Поручение "свежеголовить" означало немалое признание за очередным избранным настоящего профессионализма. Потому что "свежая голова" - читальщик. Попробуй по сто раз прочесть и перечесть одну и ту же полосу, с одними и теми же материалами, но раз пять переверстанную, и при этом не "замылить глаза", выловив ошибки, пропущенные редакторами и корректорами! А после еще и просмотр "синек" - набранных уже начисто голубой краской разворотов, которые приносят в дежурную бригаду, перед тем как запустить тираж… Как правило, происходит это чаще всего уже за полночь, когда вся дежурная бригада держится исключительно на адски крепком кофе.
А ведь несчастному "свежеголовствующему" предстоит еще, в отличие от рисовальщика и даже дежурного редактора, которые свободны после "синек", ждать часа полтора-два первых отпечатков тиража! Именно он, стоя в типографии возле только что запущенной, неприятно пахнущей маслом, огромной, в потолок, машины, дождавшись первых трех номеров, обязан внимательно их просмотреть - "нормативно" ли лежит краска, не смазаны ли снимки - и после этого только подписать номер "в свет", присовокупив рядом свою ответственную роспись… С этого момента за все возможные ошибки, включая корректорские и типографские и не говоря о проскочивших все-таки, вопреки множественному чтению, смысловых, отвечает он. Несмотря на то что и дежурный редактор тоже читал и тоже отвечает за уровень выпуска, именно "свежая голова" будет в случае проскочившей ошибки лишен премии, гонорара, зарплаты - в зависимости от степени вреда, нанесенного родной газете.
На моей памяти ни один "свежеголовствующий", о себе и говорить не приходится, не сумел после подписания номера "в свет" и доставки домой на специальной разгонной машине в эту ночь действительно уснуть. Ни один не воспользовался положенным ему после дежурства выходным, влетая в контору с утра пораньше - прежде чем появится главный и даже заведующий его отделом. Конечно, ошибку, если она все-таки проскочила, не утаишь: ушлые читатели будут названивать не менее трех дней подряд, радостными голосами обличая любимое издание. Но все-таки куда легче узнать о своем проколе первым, чтобы подготовиться и к этим звонкам, которые будет переводить на тебя по внутренней связи озлобившаяся секретарша, и к яростным воплям Кравцова, обнаруживающего в подобных случаях уникальное знание народного фольклора… И попробуй, если ты принадлежишь к слабому полу, попытаться напомнить взбесившемуся Григу, что материть женщину как минимум неприлично! Услышишь традиционное "Ты не женщина, а газетчик!", после чего ярость начальства утроится и чего-чего, а ежеквартальной премии тебе на сей раз не видать точно…
Но могла ли я хотя бы подозревать обо всех этих сложностях в свое первое дежурство, вычленить их из общего угрожающе-темного леса, каким было для меня в тот момент будущее? Конечно, нет, тем более что и рядовым дежурным по отделам неприятностей тоже хватает: на ком, как не на них вымещать дежурной бригаде раздражение за многочисленные недоделки в материалах, за то, что не может, тупица, за три минуты написать новый врез к чужому материалу, а потеет над ним уже полчаса?!
И когда очередной "радиоголос" провозгласил на всю уже полупустую контору мою фамилию - "Вершинина, в "дежурку"! Срочно!!!", - я даже не сразу сообразила, что это меня. А сообразив, подпрыгнула на стуле, вскочила и помчалась как ошпаренная на командный зов, моля Бога, чтоб не запутаться в здешних переходах и тупиках. И вдруг поняла, что на самом деле бегу не одна! Рядом со мной, легко и бесшумно, мчалась Людмила, - оказывается, и она осталась после работы, сидела, ждала этого решающего момента в своем кабинете, расположенном напротив вверенного ей отдела, не пожелав бросить меня здесь одну, как щенка в воду…
В "дежурку" я все же влетела впереди Милки и - тут же обмерла на месте под сердитым взглядом дежурного редактора - заведующего экономическим отделом газеты, грубого и вздорного мужика, проработавшего у нас не больше пары лет.
- Вы мне чего суете?! - яростно потрясал он в воздухе какими-то гранками. - Это не "галоша", а бред собачий, срочно другую - на "собачку"…
И как любому нормальному человеку, бредом мне показалось как раз то, что проорал этот краснолицый тип: какая "галоша", какая "собачка", он что, спятил?!
Ответить я не успела, за меня это сделала Милка.
- Заткнись, ты, мурло! - рявкнула моя спасительница. - Что, не видишь, она первый раз дежурит?
- А мне… - брызнул он слюной, очевидно намереваясь прямым текстом сообщить, до какого места ему наши штатные проблемы. Но Милка уже выхватила из его рук злополучные гранки и молниеносно выдернула меня в коридор, так что продолжения его речи я не услышала.
- Главное - никогда не пугаться незнакомых слов, нашенский сленг ты освоишь в два счета, - совсем другим, мягким голосом произнесла Людмила, одновременно ласково обнимая меня за плечи. - И никогда не спеши, ничего, подождут… Все равно каждый день газету "садим". А теперь слушай и запоминай, как это звучит по-русски: когда этот псих говорил про "собачку", он имел в виду объем… Пошли!
И уже в отделе, вызвав на экран компьютера страничку, украшенную сверху в точности таким же рисованным названием "молодежки", каким оно и было в реальности, на нашей первой полосе, пояснила:
- Видишь заголовок газеты? Это называется "фирма", а сам первый лист и есть "собачка"… От тебя требуется текст, по объему целиком и полностью умещающийся на этой страничке, под "фирмой"… Все просто!
- А "г-галоша"?.. - заикнулась я.
- Всего лишь жирный шрифт в конце, текст, как бы комментирующий основную мысль статьи… Садись, прочти спокойно и вдумчиво гранки и прокомментируй, как сочтешь нужным.
- Я? Сама?.. - не поверила я своим ушам, ощутив ответственность, показавшуюся непомерной.
- Ты. Сама, - твердо сказала Людмила. - Не думаю, что будут проблемы со стилем, но, когда напишешь, вначале покажешь мне.
Так я и сделала. И Милка, перечитав написанное мной дважды и внеся какую-то мелкую поправку, улыбнулась:
- Можешь отнести, очень даже недурственно, а главное - быстро… Молодец!
И собственноручно подписала состряпанную мной "галошу" в номер… За всю свою жизнь я не получала высших похвал, чем эти ее пустячные "молодец" и "недурственно"! Именно с таким ощущением и сердцем, переполненным искренней любовью и благодарностью к Милке, и мчалась я спустя еще минуту по коридору в сторону уже не такой страшной "дежурки". Странно, но я и сейчас думаю, что тот день был одним из лучших в моей жизни.
В покое нас менты оставили, когда за окнами редакции уже давным-давно постепенно загустевающие сумерки перешли в чернильную, с оранжевой подсветкой от многочисленных фонарей и реклам ночь. В лифте, а затем и на улице я оказалась почему-то вдвоем с Кириллом. То ли потому, что мы первыми - поскольку сидели с краю, ближе остальных к столу, облюбованному следователем Потехиным, - отговорили свои показания, ничем оригинальным не отличающиеся. Да и друг от друга почти не отличающиеся тоже. И, расписавшись под протоколом, который вел молоденький милиционер в форме, услышали - конечно, после предупреждения никуда, в том числе ни в какие служебные командировки, не уезжать, пока идет следствие, - что "можем быть свободны". То ли потому, что так задумал Николай Ильич - отпускать нас постепенно и по двое.
И мне, и Кириллу душный и застоявшийся, наверняка пропитанный насквозь бензинными парами воздух, встретивший нас за порогом огромной восьмиэтажной коробки - здания, совместившего в себе массу газетных издательств и типографию, - показался чистым и свежим, как лесной ветерок. Испытывая легкое головокружение, я автоматически взяла Кирилла под руку, и мы, не сговариваясь, двинули не в сторону метро, а к троллейбусной остановке. Я вообще не люблю подземку, а сегодня и вовсе не было такой силы, которая вынудила бы меня нырнуть в ее жадное, всепоглощающее жерло.
Брели мы медленно, и в нашем молчании тоже была какая-то медлительность. И я поневоле вздрогнула, когда Кирилл вдруг взял да и запел сипло, перевирая при этом мелодию: "По домам своим торопятся врачи, на Матросской Тишине огонь погас…" Любой корреспондент нашей газеты знает продолжение: "Только мерзнут на бульварах стукачи - стерегут они как проклятые нас…" Но в первый миг я не врубилась, что столь странным способом Кирилл намекает на то, что за нами "хвост", а грешным делом подумала, что мужик просто сдвинулся от пережитого… Хотя с Людмилой они не слишком-то дружили. Можно сказать, не дружили совсем, на наши посиделки она допустила Кирилла по настойчивой просьбе Василия с Николаем, частенько кормившихся за счет отдела писем… А потом я поняла, в чем дело, и испытала настоящее потрясение.
- Ты уверен?! - ахнула я.
- Почти… - пробормотал Кирилл. - А что незаметно - так они ж профессионалы…
- Глупости! - Я облегченно перевела дыхание. - Слежку устанавливают за настоящими преступниками, мы-то тут при чем?! Не такой все же идиот этот Потехин, да и Корнет с ним хорошо знаком… С какой стати?!
И я подумала, что Кирилл, похоже, и впрямь перетрусил почему-то куда больше остальных, а иначе чем объяснишь подобную глупость?..
Я покосилась на своего спутника, и ответом мне был его взгляд, преисполненный тоски. Решительно остановившись возле попавшегося на пути сквера, я дернула его, вконец раскисшего, за рукав рубашки:
- Кирюша, в чем дело? А ну говори!..
- Господи, ни в чем… - Его маленькие, беспомощные глазки, вопреки сказанному, забегали. Я вдруг ощутила волну ярости, поднимавшуюся из глубины моей измотанной за день души.
- Дурак! - сказала я. - Лучше говори правду, я же тебе не Потехин и даже не Корнет!
- Корнет и так знает… - моментально сдался толстяк.
- Да что знает-то?!
- Что у меня были причины… желать ей… ее… - выдохнул он и опять заткнулся.
- Боже мой… - Я ощутила подлинное облегчение и едва успела прикусить язык, не позволив вылететь ответной фразе типа "У меня тоже". Вовремя вспомнила, что у кого, у кого, но у меня-то этих причин не может и не должно быть точно.
- Рассказывай, - потребовала я. - Что за причины?
- Я… Я думал, ты знаешь… Подруги все же…
Мысленно сосчитав до десяти, я сумела взять себя в руки и как можно мягче пояснила:
- Возможно, и знаю. Ты только скажи, что именно?
- То, что она замужем была… Знаешь?
- Людка? Замужем?! Ну и ну…
А ведь я действительно думала, что знаю о Милке все!
- А при чем тут ты и твоя причина желать ей… Боже, Кирилл, ты хочешь сказать, что Милка была замужем за тобой?!
Вместо ответа Калинин шмякнулся на попавшуюся по дороге скамью и то ли вздохнул, то ли всхлипнул.
- Но когда? - Я никак не могла успокоиться, и веря, и не веря ему. Никакая сила в мире не могла заставить меня вот так, сразу представить Людмилу и нелепого, толстого Калинина в виде супружеской пары…
- В том-то и дело, - пробормотал Кирилл. - Пятнадцать лет назад. Почти пятнадцать…
- Стоп! - Я невольно вцепилась ему в руку. - Но ведь твоему старшему тоже почти пятнадцать?..
- Четырнадцать… - прошептал Кирилл и устремил на меня взгляд, полный боли и муки. - Сашке два месяца назад исполнилось четырнадцать, понимаешь? И он думает, что Катюша… Словом, он ничего не знает и думает, что Катя ему такая же родная мама, как Верочке, и…
Мое сердце забилось в два раза быстрее, а сознание отказывалось вмещать тот единственный вывод, который напрашивался… Никогда в жизни ни словом, ни намеком Милка, бессчетное количество раз повторявшая при разных обстоятельствах, что ей нечего скрывать, поскольку вся ее жизнь - открытая книга, не упоминала ни о каком своем замужестве, тем более о том, что у нее есть сын… Сын, которым она на протяжении многих лет шантажирует бывшего мужа.
Мое раздражение на Кирилла, на его "трусость", закомплексованность и даже на его ужасную способность потеть при малейшем волнении улетучилось в тот вечер моментально и навсегда, с первых слов, которыми он начал без всяких своих обычных "эканий" и "меканий" излагать эту историю. И по сей день сердце мое обмирает при мысли о том, что именно пришлось пережить Кириллу за прошедшие годы по милости моей лучшей подружки.
Никакой коренной москвичкой, как уверяла меня когда-то Людмила, она на самом деле не была. И возможно, одна из причин нашего, как я считала, взаимопонимания гнездилась пусть в отдаленной, но схожести биографий. Разница заключалась в том, что в столицу Милка заявилась не в двадцать с хвостиком, как я, а в трепетные шестнадцать. И в отличие вновь от меня же, не просто зная, чего именно хочет от жизни вообще и от Москвы в частности, но и заранее обдумав методы достижения своей цели… Методы, точнее, тот метод, на котором она остановилась, должен был сработать безотказно. И он сработал.
- Понимаешь, - вздохнул Кирилл, - я в свои тогдашние двадцать девять жил вдвоем с мамой, а баб… то есть женщин, боялся как огня. Ну была у меня пара романов, жутко неудачных, а так - работа в основном. В конторе, можно сказать, дневал и ночевал. "Свежеголовил" чаще положенного по собственной инициативе… Представляешь?.. И даже не сразу обратил внимание на появление Милки. Сама знаешь, у нас постоянно какие-то девицы в коридорах крутятся, покрутятся - и исчезнут, я и думал - очередная практикантка с журфака… Она выглядела на все двадцать, кто мог подумать, что малолетка?.. До сих пор не знаю, как она тогда в контору проникала - почти каждый день…
В отличие от Кирилла, последнее меня не удивило: по части проникновения в неположенные места Милка была прирожденным талантом. А судя по дальнейшим событиям, соблазнительницей она была тоже прирожденной, главное - "объект" в виде наивного толстяка Калинина избрала безошибочно. Кажется, я уже упоминала, что Людмила вообще редко ошибалась в людях. Во всяком случае, на моей памяти это произошло один-единственный раз.