Действительно, один из углов палаты обвалился. Тяжесть земли продавила свод. На полу были разбросаны тесаные камни, а за ними груда земли.
– Разве есть вторая палата?
– Есть, государыня. Я же толковал… При ляхах открыли, когда искали пропитание. Завалило несильно. Пожалуй, откопать можно!
Истопник поднял лопату, припрятанную еще при поляках, копнул землю. Марья вновь занялась осмотром сундука. Он был огромен и тяжел. Оставалось изумляться, как его вообще внесли в палату. Через малую дверь, которая вела в палату, сундук не втащить. Наверное, сначала внесли сундук, а потом сделали дверь. Или собирали сундук из отдельных частей. Размышления девушки прервал вскрик государя:
– Ой, посох застрял в зенице ока!
"Боже мой, вот беда!" – пронеслось в голове девушки. Ей сразу же представилось, что царь споткнулся и вонзил посох в свой глаз. Но когда она обернулась, то увидела, что с государем все в порядке, а вот его посох застрял в передней стенке сундука. Под замком была укреплена стальная пластина, украшенная хитрыми узорами, а в середине вычеканено недремлющее око с отверстием вместо зрачка. В это отверстие Михаил Федорович воткнул посох и теперь безуспешно пытался его выдернуть. Невеста пришла на подмогу жениху, но посох засел крепко.
– Зачем было баловаться, словно малое дитя? – раздраженно выговаривала Марья.
– Помилуй, Машенька, – удрученно оправдывался царственный жених. – Зело дивно мне показалось, что зрак осьмиугольный и наконечник посоха осьмиугольный тож.
Действительно, отверстие и стальной наконечник посоха полностью совпадали, как будто были приспособлены друг для друга. Как будто? А если нарочно так сделано? Марья дернула посох. Сидит плотно, как влитой. Она навалилась всем телом, и вдруг посох повернулся вместе с узорчатой пластиной. Что-то лязгнуло, раздался грохот, многократно усиленный каменными сводами.
– Что такое? – истопник бросился на выручку.
Царь и царица недоуменно оглядывали друг друга. В подземелье ничего не изменилось. Лязгнуло где-то в сундуке. Марья осторожно заглянула в сундук. Вот это да! Днище сундука откинулось вниз, покачиваясь на петлях. Под сундуком скрывался колодец, обложенный камнем.
– Тайный ход из сундука! – воскликнул Дикий Заяц. – Зело премудро сотворено! Сколько раз здесь бывал, а не увидал! Да что я, скудоумный холопишко! Царь Борис не догадался, хотя держал в руке царский посох!
– Бориска был рабоцарем и царским посохом завладел обманом. Я – государь природный, оттого мне открылась тайна Иоанна Грозного, – важно изрек Михаил Федорович.
Марья осмотрела колодец под сундуком. Неглубокий. Если опустить свечу ниже, то на границе тьмы и света можно было разглядеть дно и очертания арки в стене. Там точно был ход в другое подземелье. Может быть, туда, где хранилась Либерия. Ей хотелось думать, что протяни руки, и вот она, мудрость веков, запечатленная в книгах. Из стены колодца торчали железные скобы, на вид надежные.
– Я спущусь вниз, – сказала Марья.
– Что ты… что ты!!! – Михаил Федорович даже поперхнулся. – Пусть холоп лезет!
– Куда ему, хромому и с покалеченной рукой!
– Тогда и я с тобой пойду, – отрезал царь.
Марье польстила решимость, с которой ее жених был готов последовать за своей невестой. В порыве нежности она прижалась щекой к его плечу, ласково погладила рукав его одеяния.
– Будь по-твоему!.. Только платье неподходящее. Измараешь в колодце, спальники изведут вопросами. Накинь сверху… ну хотя бы Пронькину одежку.
Истопник покорно стянул с себя однорядку и с низким поклоном подал ее государю. Михаил Федорович накинул ее поверх своего домашнего одеяния, подпоясался. Дикий Заяц подал ему свой дырявый засаленный колпак, Михаил Федорович брезгливо скривился, но колпак надел. Марья невольно улыбнулась при виде мешковатой простонародной одежды, в которую облачился великий государь. Пронька, оставшийся в одной посконной рубахе, достал из-за пазухи вторую свечу, зажег ее. Марья полезла в сундук. Спускаться со свечой в руках было неудобно, ноги соскальзывали с мокрых скоб. Впрочем, путь был недлинным, и девушка вскоре ступила на сырое каменное дно. Вслед за ней медленно и осторожно спустился Михаил Федорович. Стоя на дне колодца, они осветили его стены. В одной из стен была низкая, в половину человеческого роста, арка. Пригнувшись, Марья прошла через арку и попала в подземный ход, где можно было распрямиться в полный рост. Конец хода терялся в темноте.
Поддерживая другу друга, они двинулись вперед. От каменных стен веяло могильным холодом, под ногами хлюпала жидкая грязь, со сводчатого потолка капала вода. Видать, подземный ход был выкопан под Алевизовым рвом, соединяющим Неглинную с Москвой-рекой. Затхлый воздух затруднял дыхание. Михаил Федорович совсем выбился из сил, да и Марья с трудом передвигала ноги. Она уже смирилась с мыслью, что придется повернуть назад, как вдруг узкий ход расширился до размеров палаты. Девушка подняла свечу над головой и увидела, что стены с пола до потолка заставлены деревянными бочками. Нет, это не книги! Кому придет в голову прятать книги в бочках? Тогда что в них? Забытый винный погреб? Вряд ли! Бочонки маленькие. Может, золото?
На одном из бочонков лежала палка, обмотанная тряпьем и облитая смолой. На крышке была насыпана горка серого порошка. Девушка взяла щепотку порошка, поднесла к свече, чтобы получше разглядеть и тут же отдернула руку.
– Порох! – воскликнули она.
– Бежим отсюда скорее! – испуганно прошептал царь.
– Не бойся! Сыро здесь, не взорвется!
Марья успокаивала жениха уверенным голосом, но сама невольно поежилась. Порох отсырел за долгие годы, но кто его знает! На всякий случай она отошла подальше. Не дай Бог попадет искра в бочонок! Будет как с князем Никитой Козариновым-Голохвастовым, про которого рассказывала бабушка. Престарелый воевода, опасаясь гнева Ивана Грозного, бежал из столицы и посхимился в монастыре на берегу Оки. Царь велел опричникам разыскать его и передать, что схимники должны летать аки ангелы по небу. После этого опричники усадили схимника на пороховую бочку и взорвали.
Наверное, пороховой погреб устроили, чтобы взрывать вражеские подкопы под кремлевские стены во время осадного сидения. Или для того, чтобы обрушить тайный ход в случае бегства из Кремля. Если подземный ход был предназначен для бегства, он не должен заканчиваться пороховым погребом. У противоположной стены стояли два бочонка, один на другом. Марья с опаской тронула их рукой. Верхний бочонок был пуст, второй тоже. За бочонками скрывался проем в стене. Любопытство влекло ее дальше. Ход был точно таким же, как и тот, что привел их в пороховой погреб. Но с потолка капало меньше, и ход ощутимо поворачивал вверх. Даже ступеньки появились.
Ход закончился тупиком. Над головой на толстых цепях висела дубовая балка. Одним концом она была наклонена к полу. Похоже на колодезные "журавли", которые Марья видела в деревнях. Особенно часто они встречались по дороге в Варшаву. Потянешь один конец жерди, на которой укреплен противовес, – и второй конец с привязанной к ней кадкой легко поднимается из колодца. Только здесь не тонкая жердь, а толстенное бревно. На длинном конце балки в качестве противовеса был привязан тяжелый камень, а через короткий конец пропущен шкворень с двумя поворотными коваными связями, которые были врезаны в край потолочной плиты. Нехитрое сооружение предназначалось для того, чтобы поднять плиту. Снизу были видны медные петли, на которых она поворачивалась вверх. Но хватит ли сил поднять каменную плиту?
Марья с сомнением взялась за ржавую цепь, свисавшую с длинного конца балки. Поддается! Медленно, но можно раскачать. Она призвала на помощь жениха, вдвоем они повисли на цепи всей тяжестью. Балка заскрипела, противовес плавно пошел вниз. Последовал толчок, сопровождавшийся негромким треском, с потолка посыпался мусор. Подняв голову, Марья увидела, что плита поднялась как крышка сундука. Теперь нужно было закрепить длинный конец балки. Она поискала глазами и нашла предназначенный для этого железный крюк в стене. Оставалось только накинуть на него кольцо, которым кончалась цепь. Уф! Кажется, надежно! Теперь посмотрим, что там за плитой?
Глава 10
Спасение
Потолочная плита поднялась примерно на два аршина. Марья приметила слабый свет. Выбравшись наверх и сделав несколько шагов, она увидела лампады, теплившиеся пред образами. Это была церковь или скорее церковный придел, всего пяти или шести шагов в ширину. Лампады скупо освещали иконостас, перед которым что-то лежало. Марья поднесла свечу и отпрянула назад. Свет выхватил из тьмы нагого старца, распростертого на каменном ложе. Пламя свечи колебалось, и казалось, что нагой старец шевелит изможденными руками. Только через мгновение девушка поняла, что пред ней вышитый золотыми и серебряными нитями покров с изображением святого в полный рост.
– Василий! Христа ради юродивый! – воскликнул Михаил Федорович.
Под покровом была гробница, в которой покоились мощи Василия Блаженного, праведного нагоходца. О нем рассказывали много чудесного. Юродивый не имел на теле своем ни единого рубища, кроме тяжких вериг, которые носил на плечах. Не имел он ни вертепа, ни хлевины, был бескровен и бродил по московским улицам и площадям. Босые ноги его ступали по снегу, но в лютую зиму он не чувствовал холода, ибо благодать божья грела праведника лучше меховой шубы.
Поступки юродивого были странны, но всякий раз в них открывался потаенный смысл. Проходя мимо дома, в котором совершалось молебное пение или читали Божественное Писание, он гневно метал камни в ворота. Если же ему доводилось проходить мимо корчмы, где пили вино и орали бесстыжие песни, он с лучезарной улыбкой обнимал углы греховной обители. Когда его вопрошали, зачем он так делает, блаженный отвечал, что он отгоняет бесов от врат дома, где чтят божьи заповеди, и обнимает ангелов, скорбящих у домов, где творится непотребство.
Василий был наделен даром пророчества. По ночам он приходил молиться к запертым церквям, и двери сами собой распахивались перед ним. Однажды юродивый вошел в Успенский собор и пал на колени пред иконой Владимирской Божьей Матери, писанной самим апостолом Лукой. И было ему видение, будто собор заполыхал пламенем от паперти до куполов. Огненное видение от иконы возвещало гнев божий и скорое нашествие крымского хана Махмет-Гирея, сжегшего Москву.
Перед смертью Василий завещал положить его тело у храма, возведенного в честь завоевания Казанского ханства. Иван Грозный сам присутствовал на отпевании вместе с супругой Анастасией. Тело юродивого "несли на главах своих цари и князья" – именно цари, ибо как раз в это время в Москве гостили крещенные казанские цари Александр и Симеон. Кто приходил с верой к гробу Василия Нагого, тому было даровано прощение. Исцелялись хворые, прозревали слепые, вставали на ноги расслабленные. Слава о чудесах разнеслась по всем градам и весям. При царе Федоре Иоанновиче был построен придел Святого Василия, по которому весь Покровский собор стал в просторечии именоваться храмом Василия Блаженного. Для мощей чудотворца была устроена сребровызолоченная рака, украшенная множеством драгоценных каменьев. В Смуту ляхи рассекли раку и украли серебро, а на саму гробницу приводили гулящих женок и творили с ними блуд.
Михаил Федорович трижды поцеловал драгоценный покров, вышитый царицей Ириной Годуновой.
– Матушка давно попрекает, что надобно устроить новую раку, еще краше прежней. И я о том имею непрестанное в сердце попечение. Только бояре говорят, что казна пуста.
Пуста! А когда-то в приделе Василия Блаженного хранилась казна государства Московского. Рассказывала бабушка, что некий князь Лебедев с сообщниками замыслил зажечь град Москву во многих местах, а самим ограбить казну у Троицы на Рву. Не удался сей дерзновенный замысел, ибо молитвы Василия Блаженного охраняли злато лучше любой стражи.
Марья вынула из железных гнезд дубовый запор, тихонько отворила низкую дверцу придела. Храм опоясывала открытая галерея, соединявшая приделы. Собственно говоря, весь храм Покрова, что на Рву, состоял из восьми столпообразных церквей в честь святых, чьи праздники отмечало русское войско во время осады Казани. Восемь столпов располагались вокруг девятого, увенчанного шатром и посвященного Покрову Богоматери, ибо в сей великий праздник произошло взятие татарской столицы. А иные говорили, что восемь столпов совпадают по числу с минаретами казанской мечети Кул-Шериф, которую украшали такие же затейливые узорчатые купола. Мечеть, разрушенная на Волге, возродилась на берегу Москвы-реки.
Михаил Федорович перекрестился. Пока его уста творили молитву, на лестнице, ведущей к галерее, кто-то шевельнулся. Наверное, проснулся убогий, спавший на паперти. Невидимый в темноте, он затянул привычную песню:
– Подайте Христа ради безногому калеке!
Судя по тоненькому голосу, убогий был юным отроком. Марью захлестнула жалость. Такой молоденький и калека! Юродивые почитались красою церковною, Христовою братиею, церковными людьми, богомольцами за мир. Чем больше нищих толпилось на паперти и чем ужаснее были их уродства, тем почетнее церковному приходу. Благочестивые христиане раздавали им милостыню, замаливая грехи, ибо молитвы юродивых были угодны Богу. Святые отцы поучали не затворять врата от нищих. Неотвратим Страшный Суд, и пред тем неумолимым судом зачтется каждая копеечка, поданная убогому. Никто не смел обидеть юродивого, даже Иван Грозный смирял свой нрав, покорно выслушивая обличения праведного нагоходца Василия и других божьих людей.
– Высохли мои ноженьки, ходить нет моженьки. Сотворите святую милостыньку, подайте убоженьке! – жалостливо тянул калека.
Михаил Федорович привычно обернулся, забыв, что его не сопровождает боярин Константин Михалков, в чьи обязанности входила раздача милостыни во время царских выходов. Осознав свою оплошность, государь дотронулся до пояса в поисках калиты, набитой звонкой монетой, но не носили московские государи на своих поясах кошели, ибо не было им никакой надобности в деньгах.
– Прости, божий человек, – извиняющимся тоном произнес Михаил Федорович, в пояс кланяясь нищему. – Не при деньгах я нынче. Бог подаст!
– Бог-то подаст, да и ты, купец, тоже не скупись! Накажут тебя святые угодники за скаредность, – отвечал нищий голосом уже не просящим, а дерзким и нахальным, словно сорок калик перехожих, вышедших из Ефимовской пустыни. Зычным криком они требовали милостыню, и от их крика с теремов верхи валились, с горниц охлопья падали, в погребах питья колебалось.
Нищий подполз к царю, обшарил пояс и, убедившись, что кошеля нет, вырвал из его рук пронькин колпак.
– Худой колпак! – презрительно сказал нищий, обследовав все прорехи своей добычи. – Видать по одежке, что и купчишка ты тоже худой. Но нищему все сгодится.
– Эй, не балуй! – подала голос Марья. – Верни колпак!
– Тю! Девка закудахтала! Молчи, курица, когда мужики разговаривают, – презрительно сплюнул убогий.
– Отдай, добром прошу!
– Догони, коль такая ловкая! – издевательски засмеялся нищий.
– Чего тебя догонять? Ты же безногий!
– Вот и выходит, что ты дура! Я Блаженному Василию помолюсь, он мне ноженьки вернет. Дивись чуду!
Убогий легко вскочил на ноги и пустился в пляс, выкидывая замысловатые коленца и припевая ломающимся голосом:
Ах, рассукин сын, комаринский мужик!
Не хотел свойму боярину служить!
Марье уже доводилось слышать эту новую песню. Сложили ее совсем недавно, после того как мужики дворцовой Комаринской волости первыми изменили Борису Годунову и перекинулись на сторону Самозванца. Комаринская волость на литовском рубеже часто переходила из рук в руки и оттого была заселена мужиками ненадежными и всегда склонными к измене. Они встретили Самозванца хлебом-солью и пенным вином. Потом также встречали бунтовщика Ивашку Болотникова и второго Самозванца. Оба Лжедмитрия давно мертвы, Болотников утоплен, а разухабистая песня про бесстыжего комаринского мужика живет и здравствует.
Выкидывая замысловатые коленца, безногий спустился вниз по ступеням и исчез во тьме. Марью захлестнула обида. Обманщик и воришка! Не помня себя от негодования, она бросилась в погоню. За ней, путаясь в мешковатой пронькиной одежде, едва поспевал царь. Убогий покрикивал из темноты:
– Туточки аз есмь! Лови меня!
Марья бросалась на каждый окрик, потом останавливалась и снова бросалась на издевательский призыв. В темноте сверкнул красный огонек, Марья подбежала ближе и увидела почти погасший костер. По другую сторону костра на корточках сидел безногий и дул на уголья. Разгорающееся пламя осветило его лицо, востроносое и тонкогубое, похожее на змеиную морду.
– Я тебя! – крикнула Марья, перепрыгнув через костер.
– Но, но! Не замай убогого! – раздался грубый окрик.
Из темноты надвигались люди. Убогий подкинул в костер сухих веток и яркое пламя осветило их уродливые лица, покрытые рубцами и коростой. У одного вытекший глаз был прикрыт грязной тряпицей, у другого зиял дырой отрубленный нос.
К костру подбежал запыхавшийся Михаил Федорович. Ох, уж лучше бы он отстал, подумалось Марье. Теперь она жалела о том, что погналась за воришкой. Колпак Дикого Зайца полушки не стоил. Между тем дело принимало нешуточный оборот. Они были окружены нищими, которые больше походили на разбойничью ватагу.
Один из нищих, по-видимому, атаман, спросил, гнусавя в отрубленный нос:
– Кто такие? Здесь наша вотчина, васильевских. Успенским и чудовским сюда путь заказан. Чужие калики и леженки на нашу паперть не суются.
Не получив ответа, он вынул из складок рубища чеканный кистень и, помахивая им, спросил гнусаво и грозно:
– Вы, часом, не соглядаи Разбойного приказа?
– Темечки им проломить и в Москву-реку, – предложил безногий, облизывая тонкие губы в предвкушении кровавой потехи.
Ах ты, кровожадный змееныш! Прикидывался калекой, на жалость давил. Но теперь не до него. Надобно было как-то оправдываться, и Марья брякнула первое, что пришло на ум:
– Мы тут по своей части… Дело у нас тут…
Сказала и сразу же сообразила, как глупо звучат ее слова. Ну, какие дела могут быть у доброго человека ночью на Красной площади, где у костров ночует нищая братия? Ночью здесь появится разве только отчаянный соглядай, выслеживающий разбойников. Но вопреки ее опасениям глупая отговорка подействовала.
– Погодь! – просипел кто-то из темноты. – Видать, они к Культяпке. Он сегодня гостей ждал. Парочка днем притопала, по сию пору в корчму бегают, мужичка подпаивают. Другую парочку так и не дождались. Спрашивали его люди, не проходил ли мимо убогий с поводырем. Вы к Культяпке, что ли?
– Да, да! – усердно закивала головой Марья, не зная, о ком идет речь, но чувствуя, что только так можно было развеять опасения нищих.
– Так бы и говорили сразу, что к Культяпке, – прогнусавил атаман, пряча кистень. – Он у нас при храме ровно угодник Василий навыворот. Тот рукой касался, и слепые прозревали. А Культяпка прикоснется, и свет померкнет!