"Тем временем… - как сказал бы Нессим своим ласковым голосом, полным скрытой надорванности, появляющейся в голосе тех, кто по-настоящему влюблен, однако не получил любовь взамен… - Тем временем я находился в середине головокружительного возбуждения, но после него не становилось легче. Отпускало только после поступков, природу которых определить я не смог. Взрывы самоуверенности сменялись глубокой депрессией, так что я начал бояться, что никогда не выберусь из нее. Со странным чувством, словно я готовил себя к выступлению - такое, вероятно, происходит со спортсменами, - я начал брать забавные уроки и научился стрелять из автоматического пистолета, легко умещавшегося в кармане. Я изучил состав и действие ядов, пользуясь учебником токсикологии, который взял на время у доктора Фуада Бея".
Он начал вбирать в себя чувства, не поддававшиеся анализу. Периоды возбуждения возобновлялись снова, и всякий раз заново он ощущал всю полноту своего одиночества: внутреннюю агонию духа, для которого он пока не мог подыскать внешнего выражения, будь то в живописи или в необходимости действовать. Теперь он непрерывно думал о ранних годах своей жизни с их всепропитывающим привкусом богатства: он видел тенистый дом своей матери среди пальм Абоукира, набегающие и откатывающие волны среди строений старого форта… вокруг них зрительная память сконцентрировала ощущение раннего детства. Он хватался за эти островки памяти с ужасом и ясностью, которых он никогда раньше не испытывал. И все это время за экраном нервной депрессии (а мука незавершенного действия, усугубляемая рефлексией, сродни прерываемому соитию) жил зародыш упрямой и неконтролируемой экзальтации. Казалось, его подстрекали, подводили все ближе и ближе… но к чему конкретно? Этого он не мог сказать; однако в данном случае его старый страх сойти с ума вновь обрел силу и завладел им, нарушая физическое равновесие столь сильно, что временами он страдал от приступов головокружения, которое заставляло его, как слепого, искать, например, стул или диван. Он садился, тяжело дыша и ощущая, как пот катится по его лбу; и единственное, что давало толику облегчения, было то, что никому другому не видна его внутренняя борьба. Сейчас он тоже заметил за собой, что непреднамеренно громким голосом повторял фразы, которые отказывался воспринимать его мозг. "Хорошо, - услышала Жюстина, как он сказал одному из своих зеркал, - итак ты впадаешь в неврастению!" И позднее, когда он выходил на прекрасный звездный воздух, одетый в отлично скроенный вечерний костюм, Селим, сидевший за рулем автомобиля, услышал, как его хозяин добавил: "Думаю, эта еврейская лиса сожрала мою жизнь".
Временами он начинал испытывать некоторое беспокойство, пытаясь найти если не помощь, то, по крайней мере, возможность контакта с другими живыми существами: с доктором, составлявшим для него тонизирующее средство на основе фосфора, и дававшего ему советы, которых он не выполнял.
Однажды ночью он встал на колени рядом со своей кроватью - он не делал этого с двенадцатилетнего возраста - и обдуманно приступил к молитве. Так он простоял долгое время, мысленно очарованный, не произнеся ни слова, безъязыкий, и не родив ни одной мысли в голове. Он пребывал в состоянии безвременья, похожем на психический приступ. Он оставался на коленях сколько мог - пока не ощутил, что находится на грани удушения. Затем он бросился на кровать, натянув себе на голову простыни, и забормотал - перескакивая с одного на другое - клятвы и оправдания, которые, однако, не узнавал как исходящие от него самого.
Внешне же признаки этой борьбы оставались не видны; его речь, несмотря на лихорадку мыслей на заднем плане, оставалась сухой и взвешенной. Личный врач с одобрением отозвался о прекрасных возможностях его организма и заверил, что в моче избытка белка не наблюдается. Случайные же приступы головных болей только подтверждали, что он жертва именно "малого зла" или какой-либо другой традиционной болезни богатых и малоподвижных людей.
Со своей стороны, Нессим был готов страдать столь долго, сколько его страдания будут оставаться под контролем сознания. Его ужасало лишь чувство крайнего одиночества - реальность, о которой он никогда не сможет (и это он понимал), сообщить ни друзьям, ни врачам, иначе последние тут же делают выводы об аномалиях в поведении, что само по себе расценивается как признак расстройства.
Он пытался лихорадочно приняться за живопись, но безрезультатно. Похоже, нерешительность, словно яд, проникала в каждую картину, делая ее вялой и безжизненной. Стало как-то неловко манипулировать кистью - словно рука утратила реальность в пользу рукава, - и былая сноровка лишилась беглости.
Окруженный грозно надвигающимися сумерками чувств, он попытался еще раз, хотя и безрезультатно, восстановить равновесие и самообладание для того, чтобы завершить постройку Летнего дворца - как его шутливо называли, - небольшого ансамбля арабских хижин и конюшен в Абу Сире. Несколько лет назад, по пути в Бенгази, пролегавшему вдоль безлюдного берега, он примерно в миле от моря наткнулся на кусок пустыни с родником ключевой воды, далее стекавшим в направлении пустынных пляжей, где он поглощался дюнами. На этом месте бедуины, одержимые страстью ко всему зеленому, посадили пальму и инжир; корни деревьев достигли подземной плиты, из-под которой била чистая вода. Отдыхая вместе с лошадьми в тени этих молодых посадок, взор Нессима не без удивления остановился на удаленных очертаниях старого арабского форта и длинной белой линии пустынного пляжа, на который день и ночь набегали волны. Своим расположением дюны образовали долгую, приятного вида, долину; богатое воображение Нессима тотчас наполнило ее шумящими тенистыми пальмами и инжиром, как это заведено вокруг источников воды. Около года план созревал в его сознании. Он часто выезжал на место, чтобы изучить его в различную погоду, пока не купил эту землю. В глубине его сознания таилась мысль построить летний дом для Жюстины - миниатюрный оазис, где она могла бы держать трех чистокровных скакунов и проводить жаркую часть года в любимых развлечениях - купаясь и совершая прогулки верхом.
Источник обнажили и направили воду в мраморную чашу, вокруг которой разбили дворик, выложенный необтесанным песчаником. Вокруг должны были разместиться дом и конюшня. С водой появилась растительность: тень придала кактусам зубчатые абстрактные формы и способствовала изобилию маиса. В определенное время года вызревали персидские дыни. Строгая, в арабском стиле конюшня была обращена задворками к морю - чтобы принимать на себя удары зимнего ветра. Рядом в форме латинской "L" возводились амбары и жилые комнаты с решетками на окнах и железными жалюзи.
Две или три скромные спальни, по размерам не более средневековых келий, прямо выходили в уютную, овальную гостиную с низким потолком, которая одновременно служила и столовой. В одном конце комнаты разместили белый массивный камин, украшенный арабской керамикой. В другом конце стоял стол с лавками, вырубленными из камня, - воспоминание о древних едальнях, которыми, возможно, пользовались отцы-пустынники. Суровость комнаты смягчалась персидскими коврами и золотым орнаментом сундуков, особенно вокруг подвесных замочков. Все предметы в комнате должны были создавать простую, непринужденную обстановку, которая является лучшей формой великолепия. На строгих белых стенах висели аксессуары охоты или медитации - такие, как арабская пика, буддийская мандала, несколько ассагаев, вышедших из употребления; лук для охоты на зайцев, вымпел с яхты. Через зарешеченные окна открывалось неожиданное великолепие пляжа и пустыни. Здесь не было книг, только коран в переплете из слоновой кости с черными металлическими застежками, да несколько колод игральных карт, лежащих где-то на подоконниках, среди которых была колода "Гран Таро" для любителей гадания и колода "Счастливые семьи". В одном из углов стоял старый самовар, призванный удовлетворять присущую им обоим страсть к чаю.
Работа продвигалась медленно, с остановками и, в конце концов, он не смог больше держать свой замысел в тайне от Жюстины. Он взял ее с собой - чтобы показать свое творение. Она не смогла сдержать слез, переходя от окна к окну, открывавших вид на изумрудное море с играющими волнами, и восточнее - на неожиданную картину дюн, уходящих в небо. Затем она резко - в своем стиле - села перед огнем, в котором горели кусты колючек, и стала вслушиваться, мягкие, четкие удары волн, сливавшиеся с храпом и топаньем лошадей в конюшне. Стояла поздняя осень, и во влажной надвигающейся темноте разлетались светлячки.
То, что начал Нессим, предстояло заканчивать Жюстине. Небольшая терраса под пальмой была продолжена на восток и обнесена стенами, сдерживающими продвижение песков, которые после зимних ветров неминуемо поглотили бы весь двор. Безветрие способствовало образованию вялого, цвета меди гумуса - смеси земли и листьев, которая в свое время обещала превратиться в твердую почву, снабжающую питательными веществами кусты, а впоследствии и деревья.
Жюстина со всем вниманием подошла к тому, как отблагодарить мужа, и сделала ему подарок, впрямую связанный с его основным увлечением - астрономией. В одной из угловых частей Летнего дворца она оборудовала небольшую обсерваторию, в которой поместила телескоп с тридцатикратным увеличением. Здесь Нессим, одетый в старую, цвета ржавчины аббу, проводил ночь за ночью, со всей серьезностью наблюдая за звездами или склоняясь над книгами с расчетами для всех широт мира - словно какой-нибудь средневековый предсказатель. Их друзья также имели возможность понаблюдать за Луной или, изменив угол наклона зрительной трубы, вдруг увидеть жемчужные облака, которые, казалось, выпускал город.
Вскоре возникла необходимость позаботиться об охране Летнего дворца, и ни для кого не стало неожиданным появление Панайотиса, поселившегося в небольшой комнате рядом с конюшней. Этот пожилой мужчина с широкой бородой и проницательными глазами около двадцати лет проработал учителем средней школы в Даманхуре. Затем он принял духовный сан и провел девять лет в монастыре Св. Екатерины на Синае. Трудно сказать, что именно привело его в оазис, так как на определенном этапе своего жизненного пути, явно лишенного приключений, он отрезал себе язык. Судя по жестам, которыми он отвечал на вопросы, можно было понять, что он совершил паломничество в небольшую раку Св. Менаса, расположенную к западу от оазиса. В любом случае, не было ничего случайного в том, что он согласился принять предложение. Он отлично подходил к данной работе, и за небольшую плату исполнял обязанности сторожа и садовника в течение всего года. Это был крепкий, коренастый мужчина, быстрый в движениях, как паук, и страшно ревнивый ко всем зеленым росткам. Именно он вернул к жизни дынную бахчу и заставил виноград прижиться позади косяка центральных ворот. Его смех представлял собой нечленораздельное щелканье, и у него также была привычка застенчиво прятать лицо в ворот своей старой сутаны. Его природная греческая болтливость, лишенная выхода, затопила его глаза, где она вспыхивала и танцевала при самом незначительном замечании или вопросе. Чего лучше можно желать от жизни, чем этот оазис у моря?! - казалось, восклицал его взгляд.
Чего еще, в самом деле? Этот вопрос Нессим задавал себе постоянно, в то время как машина, за рулем которой неподвижно сидел ястребообразный Селим, урча, несла его в пустыню. Не доходя нескольких миль до арабского форта, дорога сворачивала с побережья вглубь континента, и для того, чтобы добраться до оазиса, необходимо было бросить колею и двигаться вдоль холма плотной, слоистой дюны, похожего на взбитый, со слюдяным отсверком яичный белок. Машина часто застревала и приходилось использовать лебедку, зацепляя конец троса за выступы спасительного песчаника, на котором покоился весь мыс.
Нессим давно хотел как-то отблагодарить старого Панайотиса за преданность и, с подачи Персуордена, выбрал тот вид благодарности, который бы старик понял и нашел для себя приемлемым: и вот сейчас, в своем блестящем портфеле, он вез разрешение патриарха Александрии на постройку в его доме небольшой часовни - Св. Арсения - с последующей передачей в дар. Выбор святого покровителя был сделан, как всегда, случайно. В лавке каирского старьевщика Клеа отыскала иконку Св. Арсения работы восемнадцатого века и передала ее Жюстине в качестве подарка ко дню ее рождения.
И эти сокровища они распаковали на глазах старика. Потребовалось некоторое время, чтобы объяснить ему суть дела, так как он слабо понимал арабский, а Нессим не знал греческого. Но, оторвав в последний раз взгляд от письменного разрешения, Панайотис хлопнул в ладоши и обратил свою улыбку к небу, - похоже, его захлестывали эмоции. Он все понял. Теперь он знал, почему Нессим проводил столько времени, занимаясь расчетами для пустующего места в конюшне и чертя какие-то эскизы. Он тепло пожал его руки, издав несколько отрывочных щелкающих звуков. Нехорошая зависть шевельнулась в сердце Нессима при виде того, что старика переполняет благодарность. В глубине сознания, как бы из внутренней камеры-обскуры, которой он хорошо владел, он пристально разглядывал старика - как если бы проверял ту самую преданность его, что приносила ему счастье и покой.
"Здесь по крайней мере, - думал Нессим, - я, создавая что-то своими руками, буду обеспечивать собственную стабильность и как-то оправдывать легкомыслие". И он изучал старые мозолистые руки грека с уважительной завистью, думая о том времени, что они убили для него, и тем самым - его спасли. Он читал в них о годах здоровой телесной активности, которая сковывала мысль. И все же… кто мог сказать точно? Долгие годы преподавания в школе, годы в монастыре, а теперь одиночество в течение долгой зимы, у оазиса, когда только гул моря да шелест пальм остаются наедине с мыслями… "Всегда есть время для духовных кризисов", - думал он, упрямо перемешивая цемент с сухим песком в деревянном корыте.
Но даже здесь никак не получалось остаться наедине с Жюстиной, начавшей испытывать к любимому человеку чувство безумного, виноватого отчуждения, с которым она все же пыталась бороться. В сопровождении трех слуг-арабов она расположилась в отведенной ей части оазиса, в летних покоях. Беспокойная, грустная, настороженная. И затем я, мучаясь ее отсутствием, тайком передал ей записку, в которой умолял ее либо вернуться в город, либо убедить Нессима пригласить меня в Летний дворец. Селим, как полагается, заехал за мной, и всю дорогу он вел автомобиль в устраивавшем меня молчании, в которое он не осмеливался внести ни малейшего оттенка презрительности.
Что же касается Нессима, он принял меня с присущей ему нежностью. Действительно, он был рад увидеть нас в тесном кругу, вырывая тем самым из рамок вымышленных донесений его агентов; ему самому предстояло решить, были ли мы… как бы это сказать? - "влюблены друг в друга"? Данные слова требуют наличия целостности, недостающей моей любимой. Она напоминала одну из тех древних богинь, чьи свойства определяли ее судьбу, а не концентрировались в какие-то качества ее сердца, которые можно было любить или не любить. Одержимость, с другой стороны, оказалась достаточно сильна - мы были живыми существами, - но английский язык недостаточно богат (по сравнению с греческим), чтобы выделить нюансы выражения "страстная любовь".
Помимо всего этого, я не знал характер и направление мыслей Нессима, иначе развеял бы его страхи простым уведомлением, что Жюстина решала со мной те же самые навязчивые задачи, что и с Арнаути. Она создала у себя желание волевого решения, которое, коль уж оно в тайне работало на себя, должно было либо угаснуть, как лампа, либо наоборот - взорваться. Я понимал все это не вполне четко, однако именно в этом пункте угадывал слабое звено нашей связи. И за этим не стояло ослабления желания. И тем не менее, как казалось, она жила, обладательница большого ума и той магической силы, которую мог изведать лишь тот, кому приходилось любить раньше и знать цену любви.
В то же время я не без удивления сознавал, что часть меня, проложившая дорогу к Мелиссе, жила своей, обособленной жизнью, тихо и уверенно принадлежа ей, однако не желая при этом возврата Мелиссы. Ее письма ко мне искрились весельем, не оставляя места ни какой-либо тени порицания или жалости к себе. С юмором и огоньком она описывала свой небольшой санаторий, набрасывая словесные портреты врачей и публики с легкостью человека, находящегося на отдыхе. Читая написанное, можно было сказать, что она повзрослела, стала другой женщиной. Я тоже отвечал на ее письма, когда мне это удавалось, однако тяжело было преодолеть неизбывное смущение, правившее моей жизнью. Не представлялось возможным также сослаться на одержимость Жюстины - мы жили другим миром цветов, книг и идей, миром, чуждым для Мелиссы. Ее прошлое окружение закрыло для нее двери, но не лишило ее чувства восприимчивости. "Бедность - это огромный резак, - сказала однажды Жюстина, - а богатство - огромный засов". Однако Жюстина изведала доступ к обоим мирам, что позволило ей стать самой собой.