- Ты хоронить ее погоди, - Наталья взяла его за рукав и развернула к себе. - Поборемся еще. Только трудновато, конечно, придется. Она меня просила не говорить, но раз уж такое дело, то я считаю, ты должен знать. Рая ребенка ждет.
- Она же сказала, что аборт сделала, - он вскинул голову. - Чего удумала. Я уж бросить ее решил, раз она так.
- Ничего она не сделала, просто тебя позлить хотела, - Наталья покачала головой. - У тебя жена, дети. Не уверена она была.
- Так жена ушла от меня, - неожиданно сообщил он. - Мать написала, нашла какого-то энкавэдэшника, тыловую крысу, из евреев. Я матери написал, чтоб детей оставила, а Полину гнала в шею вместе с энкавэдэшником этим. Так она и сама брать детей не хочет. Зачем ей лишние рты? Так что свободный я нынче.
- Раисе ты сказал об этом?
- А зачем я ей докладывать буду, если она так с ребенком моим обошлась?
- Вот как вы разговариваете, только диву даешься, - Наталья покачала головой. - А она мне там, в тылу у немцев, когда отступали, говорит, убей меня, Наталья, все равно не дотяну, не любит меня Миша, и ребенок мой ему не нужен. Так, знаешь, каких дел можно натворить, шутка ли? Все вы так, а бабам - слезы. Ты меня послушай. Раисе и другим одна венгерская доктор помощь оказала и сказала, что дальше делать надо, чтоб выжили. Но ты знаешь, как у нас лечат и как слушают, если советы давать. Но надо побороться за это. Ты оставь Саблина за себя и с Раисой и Валерьянычем в госпиталь поезжай. И покарауль там, чтоб никто к ним даже не прикасался, пока я не приеду. А я заскочу к генералу Шумилову. Его поддержкой заручиться надо, а то сами мы без генеральской руки ничего не сделаем. Заткнут нам рот приказиком из Москвы, и будьте здоровы.
- Да я там всех перестреляю, пусть только тронут, - Косенко сжал кулаки. - А потом пусть сажают, если хотят.
- Ты, Миша, не горячись, - Наталья остановила его. - У нас сесть сам знаешь, быстро посадят, вот как выйти потом - проблема. Что ж, детишки твои не только без матери, но и без отца останутся. А теперь и еще один родится. Нет, все надо делать с выдержкой и с умом. Понял меня?
- Так точно, товарищ лейтенант.
- Тогда действуй.
- Слушаюсь, - Косенко обернулся. - Саблин!
- Тут!
- Остаешься за меня. Я - в госпиталь. Чтоб был порядок.
- Понял, сделаем.
- Увозят уже? - к Наталье подскочила Прохорова. - Я вот думаю, Наташка, - она поковыряла пальцем в зубах. - А хорошо, что эти страшные эсэсовцы нас не догнали, что мы от них ушли вовремя, а? А то бы… - она безнадежно махнула рукой.
- А то что? - Наталья посмотрела на нее с насмешкой. - Ты, Прохорова, жива-здорова? Нигде не болит у тебя? Вот и отдыхай. Не забивай себе голову.
- Прохорова, уйди, не вертись под ногами, - прикрикнул на нее Косенко. - Осторожно вы, - это уже относилось к санитарам, которые грузили Раису в фургон, - не трясите.
- Гляди, заботится, - хмыкнула Прохорова.
- А чего ж не позаботиться? Любит, - Наталья улыбнулась.
Прохорова только фыркнула недоверчиво.
- Ну, мы поехали, - крикнул Косенко из машины.
- Хорошо, - Наталья кивнула, - я скоро буду. Смотри там.
- Боец Прохорова? - к ним подошел высокий офицер. - Капитан Васильев, - представился он. - Временно исполняю обязанности командира роты вместо капитана Иванцова. Вы боец Прохорова? - он строго посмотрел на снайпершу.
- Так точно, - та даже присела от неожиданности.
- Снайпер?
- Так точно.
- А почему не на позиции? Что вы здесь торчите без дела?
- Я…
- Отставить разговоры, быстро на место. Вы, товарищ лейтенант, откуда? - он взглянул на Наталью.
- Из штаба генерала Шумилова, - ответила она спокойно. - Была прикомандирована к роте капитана Иванцова, сейчас отбываю по месту назначения.
- Вот и отбывайте, - распорядился капитан. - Нечего тут толкаться. Без вас народа хватает.
- Слушаюсь, - Наталья отдала честь. - С большим удовольствием.
16
Маренн молча смотрела вниз, на ускользающую под гусеницами БТРа дорогу. Сдернув перчатку, Йохан с нежностью прикоснулся пальцами к ее щеке.
- Не переживай.
- Мне страшно, - она прижалась щекой к его руке. - Мне страшно, что я отпустила ее. А если ее убьют, то мы никогда больше не увидимся.
- Ты просила ее не думать о плохом. Ее просила, а сама думаешь. Она настоящая фрейляйн, твоя вторая дочка, благородная девушка, которая не хочет, чтобы из-за нее страдали другие. Ее сестра, эти солдаты, которые были вместе с ней. Ее нельзя упрекнуть в этом.
- Я и не упрекаю ее. Я упрекаю себя. Я не нашла слов, чтобы убедить ее в обратном. Как она там с ними, совсем одна?
- Судя по тому, как она боролась за их жизнь, они ей не совсем чужие люди. Они ей друзья, а значит, она все-таки не одна. Я уверен, вы еще будете с ней вместе. Мы все будем вместе.
- Кстати, - она посмотрела на него, в глазах блестели слезы. - Я не поняла, с чего вдруг ты тоже собрался жить в Грюнвальде, да еще уверил в этом фрейляйн Натали. Она так и будет думать, что приедет в Берлин и в Грюнвальде обязательно встретит тебя.
- Ты против? - он посмотрел на нее внимательно, с нежной теплотой.
- Я не против, - она смутилась, - но…
- Тогда когда в следующий раз я приеду в Берлин, я сразу поеду к тебе. Так что не забудь оставить мне ключ от дома и заодно предупредить горничную и Джилл, чтобы они не испугались случайно.
- Наша горничная Агнесс всегда дома, когда нас нет, даже ночью, если я уехала, а Джилл на дежурстве. Так что ключ, собственно, и не нужен, - Маренн пожала плечами. - Я ничего не понимаю.
- Я расскажу тебе потом, - сказал на ухо.
- Когда приедешь в Грюнвальд?
- Думаю, еще сегодня.
БТРы въехали на окраину Дунапентеле. Когда машины остановились, Маренн спрыгнула на снег, взяла салоп и направилась в дом, чтобы отдать хозяйке. Венгерки она не увидела. Прошла в чулан, где лежала одежда, положила салоп на сундук. Дверь сзади скрипнула. Маренн обернулась. Йохан вошел вслед за ней, молча подошел сзади и обнял ее.
- Ты хочешь уехать так? Кто будет расплачиваться за унтершарфюрера?
Он сильно прижал ее бедра к себе. Она сразу почувствовала его силу и страсть и то, как все ее существо, словно вспыхнув, мгновенно откликнулось на его близость и ласку. Она поняла, что он имел в виду.
- Ах, да, те славянские женщины, которые то ли были, то ли их не было, так и не ясно. Нет, я не хочу уехать так, - она повернулась к нему и положила руки на плечи. - Я очень не хочу так уехать. Но времени нет, наверное, - добавила она неуверенно.
- Времени немного есть, - он наклонился, целуя ее.
- Я так благодарна тебе за Натали.
- Надеюсь, ты не хочешь уезжать не только потому, что благодарна.
- Нет, потому что я люблю тебя.
Она оперлась руками о сундук. Он осторожно подсадил ее. Сундук был низким и широким, с совершенно ровным, как у ящика верхом. Она сбросила шинель, расстегнула пуговицы на мундире, откинувшись назад. Он отошел и закрыл дверь на щеколду. Потом снова подошел к ней. Она смотрела в его лицо, словно погружаясь в окутавшую ее нежность. Он обнял ее, приподняв, приник поцелуем к ее расслабленным губам, расстегивая пуговицы на рубашке. Она уперлась ногами в край сундука, обхватив его шею. Он наклонил ее. На мгновение оторвавшись от ее губ, спросил негромко:
- На спину можно? Что скажет доктор? Не страшно?
- Можно, - она чуть заметно кивнула. - Все затянулось. Но даже если было бы нельзя, сейчас это не имеет значения.
Он целовал ее грудь, шею, плечи. Она словно провалилась в какую-то бездну, без времени, без ощущения реальности, все исчезло, все, что было, что происходило вокруг. Она отдалась ему с радостным, упоительным волнением. Потом, едва сдерживая дрожь, откинула голову, кусая губы, и когда страсть начала спадать, прижалась лбом к его плечу, лаская рукой коротко остриженные волосы на затылке. Он с нежностью целовал ее.
- У тебя потрясающе красивая грудь, такое нежное тело, я так тебя люблю, - он проговорил тихо, почти шепотом.
Она улыбнулась, подняла голову.
- Ким - это моя кличка, а настоящее имя Мари. Только меня давно так никто не называет.
- Мари - это самое красивое женское имя на свете. По-настоящему французское, - он поцеловал ее глаза. - Но ты не Мари. Ты родилась в Париже? Ты - Эсмеральда. Да, да. "Собор Парижской Богоматери", Виктор Гюго. Темноволосая, зеленоглазая, страстная, прекрасная. Певица, танцовщица, волшебница - в прямом смысле. Сколько людей осталось в живых благодаря твоей помощи. Вот хотя бы те, которых мы только что отвезли к русским. Они все выживут, я уверен. Ты их так заколдовала, что никакая злая сила этих русских хирургов их не возьмет. Она просто рассыплется. И меня ты заколдовала, Эсмеральда, нежная, красивая, такая тонкая, чувствительная, - он прижал ее к себе, целуя ее волосы. - Я очень любил этот роман в юности. Перечитывал много раз. И по-немецки и по-французски. Мечтал об Эсмеральде. И когда я увидел тебя в Берлине в первый раз - ты пришла на прием к Гиммлеру, и, о чудо, он чуть не сам выскочил тебя встречать, это наш-то рейхсфюрер, у которого никогда на лице не прочтешь, что он чувствует, - я только посмотрел на тебя и понял: она. Это Эсмеральда. И если бы ты работала у Гиммлера в секретариате, я бы ни секунды не сомневался, кто должен стать моей избранницей. Но прелесть Эсмеральды в том, что она - почти несбыточная мечта. Ее надо добиваться, стремиться к ней, завоевать ее. Эсмеральда не может печатать рапорты на машинке и подносить гостям кофе. Эсмеральда - это то, кем никто другой не может быть, ни одна другая женщина. Оберштурмбаннфюрер СС, главный хирург СС, и вокруг нее генералы бегают как мальчики, сам обергруппенфюрер СС Рейнхардт Гейдрих провожает ее чуть не до машины. Это - Эсмеральда. Все остальные - Флер-де-Лис, красивые, приятные, но обычные, их много. Эсмеральда - одна. И еще надо очень постараться, чтобы она тебя заметила, хотя бы сравняться с ней в звании.
- Боевые командиры рейхсфюрера склонны к романтике, - она с нежностью провела рукой по его волосам.
- Только те, кто склонен к романтике, и служат в таких дивизиях, как "Лейбштандарт", и еще не сбежали отсюда. Те, кто к ней не склонен, сидят у вас на Беркаерштрассе или на Принц-Альбрехтштрассе, занимаются разведкой, контрразведкой, чем угодно, только подальше от войны. Они достаточно рациональны, чтобы найти себе местечко потеплее, где и карьеру сделаешь быстро, и награды получишь, а рисковать жизнью не нужно, большевики далеко, сиди и мысли аналитически. Однажды попав в штаб к рейхсфюреру, они не будут писать рапорты, много рапортов, чтобы их перевели обратно в дивизию, отправляющуюся на фронт, ради какой-то там Эсмеральды. Им и Флер-де-Лис вполне хватает.
- Я тоже любила этот роман, - призналась она, прислонившись щекой к его виску. - Когда я была маленькой, я по десять раз на дню благодарила Бога за то, что я родилась в Париже и собор Парижской Богоматери - вот он, рядом. Я убегала от своей няни и пряталась в соборе, даже ночевала в нем, меня знали все служащие. Я представляла себя Эсмеральдой, как она ходила здесь, как жила. Няня у меня была немка, австрийка, ее взяли для того, чтобы я не забывала о своей второй родине, не выросла чистой француженкой, хотя ничего из этого не получилось. Она была прагматичная особа, она не понимала моих чувств, и Гюго она не любила. Всегда отчитывала меня. Но я не слушала ее и все равно убегала.
- Своенравная, как Эсмеральда. Такой и осталась.
- Да. Но в отличие от Эсмеральды мне никогда не нравился капитан Феб де Шатопер. Мне даже было обидно, что она в нем нашла. Пустота, никакого внутреннего содержания, только внешность. И мне очень было жаль горбуна, я очень, очень его жалела, мне так хотелось что-то сделать, чтобы он стал счастливее, чтобы исправить несправедливость природы, ведь у него красивая душа.
- Потому ты стала таким хорошим доктором. Ты умеешь сострадать. Это тоже природный дар. Ему не научишься ни в каких университетах. Сострадать - это ведь не значит жалеть. Это значит что-то делать, чтобы страдание исчезло. Эсмеральда, - он целовал ее волосы, глаза.
Она с нежностью отвечала на его ласку.
- А моя козочка, немецкая овчарка Вольф-Айстофель, сидит в вольере и дожидается хозяйку. Когда я вернусь в Берлин, я научу его чертить лапой имя Иоахим, как козочка чертила имя Феб.
- Это твоя собака?
- Сейчас в основном это собака Джилл. Она кормит ее и выгуливает, потому что постоянно находится в Берлине. Меня почти никогда не бывает дома.
- Но когда я буду приезжать с фронта, я надеюсь, ты будешь дома. Или мне придется навещать тебя в Шарите?
- В таком случае ночью я буду дома обязательно. В остальное время - не обещаю. Резать и зашивать - это основное мое занятие в дневное время.
- Ночью? Это меня устраивает. И сможешь даже приготовить ужин без Агнесс?
- Конечно. Я жила долго одна, без прислуги и вырастила двоих детей. Конечно, я все умею делать. У меня просто нет на это времени, потому я и пригласила Агнесс. Ведь Джилл, к сожалению, без нее не может обходиться. Тоже я виновата - не научила. А сама она не рвется. Зачем? Если есть мама и Агнесс. А почему такие вопросы?
- Потому что теперь собор Парижской Богоматери у тебя временно будет в Грюнвальде, - он улыбнулся, взглянув ей в лицо. Глаза его сияли, она испытала волнение, вдруг осознав, что он счастлив так же, как и она. Это было каким-то ошеломляющим откровением - они оба счастливы одинаково, одно чувство на двоих, как мечтаешь с юности, но случается редко. У нее не бывало прежде никогда. Всегда оставалась недоговоренность, скрытая обида, опасение, недоверие, даже страх или хотя бы робость. Теперь же счастье - и все.
- Я решил: я подам рапорт рейхсфюреру.
- Какой рапорт? - у нее перехватило дыхание.
- О разводе, - просто ответил он. - Именно поэтому я и собираюсь переехать к тебе в Грюнвальд, пока мы не устроим свой новый дом, наш собор Парижской Богоматери, если ты захочешь.
- Мне удобно и в Грюнвальде. Я уже привыкла, - в ее голосе послышалась растерянность. - Но как же… Я так понимаю, сердце белокурой Флер-де-Лис будет разбито?
- Ты о Зигурд? - он вздохнул. - Видимо, да. Но по сравнению с тобой, она… - он запнулся, подбирая слово.
- Холодная? - Маренн догадалась. - Но я так поняла, что она скандинавских кровей, и в этом нет ничего удивительного. Зато они свято верны своему долгу, преданы до гроба, обожают семью. Но, правда, семью как таковую гораздо больше, чем мужа, как мужчину.
- А француженки?
- Они тоже стараются, конечно, - Маренн улыбнулась, - хотя получается плохо, особенно насчет верности до гроба. Это правда. Но я австрийка наполовину, у меня еще есть шанс.
- Я хотел сказать, что Зигурд не так романтична, у нее прагматичный взгляд на жизнь. Конечно, все это будет для нее ударом, но вряд ли она согласится терпеть какую-то двойственность отношений. Скорее она предпочтет материальную компенсацию и мое участие в воспитании детей, чем согласиться быть обманутой. Это не в правилах наших с ней отношений, это не в моих правилах. Не в правилах жизни моей семьи. Она не останется одна, она будет искать себе новую партию и найдет. Обязательно. И будет также безупречно верна своему новому долгу, как и прежнему. Долго страдать она не станет. И вся моя семья согласится на это. Все должно быть честно, таковы наши правила.
- Германский рыцарь и французский, это все-таки не одно и то же, - заметила Маренн мягко. - Даже очень не одно и то же. Если бы Эсмеральда танцевала в Берлине, ей, наверное, повезло бы больше.
- Если я подам рейхсфюреру рапорт о разводе, что он мне скажет? - Йохан внимательно посмотрел на нее.
Маренн наклонила голову, застегивая мундир, длинные темные волосы волной скользнули вперед, закрывая лицо.
- Не знаю, - произнесла она с сомнением. - Но я не хотела бы присутствовать при том, как он будет читать этот рапорт. Я бы хотела быть в это время у фрау Марты, чтобы спрятаться за нее, когда рейхсфюрер наконец-то осознает, что происходит и что-то скажет. Я думаю, он далеко не сразу решится что-то сказать. Мне даже страшно за рейхсфюрера, - она улыбнулась, но по-прежнему смотрела вниз. - Все знают, что у него ранимое сердце. Ему вредны такие испытания.
- Почему такая реакция? Ты не арийка? - он спросил с недоумением.
- Я?! - она откинула голову, закручивая волосы в узел. - Я наполовину австрийка, наполовину француженка. По матери я австрийка, и его это устраивало до сих пор.
- Тогда что? У тебя было много мужчин? - в его голосе скользнула ревность.
- У меня нет времени на "много мужчин", - она взглянула на него с упреком. - Мне его не хватало даже на тех, которые были. И они перестали быть, - она видела, что он помрачнел. - Ты всех их знаешь, я все сказала. И как ты думаешь? Если бы у меня было много мужчин и все бы знали об этом, допустил бы меня рейхсфюрер к своим детям, с его-то пуританскими представлениями о нравственности в семье. Никогда. А я лечу их не первый год, и мы отлично ладим. Не только с детьми и фрау Мартой, но и с рейхсфюрером, - она рассмеялась.
- Тогда в чем дело?
Она помолчала, снова опустив голову. Потом сказала: