- Дело касается концлагерей. Эта кость в горле Германии, - она вздохнула, - Мюллер и Шелленберг наконец-то добились от рейхсфюрера согласия на начало эвакуации заключенных концлагерей эмиссарами Красного Креста. Кальтенбруннер категорически против. А фюрер, естественно, об этом вообще ничего не знает. Гиммлер как огня боится, что фюрер узнает, а Кальтенбруннер как-то разнюхает и донесет ему. Это означает, что Гиммлера обвинят в предательстве. Он, естественно, скажет, что ни о чем не информирован, и все свершилось за его спиной. Потом предупредил, что все на личную ответственность исполнителей. А это, в свою очередь, означает, что в случае провала всей операции главного исполнителя поставят к стенке.
- И этим исполнителем они выбрали тебя? - он усмехнулся. - Там не нашлось ни одного мужчины, кто мог бы справиться с такой задачей?
- С какой задачей? - она подняла голову и посмотрела ему в лицо. - Встать к стенке? Нет, среди мужчин желающих не нашлось. А приказать Мюллер считает себя не в праве. К тому же я столько времени добивалась того, чтобы узников хоть как-то начали освобождать или хотя бы прекратили морить голодом и душить в газовых камерах, столько имела на эту тему бесед и с Мюллером, и с самим рейхсфюрером, что теперь отступиться было бы в высшей степени странно. Я сказал Генриху еще до отъезда сюда, что если Гиммлер в конце концов на что-то решится, а он давно что-то замышляет, то на меня они могут рассчитывать - я поеду. При любых условиях. Мюллер дает мне солдат, бронетранспортеры для сопровождения эмиссаров. Но не только для сопровождения. Некоторые лагеря придется брать штурмом. Начальники там категорически против такой инициативы. Они получили от Кальтенбруннера совсем другие распоряжения.
- Брать лагеря штурмом? - он переспросил с недоумением. - Они хотят, чтобы ты брала штурмом лагеря? Они что, с ума сошли?
- Нет, я надеюсь, - она пожала плечами и снова взяла у него сигарету. - Но другого выхода нет. Нет другого офицера в соответствующем звании и с подходящими полномочиями. Никто не хочет рисковать жизнью из-за каких-то евреев и славян, ну, пусть там найдется еще сотня-другая голландцев и французов, участников Сопротивления. А для чего, собственно? Каждый думает - обойдется без меня. И никто не хочет осознать, как это важно. Мюллер дает мне унтерштурмфюрера и тридцать солдат под команду. Вот с ними мы должны освободить пять лагерей, это для начала. Пока не очень крупных, на пробу. Чтобы посмотреть, какая реакция будет в Англии и США. Стоит ли это делать дальше, что мы получим от такого мероприятия, какие политические дивиденды.
- Что-что? Политические дивиденды? Ты еще и политик? - он наклонился и поцеловал ее в нос.
- Я не политик, - она покачала головой. - Я врач. И я знаю, что в лагерях люди порой терпят адские мучения. Я и сама себе плохо все это представляю, - она вздохнула, опустив докуренную сигарету в пепельницу, - но как-нибудь справлюсь. Приказ рейхсфюрера будет у меня, его уже готовят, я буду распоряжаться от его имени всем. Но если все дойдет до фюрера, меня же поставят к стенке за самоуправство. Единственное, на что я надеюсь, так это на то, что Мюллер не позволит этим сведениям дойти, ведь вся информация, которая поступает к фюреру по этой части, проходит через фильтры гестапо. Если все откроется, Мюллера тоже по головке не погладят. Но, как бы то ни было, отступать уже поздно, надо ехать. Солдаты готовы, бронетранспортеры тоже, эмиссары Красного Креста прибудут со дня на день.
- Это очень опасно, Мари, - он откинулся назад, увлекая ее за собой. Она намотала ему на запястье длинный коричневый локон волос. Подняв руку, он поцеловал его.
- Да, это опасно. Но это очень важно. Это не менее важно, чем наступление, которое вы ведете здесь. Не менее важно, чем оборона Берлина. От этого зависит будущее Германии, что с ней будет, если наступление и оборона не помогут. Надо использовать разногласия между союзниками, надо выбить у Сталина его главный козырь - деятельность концлагерей, которым он сдерживает своих союзников, уже готовых от него отказаться. Когда большевики захватили Польшу, они в полной мере воспользовались этим преимуществом и заклеймили нас на весь мир. Надо помочь англичанам и американцам найти повод, чтобы снова принять нас как цивилизованное государство. Из-за лагерей они не могут поступиться своими принципами. Мы должны проявить готовность идти на компромисс. Я уже не говорю о жизнях тех людей, которые содержатся в этих лагерях. Они все имеют право жить, любить, как я люблю тебя, - она обняла его за плечи, прислонившись щекой к виску. - Они все на это имеют право, будь они французы, евреи или цыгане. Если не можешь возвращать жизнь, не торопись ее забирать, это не в твоей власти, так написал Толкин. Он был прав. Нам не дано возвращать жизнь мертвым. И никакие теории не оправдывают массовую гибель людей в газовых камерах. Да, никто не хочет связываться, все боятся, все сейчас думают о себе. Но я не боюсь. Я поеду. Я врач, я всегда старалась облегчать страдания людей, чтобы они были счастливы, здоровы. Я не могу остаться в стороне. Ни в коем случае. Даже если бы меня посылали бы на другой фронт, я нашла бы возможность остаться здесь с тобой, но это тот случай, когда я просто не могу себе этого позволить. Тот случай, что если можешь сделать самую малость, делай. Остаться в стороне и думать о себе - бесчестно, преступно.
- Мы больше не увидимся? - он отстранил ее, взглянув в глаза.
- Я не знаю, - она в растерянности пожала плечами. - Наступают дни, когда не знаешь, что случится в следующий час. Но почему не увидимся? Если все пройдет благополучно и к стенке меня не поставят, - она улыбнулась, - я побуду немного в Шарите, разберусь там со всем, что накопилось, и снова напишу рапорт, чтобы меня направили сюда. Мы обязательно увидимся, Йохан. Я все сделаю для этого. Что же мне еще делать, как не стремиться к тебе навстречу?
- Мари, - он с нежностью взял ее за плечи. - Ты будешь там одна, я буду далеко, но если… - он запнулся, она почувствовала, как он взволнован. - Если будет ребенок, обещай, ты ничего не сделаешь без меня. Ты врач, ты все можешь, можешь даже мне не сказать, наверное, это твое право, но я прошу тебя.
- Ты так хочешь его? - она отстранилась, глядя ему в лицо.
- Я люблю тебя. Очень люблю. Да, хочу.
- Об этом рано еще говорить, - она опустила голову, чтобы скрыть смущение, - природа очень осторожная, хитрая и умная. Она бережет плоды любви, чтоб раньше времени никто не узнал и не испортил. Она борется до самого конца, даже если женщина решает сделать аборт, стараясь обмануть врача. Это всегда трагедия. Так что я во всем полагаюсь на природу. Но обещаю: я ничего не буду делать, не сказав тебе. Вообще ничего не буду делать, просто оставлю. И это вовсе не мое право, не исключительно мое, это же наша любовь, наше общее чувство.
- Но воспитывать будешь одна, - он рассмеялся, и этот смех был почти по-мальчишески счастливый. - Я на фронте, извините.
- Извиняю. Я тоже на фронте. Так что воспитывать будем прямо здесь, в госпитале у Виланда. Рейхсфюрер будет счастлив: будущие бойцы с молоком матери впитывают запах пороха и вырастают прямо на поле брани. Мартин это заслужил, он так радел за то, чтобы все состоялось, что это будет ему достойная награда.
- Он, правда, будет доволен. Он очень любит детей. У него двое своих, это будет третий его воспитанник.
- Знаешь, мне только что снилось, что он есть, - она прислонила ладони к лицу, закрыв глаза. - Это был чудесный сон. Я видела, что мы оба в моей спальне в Грюнвальде и собираемся идти в зоопарк. Ты со своей старшей дочерью, а я со своей, то есть с Джилл, смотреть ее любимого жирафа. А твоя дочь каких животных любит? - она постаралась спросить словно невзначай, но замерла, ожидая ответа.
- Мишек. Бурых медвежат. Она все время просит, чтоб ей покупали этих плюшевых медвежат. Ну а от живых она, конечно, в полном восторге. Ты, в самом деле, хочешь познакомиться с моими детьми? Я был бы рад, - он заглянул ей в лицо.
- Да, конечно. Ты же сказал, в наших отношениях не должно остаться ничего неприятного. Значит, я буду рада, если твои дети появятся в нашей жизни и займут в ней какое-то место, меня это не огорчит.
- Ты удивительная, чуткая женщина… - он с нежностью провел рукой по ее волосам и вытащил заколку. Волосы густой коричневой волной упали на плечи.
- Точно так же ты мне сказал и во сне, - она качнула головой, отбрасывая их назад.
- Потому что я на самом деле так думаю.
- Случится ли это все? Будет ли так, как в моем сне? Или все действительно только сон?
- Почему не случится? - его пальцы с нежностью скользнули по ее щеке, спустились на шею, он расстегнул воротник ее мундира и верхние пуговицы. - Мы обвенчаемся, как только это будет возможно, как только я приеду в Берлин. Я мог бы написать рейхсфюреру, но я не могу сделать этого, не увидевшись с Зигурд, не поговорив с ней, не попросив простить меня. Только отделавшись письмом. Это было бы недостойно. Она была верной подругой и вполне заслужила того, чтобы выслушать лично мою просьбу о прощении. Я приеду в Берлин и сразу подам рапорт. Ты сомневаешься в моей решительности? В том, что я это сделаю? Если я говорю - я так и сделаю, Мари.
- Я сомневаюсь не в тебе, - призналась она, прислонившись щекой к его руке. - Я сомневаюсь в себе. Я старше тебя, я вряд ли смогу дать тебе все, что ты от меня ожидаешь. Мне уже не двадцать лет…
- И мне не двадцать, а уже тридцать. И между моими тридцатью и твоими, на несколько лет больше, нет никакой разницы. Я все знаю о тебе, о твоих мужьях, о твоих любовниках в Берлине, о гибели твоего сына, о твоих дочках и зятьях, даже о тех, которые служат в Красной армии. О твоей жизни, о твоих мыслях, о твоем теле, без которого я не могу дышать и жить. Только воспоминаниями о нем, когда тебя нет рядом.
- Я говорила - у меня плохой характер, - слабо возражала она. - Он хорош для военного хирурга, но плох для жизни.
- Все, что я видел, мне подходит. Я не люблю слишком сладкого. Твой шоколад с ванилью и апельсином и еще с ментолом, - он кивнул на потушенную сигарету, - меня вполне устраивает. Он и горький, и сладкий, и терпкий, и упоительный. Я все люблю в тебе. Что тебя удерживает? Какие-то прежние чувства? Ты меня не любишь? - он спрашивал, неотрывно глядя ей в лицо. Она смутилась.
- Какие прежние чувства? Нет, я не о том. Я люблю тебя. Больше никого не существует. Я только хотела сказать, что формальности - не главное. Главное - то, что я чувствую. Этого достаточно.
- И то, что чувствую я. Это больше, чем просто любовь, Мари. Это жизнь, сама жизнь, она вся - ты.
Он целовал ее волосы, глаза.
- Я верю, - она отвечала ему со всей теплотой чувства, которое испытывала. - Но я вполне проживу пока без печати, которую вместо рейхсфюрера, я боюсь, нам поставят большевики.
- Без печати - возможно. Какое-то время, - он согласился. - И то недолго. Но без этого - нет, без этого я тебе не позволю. Я привез тебе не только цветы.
- Что еще? - она удивилась.
Он достал из нагрудного кармана маленькую бархатную коробочку. Открыл, повернув, показал ей. Она увидела золотое кольцо, украшенное алмазной резьбой.
- Без этого я не отпущу тебя в Берлин.
- Откуда? - она прижала ладонь к губам. - Откуда все это берется здесь, можно сказать, на поле боя.
- Ну, откуда берутся розы, я тебе все равно не скажу, - он рассмеялся, - это секрет. А кольцо я купил еще в Аахене, тогда, после Арденн, на следующий день после того, как вы улетели в Берлин. Сам не знаю зачем, вроде бы и ни к чему и нет в нем ничего особенного, просто оно приковало мой взгляд, и не взять было просто невозможно. Я думал, отвезу Зигурд. Но потом забыл ей отдать. Слишком торопился к тебе в Шарите и забыл. К тому же только потом сообразил, что ей оно налезет разве только на мизинец, у нее пальцы толще, она же не хирург. И тогда я понял, для чего оно попалось мне на глаза, для чего какой-то ангел стер мне память. Сам еще не зная, я купил это кольцо для тебя. Это будет нашим обручением, Мари, - он взял ее руку и надел кольцо на безымянный палец. - Точно подошло. Оно как раз для тебя. Для твоих тонких пальцев, Мари.
Она разволновалась, пальцы дрожали, она поднесла кольцо к губам и поцеловала его.
- Мы обручены, Мари. Ты - моя. А вся моя жизнь - твоя.
- А моя - твоя, - она ответила чуть слышно, и по бледной щеке покатилась слеза.
- Ну-ну, - он приподнял ее голову, поцеловал в губы, ее глаза сверкали от слез. - Плакать зачем? Плакать не нужно.
- От счастья тоже плачут…
- Сейчас ты забудешь о слезах.
Он расстегнул пуговицы на ее мундире, страстно целуя ее шею и губы, так же быстро справился с рубашкой, опустил бретельки бюстгальтера, обняв, нежно сжал ее грудь. Но она вдруг отстранилась и положила свою руку поверх его.
- Не нужно. Здесь.
- Что? - он взглянул на нее с недоумением. - Брачная ночь отменяется? Эсмеральда говорит мне нет? Ты устала? Или тебе уже надоели мои домогательства? Все, что я хочу сейчас, после того, как я целый день утюжил этих большевиков на канале и наконец-то сбросил их, это любить тебя, больше ничего. Я вообще не хочу ничего другого.
- Я тоже не хочу ничего другого, - она провела рукой по его волосам. - Только этого. Чтобы ты любил меня, бесконечно, всегда. Но… - она запнулась. - А где Золтан с семьей? Хозяин этого дома?
- Он сказал, что они будут в чулане, - он пожал плечами. - Не нужно беспокоиться. Им там хорошо.
- Там холодно, - она поправила одежду и застегнула пуговицы на мундире. - А с ними двое маленьких детей. Здесь натоплено, тепло. Я буду заниматься любовью в тепле, а дети будут мерзнуть и ждать, пока я получу все радости, о которых мечтала? Я не могу так.
- Ты хочешь, чтобы в чулан пошли мы? - догадался он.
- Да, - она кивнула. - Пойди, позови их. Пусть идут сюда и спокойно ложатся спать.
- Хорошо, но ты сама там не замерзнешь?
- С тобой я не замерзну даже на снегу, на улице, - она улыбнулась и еще раз поцеловала кольцо на пальце.
- Ну, на улицу мы не пойдем, - он наклонился и поцеловал ее в губы. - Я сейчас позову их.
- Конечно. Потом мы тихо уедем, они и не заметят. Зачем им столько беспокойства?
Он вышел в сени. Она слышала, как он стучит в дверь чулана, разговаривает с Золтаном.
- Что вы, что вы, господин офицер, - возражал венгр. - Нам и так все удобно.
- Золтан, я прошу вас, - Маренн вышла вслед за Йоханом. - Мне крайне неловко, что ваши внуки будут спать в холоде. Пожалуйста, укладывайте их, как они привыкли, не нужно никаких неудобств. А мы, - она взглянула на Йохана, - мы военные люди, мы привыкли.
Он кивнул, подтверждая.
- И если можно, - попросила она, - поставьте в воду мои розы. Я утром заберу их с собой, - она взяла со стола букет и протянула его венгру.
- О, конечно, конечно, это чудесные цветы. Агнешка, возьми, - венгр передал розы жене. - Она умеет обращаться.
- Я помню, - Маренн едва заметно улыбнулась. - Вы мне говорили.
- Вы чуткая и добрая, как императрица Зизи, - наклонившись, венгр поцеловал ее руку. - Золтан будет помнить вас. До конца дней.
Из чулана вышла дочь Золтана с детьми. Мальчик постарше подошел поближе и неожиданно взял Маренн за руку.
- Антал, что ты? - прикрикнул на него Золтан. - Не балуйся. Не трогай госпожу офицера.
- Ничего, ничего, Золтан, - Маренн присела перед мальчиком, он дернул ее за воротник, подцепив ноготком серебряные руны "СС" на воротнике. - Нравится? Красиво? Блестит? - она спросила его по-венгерски.
Антал сразу покраснел, смутился, отступив на шаг, спрятал руки за спину и засопел. Маренн ласково погладила его по голове. Потом взглянула на Йохана. Он стоял рядом, с улыбкой глядя на них. Потом с нежностью притронулся рукой к ее распущенным волосам.
- Все, идите спать, не мешайте, - Золтан подхватил внуков на руки.
- Пошли, госпожа оберштурмбаннфюрер, - Йохан постучал пальцами по погону Маренн. - Мне надо скоро возвращаться в полк. А тебе - спешить на самолет.
Она поднялась. Он привлек ее к себе, потянув за руку. Они вошли в чулан, слабо освещенный одной тусклой лампой, стоявшей на бочке с заготовленными на зиму грибами или капустой.
- Дети тебя любят.
- Я их тоже люблю. Когда я приезжаю к рейхсфюреру, Нанетта бегает за мной по всему дому. Ее любимый доктор. Я ее лечу, как только она появилась на свет. И чтобы она не плакала, когда я уезжаю, я всегда привожу ей конфеты. Марта говорит, она потом их ест целый день, зато слушается. За конфету. Еще бы, - Маренн рассмеялась, усаживаясь на лежанку напротив окна, - любимый доктор - это не мама, которая делает замечания, воспитывает. Но я и своим детям замечания делала, конечно, но у меня плохо получалось. Они всегда так мило выглядели, когда набезобразничают, что ругаться на них было просто невозможно. Так что я скажу два слова строго, а потом мы все смеемся. Они были спокойными детьми, очень самостоятельными, часто оставались одни. Конечно, что-то разобьют, что-то порвут, но я не очень переживала из-за этого, главное, чтобы они были здоровы и счастливы.
Он подошел к ней, очень близко, она подняла голову. Он взял ее за руки.
- Наш сын тоже будет хорошим мальчиком и будет радовать тебя, - сказал негромко, глядя в глаза.
- Я надеюсь. Но пусть даже и хулиганит, я не расстроюсь от этого.
Крупные хлопья снега налипали на стекло, и капли дождя стучали по крыше. Он поднял ее, обнял, прижимая к себе. От света лампы на бледном, тонком ее лице дрожали тени от ресниц. Она чуть опустила голову, длинные волосы скользнули вперед. Он взял ее на руки, опустил на лежанку, задернутую смятым покрывалом. Целуя шею, лицо, глаза, расстегнул мундир, освобождая грудь, она же вдруг потянула его за рукав, забывшись в порыве чувства.
- Ты что? Хочешь оставить командира полка без погон и без наград? Это слишком. Я сам, подожди.
Она тихо засмеялась.
- Они подумают, что тебя преследовали большевики.
- Меня? Большевики? - он прижал ее голову к своему плечу.
Она целовала его, зажмурив глаза.
- Обычно все бывает наоборот. За что же мы получили столько наград, если бы они нас преследовали? Это мы их преследуем обычно. Мы только наступаем, ты же знаешь. Даже никогда не ведем оборону, это дело вермахта.
- О да, я это знаю, - она откинулась на спину. - Я это давно уже поняла. Что вы наступаете. По всем направлениям. Не только на большевиков.
- Кто-то против?
- Лично я - нисколько. Большевики, конечно, да.