- Ба! вы находите? А впрочем, что вам за дело? Чего вы требуете? На что жалуетесь? Вы искали Глориану: вы нашли ее; хотели получить портрет королевы: я даю вам его живым. Ах! я рассчитывала получить какую-нибудь благодарность от вас, князь Фледро-Шемиль! Разве не мне обязаны вы тем, что я нашла такой двойник, который доставит вам блестящую будущность? Платье, вы, конечно, знаете, это я ей послала, чтобы сразу дать вам понять в чем дело. Вы боитесь скандала! Но я, чтобы вполне оказать вам любезность, была даже очень неосторожна. Но вы неблагодарны! Пусть так. Не благодарите меня и уезжайте.
- Ради Бога!
- Что еще? Говорите.
- Где мы теперь?
- О! Боже мой! Разве может знать кто либо, где он? Или у себя, или вне дома смотря по обстоятельствам. Есть дома, нам принадлежащие, где мы живем и где бываем почти всегда; есть другие, которые не могут быть названы нашими домами, но куда мы отправляемся иногда и там проводим время. Но кому же придет в голову спрашивать себя, в тех или других домах мы находимся? И потом, если б даже узнали, где, именно, то нужно ли говорить об этом! Теперь я ответила на ваш, вопрос, убирайтесь.
- Одно слово! Единственное! Зачем вы привезли сюда…
- Франсуэлу? А вы слишком любопытны! Разве я обязана отдавать вам отчет обо всем! Поразмыслите сами, придумайте, угадайте, если можете. Почем знать, быть может, во всем этом замешана политика? Не забудьте, что я, ведь, посланница, князь Фледро! Быть может, я нашла нужным войти в союз с той, которая скоро будет любовницей короля; в случай войны с Пруссией - все, ведь, возможно - очень желательно было бы добиться нейтралитета Тюрингии. Кроме, того, мало ли какие фантазии могут прийти в голову женщины - или, скорее, двух женщин. О! я уже говорила вам, что мы стали теперь очень серьезны, очень солидны и скрытны. Я религиозна, как каждая итальянка, она - как испанка. Но что же из этого! бывают такие часы, когда хочется посмеяться. Послезавтра я должна идти на исповедь, а между тем, без этого у меня не было бы грехов, в которых нужно каяться. Ведь, это возбудило бы во мне гордость; вот, я из чувства смирения и впала в грех - если только это грех! да вообще, вы заставляете меня говорить тысячи глупостей, в которых нет ни слова правды. Спрашиваю вас, неужели же из-за одного только моего благоговения к королеве я захотела видеть ее портрет так близко возле себя, и неужели мой визит к этой толстухе, которая способна играть только медвежью пастушку, доказывает хоть сколько-нибудь, что у нас явился просто каприз послушать пение Глорианы в Травиате и присутствовать на всех безумствах настоящего ужина и видеть ее губы, смоченные настоящим вином!
Она выталкивала его в коридор, говоря ему все это на ухо; вдруг она разразилась взрывом хохота:
- Все равно! - вскричала она, - Глориана ужасная женщина, и королю трудно будет устоять на высоте своей добродетели.
Затем, она убежала, отворила и снова заперла за собой дверь, унеся свечу.
Князь, оставшись неожиданно в потемках, уцепился за перила. Он прислушался. Слышался смех, смешанный, по-видимому, с шепотом произносимым ласковыми упреками. И ничего более. Он спустился ощупью по лестнице и присоединился к Глоpиaнe и Браскасу, которые ожидали его в карете.
В это же утро, на поезде, отходившем в девять часов сорок минут, камергер короля Фридриха II уехал с примадонной и ее парикмахером в город Нонненбург, который называется так, потому что Леопольд-Лев, заложил первый камень в фундамент монастырского здания, и который считается столицей Тюрингского королевства.
Глава седьмая
На одной из снежных вершин холодной и неприглядной Тюрингии стоял, однажды, утром молодой пастух и играл на флейте.
Прямо перед ним, внизу, раскинулись на далекое пространство Альпы, со своими гранитными уступами и кудрявыми соснами, которые склоняли свои длинные ветви вплоть до бездонных пропастей, покрытых утренним туманом; а под легкой лазурью неба, кое-где прорезанного дымчатыми облаками, тихий ветерок превращал в мелкие пылинки, уносимые им, снежные хлопья, и январское солнце, освещая ледяные утесы, переливалось разноцветными искрами в льдинках, застывших на ветвях дерев.
Высокий, стройный, с матово-бледным лицом, оттененным черными, вьющимися волосами, с темно голубыми, глубокими, как небо или озеро, глазами - своей фигурой очень похожий на красивую молодую женщину - пастух неподвижно стоял на вершине, в этом величественном и грандиозном уединении; весь закутанный в белый мех, он походил на человека, сплошь засыпанного снегом.
Песня, которую он наигрывал, протяжная, частая, прерываемая время от времени, разносилась в этом безмолвии редкими холодными переливами, похожими на капли замерзшего источника, начинающего оттаивать под теплыми лучами солнца.
Но вот он перестал играть, вытянул голову, прислушался, по-видимому, выжидая, чтобы эхо повторило мотив. Ни звука. Только большой камень, оторванный ветром, скатился по уступам и остановился, при шуме сломившейся ветви.
Тогда пастух печально взглянул на этот суровый ландшафт. В позе любовника, тревожно поджидающего ту, которая обещала прийти сюда, он точно вызывал из этого безмолвия чей-либо голос или ожидал появления какой-либо формы на этих неподвижно лежащих снежных глыбах; простирал руки вперед, будто желая схватить дорогое видение; но они бессильно опускались, с таким жестом отчаянья, точно он досадовал на то, что ему не удалось обнять хотя бы облако.
Снова он приложил флейту к губам, опять в тишине понеслись звуки той же тихой песни: быть может, то был какой-нибудь условленный сигнал.
На одну из этих дрожащих нот ответил отдаленный, трепетный, чистый звук.
Он вздрогнул, кровь внезапно прихлынула к его щекам, глаза радостно блеснули, и он продолжал играть, останавливаясь по временам, чтобы прислушаться к отдаленному звуку, повторяемому эхом.
Эхо было ни что иное, как пение пустынника, чудного соловья Альп, которого иногда удается услышать, но которого никогда нельзя увидать; среди белого покрова зимы, этот голос птички, отвечающей напеву флейты, служил как бы идеальным ответом, на запросы жизни и грез.
Звуки песни пастуха становились все оживленнее; он играл со страстным увлечением, переходившим в экстаз.
Пустынник, по видимому, постепенно приближался к нему и, притаившись, быть может, в каком-нибудь углублении скалы, соперничал с ним в быстроте темпа и высоких нотах, которые не могли быть воспроизведены флейтой; это уже не были более смутные, неясные жалобы, в которых слышался плач, но радостные мелодии, жгучие, почта безумные, то сливающиеся, то убегающие вдаль, будто двойной полет стройных звуков или грозное требование у неба счастья двух возлюбленных.
Вдруг флейта смолкла, и голос другого певца затерялся в шелесте крыльев улетавшей птички. Пастух повернул голову, с побледневшим, гневным лицом, заслышав чьи-то шаги.
Действительно, карабкаясь по снежным скалам, к нему приближался еще очень молодой человек, полный, белокурый, с цветущим здоровьем лицом, в маленькой круглой шляпе, украшенной перьями; на груди его охотничьего зеленого цвета костюма, обшитого галунами, болтался охотничий рог.
- Что тебе нужно, Карл? - резким голосом спросил пастух.
- Государь, - отвечал тот, с низким поклоном, - одно очень важное обстоятельство.
- Ах! да, князь Фледро вернулся! Он привез мне…
- Увы, нет, государь! Но ваша матушка вернулась из Берлина и желает видеть ваше величество.
- Так ты изменил мне? - гневно вскричал король, делая шаг вперед.
- Берегитесь, ваше величество! - сурово улыбаясь, проговорил Карл. - Если вы сделаете еще один шаг, я принужден буду, из уважения к вам, отступить и неизбежно должен буду упасть в бездну.
Король, с тонкой презрительной усмешкой на губах, сказал:
- Да, ты убился бы! А тебе хочется еще жить, дитя? Тебя все еще интересно смотреть на пошлость мужчин и измену женщин! Ах! говорю тебе, Карл, вся эта движущаяся толпа смертных представляет собой гораздо менее ценную пыль, чем это снеговое облако, уносимое ветром, а все слова, которые были произносимы со дня первого новорожденного человека, не стоят ничего в сравнении с пением той птички, которую ты заставил улететь.
Он проговорил все это с какой-то горечью и задумчивостью, отчасти суровым, отчасти ласковым тоном, имевшим много общего с тоном юного Гамлета, для которого Шекспир создал подобную роль в волшебной сказки, известной под названием: "Сон в зимнее утро".
Он сел на снегу и, после минутной задумчивости, проговорил:
- Наконец, объяснись же. Зачем ты открыл тайну моего убежища?
Карл принудил себя придать своему лицу, которое светилось радостью, несколько серьезное выражение, и заговорил очень быстро, таким тоном, как - будто повторял заученный урок:
- Государь! Положение политических дел в государстве крайне опасное; с сожалением должен сказать вашему величеству, что выборы были сделаны далеко не так удачно, как того можно было ожидать, от опытной распорядительности ваших министров.
Вопреки предписанию о свободных кандидатурах и вопреки закону, ограничивающему число выборных коллегий, католические патриоты имели очень ограниченный успех циркуляры епископов своими пламенными речами о всеобщем единении германских земель вызвали раздражение в растерявшемся населении скорее, чем убедили его в пользе этого единения, а многие из национал либералов - т. е., пруссаки и еретики - склоняются сильнее на сторону державной власти. Куда увлекут нас эти люди? Президент совета сделал мне большую честь, сказав в моем присутствии, что если вспыхнет война, которая вовлечет Тюрингию в союз с Пруссией, то либералы воспользуются этим случаем для того, чтобы нас, католиков, подчинить партии протестантов. А до тех пор легко может случиться, что вновь избранные депутаты откажут вашему министру изящных искусств в кредит четырнадцати миллионов, которые дали бы ему возможность построить театр для Ганса Таммера; поговаривают также об одном очень дерзком адресе на ваше имя, в котором будут просить ваше величество даже вовсе изгнать из государства Ганса Гаммера, почти так же как просили Фридриха I-го - изгнать красавицу Мону Карис.
Карл умолк, задыхаясь. Король встал, - губы его дрожали, а глаза метали молнии.
- Если они откажут мне в деньгах, от которых зависит моя слава и слава моей страны, - закричал он, взмахнув своею флейтой в воздухе, с таким жестом, которым доезжачий хлещет кнутом непокорное стадо, - если они потребуют от меня, чтобы я отдалил от себя единственного великого из всех людей человека, и такого человека, вдобавок, которым я дорожу, тогда я, как Людовик французский вернувшись с охоты, со шляпой на голове и постукивая своими сапогами со шпорами, войду в парламент, и все власти должны будут преклониться перед мановением моего хлыста!
- Великолепно! - со смехом сказал Карл. - А я, позади вашего величества примусь трубить в мой рог, что заставит разбежаться всех адвокатов, как испуганных овец! Но то, что сделает и что имеет право сделать король, министры не смеют даже и пытаться сделать. Вот отчего происходит их тревога. Подумайте же, государь! ведь, уже ровно двадцать дней, как ваши слуги заметили, что не Фридрих II, а манекен в костюме Оберона сидит, повернувшись к ним спиной, в мечтательной позе, на берегу озера, близь грота Титания! И с этих пор весь двор в сильнейшем смятении; ваши конюхи, с восходом солнца, бродят из залы в залу, из сада в сад, отыскивая своего господина, испуганные, потерянные; некоторые из них вскакивают на лошадей и едут в Бург-де-Рез или в Замок-Сирен и на другой день возвращаются оттуда, видимо смущенные. Что же касается министров, то, право, они жалки. Луисберг, при первом известии о вашем исчезновении, уронил свою табакерку, даже не заметив этого, и вот уже три недели, как он машинально кладет два пальца в пустую горсть руки и набивает свой нос воздухом, вместо табаку! Но это у него вошло уже в привычку. Граф Лилиенталь, по утрам, не ходит уже в францисканский монастырь - выпивать свою обычную порцию, четырнадцать кружек пива, во славу Бога-отца, а между тем, он целый день выглядит пьяным; его, должно быть, опьяняет то, что он не чувствует себя пресыщенным. Ваше величество не узнает теперь Лоэнкранца! У него сделался крошечный живот: прежняя пивная бочка превратилась в маленький бочонок с анчоусами. Наконец, барон Шторкгауз, который, согласно этикету, проходил по Иоганн-Жозеф - Штрассе с шляпой в руках, поклонился карете австрийского посланника, снимая свой парик! Клянусь, эта непритворная печаль королевских советников глубоко тронула мое сердце: я не мог противиться их мольбам, так как никто не знал, что мне известно все - и я намекнул военному министру, что ваше величество отправились в Голландию, полюбоваться черным тюльпаном и розой, впервые еще распустившеюся; министру юстиции сообщал по секрету, что королю вздумалось узнать, сколько минут может провертеться перо птицы - рыболова прежде, чем исчезнет в волнах Мальстрёма; министр финансов узнал от меня, что король Фридрих II постоянно охотится в западной части Гренландии, где, по самым точным сведениям, в нынешнем году водятся в большом количестве синие лисицы; наконец, я не мог скрыть от министра торговли, президента совета, что государь его нашел нужным отправиться на богомолье в Мекку и, чтобы не быть узнанным, присоединился к цыганскому табору, который путешествовал по Аравии, играя на тамбурине! По правде сказать, не знаю, поверили ли мне. Но барон Шторкгауз смотрел на меня такими доверчивыми глазами, что я не удивился бы, если б он оставил караван для того, чтобы, сидя на спине у верблюда, идти навстречу вашему величеству! Заметьте, что в городе происходит не меньшее смятение, чем при дворе. Ваши великаны Тюрингцы, тяжелые и неторопливые, похожие скорее на большие бочки, чем на походных людей, которых, если взять в поход, то они могли бы лишить воды обе Германии….
- Знаете, как их называет Бисмарк! "Животными, представляющими нечто среднее между австрийцами и гиппопотамом…" и вот, эти то Тюрингцы приобрели теперь такую резвую, подпрыгивающую походку, точно репортеры, пришедшие в смятение. Весь Нонненбург превратился в какой-то смешанный гам, то рассказывающий, то осыпающий других вопросами. По утрам, профессора в университете, стоя на кафедре, забывают читать свою богословию и говорят лишь о том, где бы отыскать короля, а студенты, ходя вокруг бассейнов, спрашивают друг у друга с не меньшим беспокойством, то о том, нельзя ли им будет воспользоваться на это время кредитом в ресторан Германия, то - скоро ли вернется в столицу ваше величество! И артиллеристы, вычищающие дула пушек, присланных вам вашим кузнецом из Пруссии, и бюрократы, в своих мрачных углах, почесывающие кончик носа бородками своих перьев; и художники в своих мастерских, украшающие лилией или розой какую-нибудь Еву с копии Овербека, все мучатся незнанием того, что случилось с их королем, порывистым, как бомба, лучшим из всех каллиграфов в мире и превосходящим своей красотой всех женщин и всех богинь! Никто не проглотит куска без того, чтобы не вскричать: однако, куда же отправился Фридрих II? Даже нищие, прося милостыню, в то же время, расспрашивают, нет ли известий о вашем величестве; и пусть дьявольский сатир, который, на дорожках Венусберга, изображен целующим плечи нимф, пусть он покарает меня, если я солгу, сказав, что вчера вечером Оттилия спросила меня, облизывая кончиком языка пену, которая стекала из стакана: "Правда ли, будто "Бледный Король" - это ваше прозвище ныне - был похищен в волшебную страну и будет возвращен нам только тогда, когда от него родится у царицы фей двое детей, мальчик и девочка?"
- В таком случае; - отвечал я, - он вернется через девять месяцев, так как нужно же будет дождаться близнецов.
- Ты молчал бы лучше, чем лгать-то, - строго сказал король.
- Мой разговор с ними был, ведь, равносилен молчанию, возразил Карл. - Ничего нет более скрытного, как обычная болтовня; и никто не знал бы, где находитесь вы, государь, если бы не вернулась ваша матушка из Берлина. Ах! Государь, ведь, королева Текла очень проницательная особа. Она не хотела поверить ни моим рассказам о тюльпане, растущем в Голландии, ни о синих лисицах в Гренландии, ни о цыганском таборе; даже, услышав легенду о близнецах, которые должны родиться у царицы фей, она только презрительно улыбнулась, чем очень сильно задела мое самолюбие, как рассказчика! Она пристально взглянула мне в глаза, и спросила: "Где же король"? а вы знаете, что от ее взгляда невольно вздрогнешь. Но я все-таки не сказал бы ей ничего - ничего правдивого, по крайней мере, - если бы королева Текла не вздумала грозить мне…
- Моя мать угрожала тебе! тебе, мой маленький слуга?
- Лично мне, нет. Но в ту минуту, когда она меня спрашивала, мы были в царском саду, на берегу озера; прекрасный лебедь, который уже несколько раз тянул барку, когда вы, бывало, мечтали, при свете луны, подплыл очень близко к нам и стал щипать траву возле берега; королева, же взглянула на него таким взглядом, от которого я содрогнулся; очевидно, не согласись я отправиться на поиски вашего величества, лебедю пришлось бы быть не в Парсивале, но в руках вашего повара, и я принужден был бы есть приготовленным под каким-нибудь соусом эту божественную птицу, которая тянет золотой цепью лодку Лоэнгрина.
Король сказал, после минутного молчания:
- Как ты думаешь, что хочет сообщить мне матушка?
- Очевидно, что-нибудь очень неприятное, - отвечал Карл - как потому, что королева вернулась из Пруссии, так и потому, что, тотчас же по возвращении, написала об этом францисканцам; а известно, что никто, кроме Бисмарка, не досаждает нам так сильно, а отец Бенигнус избран самим Богом для передачи нам неприятных новостей. Нужно ожидать, что королева и ее духовник долго будут рассказывать вашему величеству о прусских интригах и о религиозных нуждах вашего государства. А! это будет весело! И еще надо будет благодарить небо, если разговор ограничится лишь политикой и францисканской проповедью.
- А чего же я должен опасаться большего?
- Поэмы, которая обыкновенно посвящается жениху, государь!
Король мгновенно вспыхнул, как краснеет молодая девушка при внезапном предложении влюбленного.
Он проговорил быстро, дрожащим голосом:
- Объяснись, Карл; расскажи все, что тебе известно.
- Государь, я ничего наверное не знаю, но у меня есть данные предполагать, что приготовляется для вас нечто, могущее вас встревожить, и нечто такое, что будет не по вкусу вашему величеству.
- В чем состоят твои подозрения? Назови их.
- Королева Текла приехала в Нонненбург ночью, неожиданно, и потихоньку вошла во дворец, так, что ни трубы, ни барабаны не успели известить об ее приезде.
- Моя мать - женщина серьезного ума, и потому избегает всяких этикетов.
- Но на этот раз, ваша мать хотела избежать не шумного официального приема, а…