- Разные. Например, то, что вы с Женевьевой ходите к нам в гости.
- По этой причине госпожа де ла Таль хотела меня уволить. Жаловалась графу.
- А он не захотел об этом и слышать?
- Да, ведь картины еще не отреставрированы.
- И ты думаешь, это все? Дэлис, будь осторожна. Он опасный человек.
- Что ты имеешь в виду?
- Женщин, как известно, притягивает опасность. Его жена, бедняжка, была очень несчастна. Она мешалась у него под ногами, и вот, ее не стало.
- Жан-Пьер, что ты пытаешься мне внушить?
- Что тебе нужно быть осторожной. Очень осторожной. - Он наклонился и поцеловал мне руку. - Это важно для меня.
10
Атмосфера в замке накалялась. Женевьева замкнулась, и я не знала, что у нее на уме. Клод злилась: ее унизил отказ графа исполнить ее каприз, и я чувствовала, что она затаила на меня обиду. В том, что граф встал на мою защиту, она усмотрела некое знамение. Впрочем, я тоже.
Филипп чувствовал себя неловко. Перепуганный, он тайком пробрался ко мне в галерею, и я подумала, что жену он боится не меньше, чем графа.
- Я слышал, у вас произошла размолвка… с моей женой. Мне жаль. Разумеется, я не желаю вашего отъезда, мадемуазель Лосон, но в этом доме… - Он развел руками.
- Я считаю, что должна довести работу до конца.
- И скоро это произойдет?
- Еще многое нужно сделать.
- Когда вы закончите работу, можете рассчитывать на мою помощь. Все, что в моих силах… А если решите уехать раньше, я, возможно, смогу найти вам другое место.
- Буду иметь в виду.
Филипп уныло поплелся к себе, и я подумала: "Он не создан для борьбы, у него нет характера. Может быть, поэтому он здесь".
Между ним и графом существовало довольно странное сходство. Оно заключалось в общих речевых интонациях и чертах внешности, но насколько один был ярок и уверен в себе, настолько другой был тих и незаметен. Филипп, видимо, всю жизнь зависел от богатых и влиятельных родственников. Возможно, именно это сделало его таким робким, заставило заискивать перед всеми. Сначала он симпатизировал мне, а теперь просил уехать, лишь бы избежать домашних неурядиц.
Может быть, он прав и мне следует уехать, как только отреставрирую начатую картину. Если я останусь, не будет ничего хорошего. Чувства, разбуженные во мне графом, станут глубже, а боль от неизбежного расставания - сильнее.
Я понимала необходимость отъезда, но в глубине души решила не уезжать и даже принялась за поиски стенных росписей, которые могли быть скрыты слоем побелки. В случае удачи я бы снова погрузилась в работу и забыла о страстях, кипевших вокруг. В то же время, у меня появился бы благовидный предлог для того, чтобы остаться в замке.
Особенно меня интересовала небольшая комната, смежная с оружейной галереей. Комната эта находилась с северной стороны замка, из окна открывался великолепный вид: пологие склоны виноградников и вьющаяся между ними парижская дорога.
Я помнила, как разволновался отец при виде стены, очень похожей на одну из стен этой комнаты. Он тогда сказал, что во многих английских особняках настенные росписи скрыты под слоем извести: когда фрески портились или просто переставали нравиться, их забеливали.
Снимать наслоения извести - тонкая работа. Я видела, как это делал отец, даже помогала ему: у меня были способности к занятиям такого рода. Вот и теперь унаследованное от отца чутье самым непостижимым образом привело меня к этой стене, и я была готова поклясться, что под побелкой что-то есть.
Я работала мастихином. Лезвие ножа еле касалось стены, и мне никак не удавалось пробиться сквозь верхний слой извести. Прибегнуть к более радикальному методу я не могла: одно неосторожное движение способно погубить ценное изображение.
Так прошло полтора часа. За это время ничто не подтвердило справедливости моего предположения. Я устала, продолжать работу не имело смысла.
На следующий день мне повезло. Я отслоила небольшой кусочек извести - всего в одну шестнадцатую дюйма, но зато окончательно уверилась в том, что на стене написана картина.
Поиски фресок оказались лучшим, что я могла сделать, чтобы отвлечься от растущей напряженности в отношениях между обитателями замка.
Я расчищала стену. Вдруг из коридора донесся голос Женевьевы.
- Мисс! - позвала она. - Где вы?
- Я здесь, - ответила я.
Девочка вбежала ко мне. Она была в смятении.
- Мисс, из Карефура сообщили, что дедушке хуже. Он спрашивает меня. Пойдемте вместе.
- Твой отец…
- Его нет в замке. Катается верхом… с ней. Пожалуйста, мисс, пойдемте, а то мне придется поехать с конюхом.
Я встала. Сказала, что переоденусь и через десять минут буду ждать ее на конюшне.
- Не задерживайтесь, - умоляла она.
По дороге в Карефур Женевьева молчала. Дом Франсуазы отпугивал и в то же время манил ее.
В вестибюле старого дома нас ждала госпожа Лабис.
- Хорошо, что вы приехали, мадемуазель, - сказала она.
- Ему хуже?
- С ним опять случился удар. Морис пошел звать его к завтраку и увидел его лежащим на полу. Когда ушел доктор, я послала за мадемуазель Женевьевой.
- Он… умирает? - глухо спросила Женевьева.
- Мы не знаем. Он еще жив, но очень плох.
- К нему сейчас можно?
- Пожалуйста.
- Пойдемте со мной, - позвала меня Женевьева.
Мы вошли в уже знакомую мне комнату. Старик лежал на тюфяке. Госпожа Лабис попыталась устроить его поудобнее. Накинула на больного одеяло, поставила в комнате небольшой стол и стулья. На полу даже лежал ковер, но голые стены, распятие и скамейка для моления по-прежнему придавали комнате вид монастырской кельи.
Старик лежал, откинувшись на подушки. Зрелище было не из приятных. Глаза запали, нос заострился; несчастный напоминал большую хищную птицу.
- Пришла мадемуазель Женевьева, сударь, - негромко доложила госпожа Лабис.
На его лице мелькнуло осмысленное выражение. Он шевельнул губами и с трудом произнес:
- Внучка…
- Да, дедушка. Я здесь.
Он кивнул ей и перевел взгляд на меня. Видел он только правым глазом. Левый глаз после удара уже не двигался.
- Иди сюда, - позвал старик. Женевьева пододвинула свой стул к постели, но больной смотрел на меня.
- Он имеет в виду вас, мисс, - прошептала Женевьева, и мы поменялись с ней местами. Старик, казалось, остался доволен.
- Франсуаза, - произнес он, и я поняла, что он принял меня за мать Женевьевы.
- Все хорошо, не волнуйтесь, - сказала я.
- Не… - Он говорил невнятно. - Осторожно. Следи…
- Да, да, - мягко отвечала я.
- Не надо было выходить замуж… за этого человека. Знай, это была… ошибка…
- Все в порядке. - Я пыталась его успокоить.
Вдруг лицо старика исказилось.
- Ты должна… Он должен…
- О, мисс, - взмолилась Женевьева, - мне этого не вынести. Он бредит, не узнает меня. Мне обязательно сидеть здесь?
Я покачала головой, и она выскочила из комнаты, оставив меня наедине с умирающим. Он заметил ее исчезновение и, как мне показалось, обрадовался.
- Франсуаза… Держись от него подальше… Не позволяй ему…
Слова давались ему с трудом, но он изо всех сил старался мне что-то сказать. Я же изо всех сил пыталась разобрать его невнятную речь. Он говорил о графе, и я чувствовала, что, может быть, в этой самой комнате узнаю тайну смерти Франсуазы. А больше всего на свете мне хотелось доказать, что ее муж не имел никакого отношения к ее гибели.
- Почему? - спросила я. - Почему надо держаться от него подальше?
- Грех… грех… - стонал он.
- Вам нельзя волноваться, - уговаривала я.
- Возвращайся домой… Уходи из замка… Там тебя ждут только беды… и смерть.
Разговор утомил его. Он закрыл глаза. Я испугалась, что он умрет, так ничего и не сказав, но вскоре он опять посмотрел на меня.
- Онорина, какая ты красивая!.. Наша дочь… Что с ней станет? Грех… грех…
Окончательно обессилев, он упал на подушки. Я подумала, что он умирает, и пошла к двери, чтобы позвать Мориса.
- Осталось совсем немного времени, - сказал тот.
Госпожа Лабис взглянула на меня и кивнула.
- Мадемуазель Женевьеве следует присутствовать.
- Я приведу ее, - пообещала я, ухватившись за возможность выйти из комнаты умирающего.
В коридоре стоял полумрак, повсюду чувствовалась смерть, я слышала ее дыхание. Но это было не все. Дом, в котором смех считался непростительным грехом, походил на темный подвал, куда не проникает ни лучика света. Как бедная Франсуаза могла быть счастлива в таком доме? Представляю, как она радовалась переезду в замок!
Я подошла к какой-то лестнице и посмотрела наверх.
- Женевьева, - тихо позвала я.
Нет ответа.
На лестничной площадке было окно, но плотные занавески, висевшие на нем, не пропускали света. Я отодвинула их и выглянула в заросший сад, потом тщетно попыталась открыть окно. Видимо, его не открывали много лет. Я надеялась увидеть Женевьеву и помахать ей, но в саду ее не оказалось.
Я снова позвала ее. По-прежнему, никакого ответа. Тогда я стала подниматься по лестнице.
Кругом - ни звука. У меня мелькнула мысль: уж не прячется ли Женевьева в какой-нибудь дальней комнате, не желая присутствовать при смерти деда? Это очень на нее похоже, убежать от того, что кажется невыносимым. В этом причина всех ее бед.
- Женевьева! Где ты? - позвала я и открыла какую-то дверь. Это была спальня - с такими же, как на лестнице, плотными занавесками на окнах. Я вышла оттуда и открыла дверь в следующую комнату. Было видно, что в этой части дома давно никто не жил.
Лестница вела еще выше. Я подумала, что на верхнем этаже, как обычно находится детская.
Внизу умирал старик, а я размышляла о детстве Франсуазы, о ее тетрадях, которые по одной выпрашивала у Нуну. Мне пришло в голову, что Женевьева, вероятно, много раз слушала истории о детских годах матери, проведенных в Карефуре. Если бы она захотела спрятаться, то где же, как не в детской?
Я была уверена, что найду ее наверху.
- Женевьева, - позвала я уже громче. - Ты наверху?
Никакого ответа, только слабый отзвук моего собственного голоса. Если Женевьева в детской, то ничем не выдает себя.
Я открыла дверь и заглянула в небольшую комнату, но с высоким потолком. Тюфяк на полу, стол, стул, скамья для молений в дальнем углу и распятие на стене. По обстановке комната ничем не отличалась от кельи старика, с одной лишь разницей - единственное окно высоко под потолком было зарешечено, и само помещение напоминало тюремную камеру. Инстинктивно я почувствовала, что моя догадка была недалека от истины.
Я уже хотела закрыть дверь и скорее уйти, но любопытство взяло верх. Я вошла в комнату. Что это за дом? Монастырь или тюрьма? Дедушка Женевьевы жалел, что не стал монахом, подтверждение тому - содержимое сундука: видимо, он очень дорожил монашеским платьем. О том же я прочитала в первой тетрадке Франсуазы. А плеть? Бичевал он себя… или истязал жену с дочерью?
Интересно, чья это комната? Человек, живший в ней, каждое утро, просыпаясь, видел решетку на окне, унылые стены, аскетичную обстановку.
Делалось ли это по его - или ее - собственному желанию? Или…
Я заметила, что на крашеной стене что-то нацарапано. Я присмотрелась и прочитала: "Узница Онорина".
Итак, я не ошиблась. Странная комната служила тюрьмой. Эту женщину держали здесь против ее воли - как тех людей, которых запирали в подземелье замка.
На лестнице послышались неторопливые шаги. Я замерла. Шаги принадлежали Женевьеве.
Человек остановился по ту сторону двери, я ясно слышала его дыхание. Рванувшись к двери, я распахнула ее.
На меня широко раскрытыми глазами смотрела женщина.
- Мадемуазель Лосон! - воскликнула она.
- Я искала Женевьеву, госпожа Лабис.
- Я услышала, что наверху кто-то ходит, и решила проверить… Вы нужны внизу. Кончина уже близка.
- А где Женевьева?
- Прячется где-нибудь в саду.
- Ее можно понять, - сказала я. - Дети не любят видеть смерть. Я думала найти ее в детской и поднялась сюда.
- Детская на нижнем этаже.
- А это?.. - начала я.
- Здесь жила бабушка Женевьевы.
Я подняла глаза на зарешеченное окно.
- Я присматривала за ней перед ее смертью, - сказала госпожа Лабис.
- Она болела?
Госпожа Лабис холодно кивнула, указывая на неуместность моего любопытства. Она умела хранить тайны, тем более что за молчание ей платили.
- Мадемуазель Женевьевы здесь не могло быть, - сказала она и, повернувшись, вышла из комнаты. Мне оставалось лишь последовать за ней.
Госпожа Лабис оказалась права. Женевьева пряталась в саду и вернулась в дом только тогда, когда все было кончено.
Хоронили старика всей семьей. Потом рассказывали, что похороны прошли со всей торжественностью, принятой в подобных случаях. Я осталась в замке. Нуну тоже. Она сослалась на мигрень и сказала, что будет лежать в постели. Я подумала, что похороны просто вызвали бы у нее слишком мучительные воспоминания.
Женевьева, граф, Филипп и Клод отправились в Карефур в экипаже. Когда они уехали, я пошла к Нуну. И как я и ожидала, она была на ногах. Я спросила, не могли бы мы немного поболтать, и она охотно согласилась. Я сварила кофе, и мы устроились поудобнее.
Разговоры о минувших днях, о жизни в Карефуре привлекали и одновременно пугали ее. Она то избегала их, то заводила сама.
- Женевьеве не хотелось идти на похороны, - сказала я.
Нуну покачала головой.
- Увы, ее присутствие необходимо.
- Это ее долг, она уже не ребенок. Как вы думаете, какой она будет, когда вырастет? Не такой вспыльчивой? Станет спокойнее?
- Она и так спокойная.
Нуну кривила душой, и я с упреком посмотрела на нее. Она грустно улыбнулась. Я хотела сказать ей, что, если мы будем обманывать друг друга, то ничего не добьемся.
- Последний раз я видела в Карефуре комнату ее бабушки. Очень странная комната. Похожа на тюрьму. И как раз тюрьмой она ее и считала.
- Откуда вам знать?
- Она так сказала.
Глаза Нуну округлились от ужаса.
- Она сказала вам?.. Сейчас?!
Я покачала головой.
- Нет, если вы подумали, что она встала из могилы, то это не так. Она написала на стене, что была узницей. Я видела надпись. "Узница Онорина". Она и в самом деле была узницей? Вы должны знать, вы там жили.
- Она болела. У нее был постельный режим.
- Странно, что комнату для инвалида устроили на самом верхнем этаже дома. Слугам, наверно, пришлось попотеть… когда они ее туда заносили.
- Какая вы практичная, мисс. Обо всем подумали.
- Полагаю, слуги об этом тоже подумали. Но почему она считала себя узницей? Ей запрещали выходить?
- Она болела.
- Больные - не узники. Нуну, объясните мне. Я чувствую, что это важно… возможно, для Женевьевы.
- Интересно, какое значение это имеет для Женевьевы? К чему вы клоните, мисс?
- Говорят, чтобы все понять, надо все знать. Я хочу помочь Женевьеве. Хочу сделать ее счастливой. У нее не совсем обычное детство. Дом ее матери, замок… и все, что произошло потом. Это не могло не повлиять на ребенка… тем более, такого впечатлительного. Дайте мне шанс помочь ей.
- Я бы все сделала, чтобы помочь ей.
- Пожалуйста, Нуну, расскажите мне все, что знаете.
- Но я ничего не знаю… ничего!
- Франсуаза писала дневник! Вы не показали мне всех тетрадок.
- Они не предназначались для посторонних глаз.
- Нуну… другие тетради… в них более откровенные записи?
Она вздохнула, выбрала из связки ключей на поясе нужный и открыла буфет. Потом достала оттуда тетрадь и протянула ее мне. Я заметила, где она ее взяла. В стопке оставалась еще одна тетрадь - последняя, и я надеялась, что Нуну даст мне обе.
Но вторая тетрадь осталась лежать в буфете.
- Возьмите к себе в комнату, - сказала она. - Вернете, как только прочитаете. Обещайте, что больше никому не покажете.
Я пообещала.
Тон дневника изменился, теперь это были записи женщины, смертельно боявшейся своего мужа. За чтением меня не покидало ощущение того, что я роюсь в душе и мыслях покойницы. Но ее чувства и мысли непосредственно касались графа. Что бы он обо мне подумал, если бы узнал, чем я занимаюсь?
Но я не оставляла чтение. С каждым новым днем, проведенным в замке, правда становилась для меня все важнее.
"Сегодня ночью, лежа в кровати, я молилась, чтобы он не пришел. Один раз мне показалось, что я слышу его шаги, но это была Нуну. Она все понимает. Бродит у моей спальни… и молится за меня. Я боюсь его. Он это видит и не может понять, в чем дело. Другие женщины от него без ума. А я боюсь".
"Навещала папу. Он смотрит на меня так, будто хочет прочитать мои мысли, проследить за каждым мгновением моей жизни… Но это не все. "Как твой муж?" - спрашивает он. Я заикаюсь и краснею, потому что знаю, о чем он думает. Папа сказал: "Я слышал, у него есть другие женщины", а я ничего не ответила. Кажется, папа даже радуется слухам. "Дьявол позаботится о нем, потому что Бог заботиться о нем не станет", - сказал он, но вид у него был довольный, и я знаю, почему. Пусть будет все, что угодно, лишь бы эта грязь не коснулась меня".
"Нуну места себе не находит, она очень тревожится. Я боюсь приближения ночи, и мне трудно заснуть. Иногда я резко просыпаюсь, мне кажется, что кто-то зашел в комнату. У нас чудовищный брак. Стать бы снова маленькой девочкой и играть в детской! Но самое лучшее время было до тех пор, пока папа не показал мне свой драгоценный сундук… и пока не умерла мама. Если бы я могла остаться ребенком! Но тогда у меня, конечно, не было бы Женевьевы".
"Сегодня Женевьева впала в настоящую ярость. Она немного простужена, и Нуну велела ей сидеть дома. Тогда она заперла старушку в комнате, и та терпеливо ждала, когда я спохвачусь. Она не хотела выдавать Женевьеву. Мы стали бранить Женевьеву и пришли в ужас от ее буйства. С ней нет никакого сладу. Нуну очень расстроилась, а я сказала, что Женевьева похожа на свою бабушку".
"Нуну сказала: "Франсуаза, дорогая, больше никогда так не говори. Никогда, никогда". Она имела в виду мои слова о том, что Женевьева похожа на свою бабушку".
"Сегодня ночью я проснулась от страха. Мне снилось, что пришел Лотер. Накануне днем я видела папу, и, возможно, вернулась от него напуганной больше обычного. Лотера в комнате не было. Зачем ему приходить? Он знает, что мне невыносима сама мысль о его приходе. Он больше не пытается переубедить меня, потому что я ему безразлична. Уверена, он бы с радостью отделался от меня. Вот и во сне я не ждала от него пощады. Это был страшный сон. Заглянула Нуну. Сказала, что еще не успела заснуть и услышала, как я ворочаюсь с боку на бок. Я призналась: "Я не могу спать, Нуну. Я боюсь", и она дала мне настойку опиума, которую принимает от головной боли. Нуну говорит, что опиум успокаивает нервы и человек засыпает. Я выпила настойку и заснула, а наутро все показалось просто ночным кошмаром… не более того. Лотер никогда не станет домогаться меня. Ему это не нужно. У него есть другие".