Слышны были голоса матросов. Кто-то играл на тростниковой дудке, и мелодия была печальна. Глухо ударился борт о борт, и старый барк застонал. Однако он стонал часто, терзаемый невыносимыми болями в местах старых ран, и все привыкли к его бесконечным жалобам.
Зря.
…Гавин точно девчонку не бросит. Дождется, пока она заснет, и сам в другом кресле устроится. Нехорошо, конечно, получилось. Но выбора не было.
Крючья впились в гнилые борта, натянулись веревки под грузом человеческих тел. Стражники карабкались молча, хотя уже можно было не таиться.
Захлебнулась дудка. Кто-то закричал. Кто-то упал в воду.
Все закончилось быстро.
Два десятка будущих висельников лежали вдоль борта. Дядя будет рад… наверное… позже, когда поймет, что Урфин вынужден был действовать именно так, как действовал.
Груз.
Сырость трюма. Воздух со вкусом плесени. Спертый. Затхлый. Фонарь и тот горит еле-еле. Но света хватает, чтобы разглядеть деревянные брусья, вытянувшиеся вдоль бортов. И цепи с кандалами, через брусья протянутыми.
Вот почему они стояли: корабль был полон лишь на треть.
Сорок три человека. Женщины. Девушки. Девочки. Эти содержались отдельно. Их даже остригать не стали, берегли. Никто не плакал. Спасению если и радовались, то осторожно.
Сорок три – слишком мало. Не дадут тоннаж достаточный, чтобы корабль настолько просел.
– Ищите, – приказал Урфин, чувствуя, что нынешняя ночь будет полна сюрпризов.
– О! Капитан! – Девица провела руками по голому черепу. – Я ж тебе говорила, что не надо меня спасать!
– Кто ты?
Это лицо определенно было знакомо Урфину.
– Мия. Не узнал?
Нет. Да… вспышка боли ослепила. Мия. Таверна. Лестница наверх. Скрип кровати. Смех. Разговор какой-то… у нее изо рта пахло кошачьей мятой. Шлюхи жуют ее, чтобы клиенту приятней было.
– Ну вот. Забыл девушку… да я не в обиде…
Голос издалека. И огненный коловорот перед глазами. Дядя был прав: не следовало выходить из замка. На подставленную ладонь сыплются капли крови. Яркие. Красные, как… что? Не помнил.
– Ваше сиятельство, – капитан стражи отвлекает от огня, – вам надо на это глянуть.
Урфин послушно идет следом. Палуба как-то сильно уж раскачивается под ногами. Не хватало еще отключиться. Но нет, постепенно головокружение уходит.
А посмотреть и вправду стоило: в трюме за ложной переборкой в длинных ящиках лежали пушки. Бронзовые звери с длинными харями, заботливо укутанные соломой.
Снаряды к ним имелись.
О, Ушедший, этого еще не хватало!
Но теперь ясно, почему корабль просел так глубоко. Пушки немало весят.
– Всех в замок. – Урфин облизал губу, соленую от крови. – Команду – отдельно. Рабов – отдельно. Этих накормить. Дядя разберется.
Ему и самому бы вернуться, но нельзя… надо проследить, чтобы барк перегнали на закрытую пристань. И чтобы разгрузили: пушки отправятся в замок. Гильдии оружейников придется узнать имя мастера, их изготовившего.
А он определенно был мастером или почти уже: литье хорошее. Не пожалели истратиться на медальоны по обеим сторонам стволов. Урфин провел ладонью по выпуклым литерам.
"Свобода" в одном коробе.
"Равенство" – в другом.
И короткое рыло крупнокалиберного "Братства".
Мир уверенно продолжал сходить с ума.
Домой Урфин вернулся в третьем часу ночи. Он открыл дверь тихо, но Гавин – все-таки на полу улегся, стервец, – услышал. У парня слишком чуткий сон, чтобы это было нормальным. Он сел и взглядом указал на кресло.
Тисса спала, закутавшись в белые меха, обняв их, словно подушку. Белый кокон, из которого только и выглядывают что макушка да тонкие руки.
– Иди отдыхай, – сказал Урфин одними губами. – Я сам.
Гавин кивнул. Передвигался он по-кошачьи бесшумно. Вот не то чтобы эти умения были не по нраву Урфину, скорее уж заставляли задуматься, по какой это причине они появились. И результат раздумий вызывал неизменное глухое бешенство.
Но сейчас Урфин не мог злиться.
Девочка оказалась совсем легкой. И проснуться она не проснулась, только замурлыкала что-то ласковое, отчего на душе стало совсем уж хорошо.
От ее волос пахло земляникой. Он тысячу лет не ел земляники… некогда было. Всегда некогда.
И Урфин, положив Тиссу на кровать, позволил себе сделать то, что хотелось, – вытащил желтую ленточку из косы. Она и вправду выскользнула легко, словно поддаваясь. Коса рассыпалась – не без помощи Урфина – на серебристые пряди, которые будто живые ласкали ладонь.
Если попросить отрезать одну… на память.
Откажет.
Возмутится, удивленно приподняв брови.
Или подчинится с молчаливой и такой раздражающей покорностью. И Урфин, вытащив нож, срезал локон. У Тиссы их много. Авось не заметит.
Впрочем, помимо волос стояла другая, куда более деликатная и насущная проблема: спящих девушек Урфину раздевать не приходилось.
Тисса проснулась оттого, что с нее настойчиво пытались стянуть платье. Она моргнула, не понимая спросонья, где находится и что следует делать: возмутиться, испугаться или просто закричать. Но не успела ничего – рот закрыли.
– Тише, ребенок, – сказали ей на ухо шепотом, от которого стало совсем не по себе. – Это я.
– В-вы… в-вернулись?
– Как видишь. Будь хорошей девочкой, подними руки…
– В-вы живы? – Руки Тисса подняла, хотя и не успела сказать, что это платье снимается совсем не так, – у тана имелись собственные представления. А еще изрядно силы.
Ткань жалобно затрещала.
– Что вы делаете?
– Только самые бестолковые дети ложатся спать в одежде, – с упреком произнес тан, кидая платье – порвалось или нет? – куда-то под кровать. – Больше так не делай. А теперь чулки…
– Я не буду спать здесь! Я пойду…
Подняться ей не позволили. Их сиятельство перекинули через Тиссу руку и прижали к себе.
– Ребенок. Сейчас три часа ночи. И ты никуда не пойдешь. Ты сейчас ляжешь в постель и будешь спать. Хорошо. Крепко. С разноцветными снами. А завтра мы вместе пойдем. И я сам все объясню Изольде. Она не будет тебя ругать. Тебя – точно не будет.
– А вас?
– А меня будет. Возможно, все-таки сломает нос, как обещала.
Леди Изольда нежная и хрупкая! Зачем про нее такое говорить?
– Тисса! – Когда тан говорил шепотом, то от голоса его по коже бежали мурашки. Или от дыхания? Ему нарочно надо наклоняться настолько близко. – Если я и дальше буду тебя раздевать сам, то до сна дело может и не дойти.
– Почему?
– Потому что.
Как-то это угрожающе было сказано, хотя все равно непонятно. И пальцы тана, словно невзначай коснувшись щиколотки, двинулись выше, по шву чулка. Медленно так двинулись.
– Я щекотки боюсь, – на всякий случай предупредила Тисса, испытывая огромнейшее желание спрятать ногу под одеяло. Обе ноги.
И руки тоже.
– А разве щекотно?
Ну вот зачем говорить ей в шею? Или не говорить… нет, лучше пусть говорит, чем целует. Хотя неприятно не было. Скорее уж любопытно очень.
– Вы меня домогаетесь?
В этом Тисса была почти уверена. Тем более что пальцы добрались до подвязки и теперь очень осторожно, бережно потянули вниз. Шелк соскальзывал, и случайные прикосновения к коже вызывали совсем не те ощущения, которые положено испытывать приличной девушке в подобной ситуации.
– Еще нет, но скоро начну. – А голос у него изменился как-то. – И что, ни слез, ни обмороков?
Насмехается? Как будто не знает…
– Вы… вы вправе поступать так, как считаете нужным.
Он вдруг отстранился – резко, Тисса едва не упала на спину – и, вручив чулок, велел:
– Умеешь ты осадить. Дальше – сама. Чтобы когда вернусь, ты лежала в кровати и желательно спала.
– Я вас обидела?
– Нет, ребенок. Это скорее я тебя обидеть могу. А мне бы не хотелось.
Тисса опять ничего не поняла, но на всякий случай кивнула. И когда тан ушел – вот что она такого сделала, чтобы его разозлить? – стянула несчастный чулок. Почему-то хотелось плакать, но слезы в данный момент были совершенно неуместны.
А волосы растрепались.
И ленточка потерялась.
Из-за ленточки сейчас расстраиваться глупо – наименьшая из ее проблем, но Тисса все равно расстроилась и до крови почти губу прикусила. Вот почему с ней всегда происходят какие-то несуразицы?
Ленточка отыскалась на кровати.
Если велено спать, то следует спать. Вот только волосы заплести, а то утром не расчешешь… про утро вообще лучше не думать. Будет стыдно.
Уже стыдно.
А к завтрашнему вечеру… об этом лучше не думать. Все равно ничего уже не изменить.
Забравшись под одеяло, Тисса свернулась калачиком и закрыла глаза. Если заснуть не выйдет, то она хотя бы притворится. Она лежала, лежала и действительно почти уже задремывать начала, когда вернулся тан. Он лег рядом и, обняв, тихо спросил:
– Спишь?
– Нет, – честно ответила Тисса.
– Зря.
Она не нарочно. И постарается исправить, но сон опять ушел, а молчать было невыносимо.
– А тот корабль… Вы успели?
– Успел. Я боялся, что они снимутся с якоря раньше, чем мы известим прибрежную стражу. Но выяснилось, что барк простоял бы еще несколько дней. И в принципе можно было бы не спешить. Зачем ты опять косу заплела?
– Так спать удобней. – Тисса хотела перевернуться: разговаривать спиной к собеседнику невежливо, но ей не позволили.
– Пожалуйста, не ерзай, – попросил тан. – Я избытком нравственности не страдаю.
В этом Тисса убеждалась неоднократно. Благородный человек уступил бы кровать Тиссе, но… тан ведь тоже устал. Он уже немолод. Хотя и не сказать чтобы стар.
Но Тисса спиной слышит, как быстро и часто бьется его сердце. И это нехороший признак: тану следует принимать настойку боярышника, но он же обидится, если предложить.
Ему не нравится быть больным.
– Что они везли?
– Рабов. Незаконных. Поэтому пришлось ждать темноты. Если бы они заметили нас, то предпочли бы избавиться от груза.
Как? И Тисса поняла.
– Я уже видел такое. Людей выбрасывают за борт в цепях. Цепи тяжелые, и выплыть не получится. А нет тел, нет и улик. Но сейчас нам повезло, и никто не пострадал.
А Тисса на него еще и злилась. Сидела. Думала всякие гадости. И дважды мысленно поругалась.
– И что с ними будет?
– С работорговцами? Их казнят. А рабов отпустят, только… – Он вздохнул как-то совсем уж печально. – Найдется кто-нибудь другой… или третий… я столько этих кораблей видел. Иногда кажется, что все, что я делаю, лишено смысла. И в этом мире ничего уже не исправить.
Неудивительно, что у него сердце беспокойное за такими заботами… еще и Тисса ведет себя неправильно. Она бы и рада иначе, но не знает как.
– Ничего не исправить, если не пытаться исправлять. Так дедушка говорил.
– Он был умным человеком. А ты закрывай глаза. Давай я лучше расскажу тебе что-нибудь не столь мрачное? Однажды я попал в мир, созданный из огня. Там реки лавы текут по красному камню, а небо цвета крови. Их солнце белое, большое и очень жестокое. Оно слишком близко к этому миру и давит на него, а если и исчезает с небосвода, то ненадолго. За несколько минут реки остывают и даже покрываются тонкой коркой. А камень хрипит и трескается.
Когда-то Тисса любила сказки.
Но их сиятельство не походили на престарелую нянюшку, которая рассказывала истории про альвов, сумеречников и прочих выдуманных существ. Хотя нянюшка полагала их отнюдь не выдумкой. И всегда оставляла блюдце молока для полной луны: чтобы волосы у Тиссы лучше росли и не темнели. А на ножку кровати привязывала красную нить, от кошмаров…
– Я возвращался туда раз за разом. Странно быть драконом… маг не проламывает мир, но как бы становится частью его, кем-то или чем-то, что способно выжить.
– Драконов не существует.
Как лунных кошек, сонников и цокотушек, которые крадут железные гвоздики из подков и обувных подметок.
– Существуют. Там. Они рождаются в жерлах вулканов из углерода. Изначально они – кристаллы, которые растут, пока не становятся достаточно большими, чтобы появился разум. А разум кристалл изменяет в сущность. Я уже был взрослым… почти взрослым.
Он был драконом? Чешуя, когти и крылья? Пещера с сокровищем и прекрасная дева… у нянюшки драконы всегда прекрасных дев воровали. Правда, потом появлялся благородный рыцарь и дракона убивал.
Хорошо, что это сказка.
– У меня были крылья, способные выдержать напор солнечного ветра. И когда начиналась гроза, а в месяц горячего солнца грозы бывали постоянно, я поднимался. Высоко. Выше других. Мое тело пылало и плавилось, я почти сгорал и, падая, нырял в озера лавы. Они казались прохладными. Мне жаль, что я не умею рисовать так, как Кайя. Я бы нарисовал для тебя этот мир.
– Вы… никогда туда не вернетесь?
– Скорее всего.
Ужасно. Он с такой нежностью говорит о том мире… быть драконом. И летать выше других. Там, наверное, не имело значения, что тан родился рабом. Вряд ли драконы знают, что такое рабство. Так Тиссе казалось. И титулы им не важны.
Они свободны в своих желаниях.
А тан взял и отказался.
Зачем?
– У этого мира тоже есть свои плюсы, – сказал он, точно подслушав мысли Тиссы. – А я не настолько самодостаточен, чтобы долго оставаться драконом.
Он все-таки уснул первым. И Тисса тихонько лежала, думая о том, каково это – ходить по всем мирам и каждый раз возвращаться туда, где тебя считают недостойным низким существом.
Это было неправильно.
Глава 13
ЛЮДИ
Чем шире грудь, тем больше змей пригреешь…
Народная мудрость
А нотацию мне все-таки прочитали. Рано поутру придавили локтем к кровати и на ушко проникновенным душевным голосом изложили все то, что, как говорится, накипело. Наша светлость повела себя безответственно, когда покинула безопасные покои, выглянув в совершенно небезопасный город. В изложении Кайя наш поход представился чем-то вроде безумной прогулки юных антропологов по землям, заселенным племенами каннибалов.
Еще львы и гориллы… крокодилы… в общем, ужасы всякие в невероятных объемах.
Их светлость волновались.
Переживали.
И даже собирались лично начать поиски, что было чревато для города новыми потрясениями…
Совесть слушала. Молчала. Улыбалась этак ехидненько. Наверное, это было совершенно неправильно, но виноватой я себя не ощущала.
– Я устала быть здесь без тебя, – говорю, когда Кайя наконец замолкает. – Постоянно прятаться – это же не выход.
– Наверное.
Он все еще хмурится. Вот зануда.
А волосы и у него отросли. До самых ресниц. И на макушке дыбом стоят, отчего вид у их светлости совершенно несерьезный. В рыжих глазах – немой укор, который все-таки меня пробивает.
– Прости. – Я совершенно искренна.
И Кайя кивает. Он меня даже целует, очень нежно, но все же ощущается некоторая отстраненность.
Вот и все, закончилась ночь, и да здравствуют дела повседневные. Впрочем, сбегать Кайя тоже не спешит, он ложится на живот, подпирая кулаками подбородок.
– Иза, что со мной не так?
– А что с тобой не так?
По-моему, все более чем так. Я сажусь рядом – сидя, его гладить удобнее. Волосы жесткие, а кожа горячая, раскаленная, и откуда-то я знаю, что на сей раз это – верный признак чего-то нехорошего. И плечи напряженные. Ну вот, что уже случиться успело?
А главное, когда?
– Когда я ехал, то думал только о том, чтобы поскорей здесь оказаться. А теперь лезет всякое…
Самоед рыжий.
– Гони… всякое.
Не прогонит. И если так, то будем разбираться вместе.
…рассказывай…
Сомневается? Но наша светлость теперь не слезет. Ей страдания в постели не нужны, и вообще требуется знать, кто в очередной раз обидел супруга.
…Эдвард… я еще плохо говорю… наша встреча… я писал…
…я не успела прочесть письмо.
…не читай. Расскажу.
Это действительно похоже на слова, которые не звучат в голове, но просто появляются там, как мысли. Но очевидно, что это не мои собственные мысли и не мои же эмоции.
По ним-то и ясно, что разговор этот Кайя дастся большой кровью.
…мы встретились. Я услышал его, как слышу тебя. Он попросил о разговоре. Оказывается, они все пытались до меня достучаться. А я был глухим.
…все – это протекторы?
…да. Так говорить – нормально.
А Кайя не умел. И теперь считает себя уродом. Глупость какая.
…не глупость. Это только часть того, что я не в состоянии делать. Помнишь Мюрича?
Еще бы. Такое вряд ли забудется.
…Эдвард просто заглянул бы в его сознание. Я так не могу. Я даже стенку проломить не могу, когда от меня эмоции прячут. Точнее, могу, но это убьет человека. Раздавит.
…у тебя и без этого все прекрасно выходит.
Его благодарность – морская волна, согретая солнечным светом.
…я думал, что я просто урод. Не дано. И среди нас возможны генетически дефективные особи.
…больше так не думай. Не смей!
А вопрос про богатый лексический запас мы оставим на потом.
…не буду, сердце мое. Дело в другом. Мой отец…
…был сволочью… извини за прямоту.
…вы с Эдвардом одинаково думаете. Наверное, все так думают. Он меня взламывал.
Сколько боли. Почему-то вижу ее грязью, спекшейся кровью, гноем, который проступает на коже. Чернота поверх черноты, и мурана бледнеет, уходит вглубь Кайя. Я пытаюсь стереть грязь. Под моими ладонями она плавится… и это не галлюцинация.
Я точно знаю, что могу помочь.
И не знаю, каких богов благодарить за эту возможность.
…тогда на турнире ты испугалась, что я могу тебе внушать…
…я была глупой…
…нет, нормальный протектор способен внушить некоторые мысли. Или какие-то вытащить на поверхность. Другие – спрятать. Переключить внимание человека. Или же этого человека подчинить. Сломать полностью сопротивление. Тогда можно все. Человек будет осознавать происходящее, но не иметь возможности сопротивляться.
Это мерзко. До того мерзко, что у меня дыхание перехватывает.
…поначалу я еще пытался. Это было глупо. Лишняя боль. Он все равно был сильнее. Я никому не рассказывал об этом, даже Урфину. Стыдно было.
…за что?
…просто стыдно. Иррационально.
Пытаюсь представить, как кто-то взламывает мой разум, подчиняя всецело, и чувствую тошноту.
Успокоиться. Надо взять себя в руки. Вряд ли Кайя легко о таком рассказывать.
Потом поору от бессильной злости.
…от взлома оставались следы. Шрамы. Отсюда моя неполноценность. Эдвард сказал, что я восстанавливаюсь. Меня восстанавливают. Ты.
Я? Это каким же образом?