Захлопали двери, и в холл из комнат высыпали горничная, мама, отец и затискали его в своих объятиях. Не прошло и пяти минут, как из офиса примчался старший брат Аттила, и впервые за год семья Авидзба в полном составе собралась за одним столом. Сгоравшие от нетерпения сестра и мать, едва только опустели тарелки, накинулись на Ибрагима с вопросами. Не удержался и обычно скупой на слово отец, его интересовало все, что было связано с малой родиной и фамилией Авидзба в Абхазии. До глубокой ночи продолжался этот взволновавший всех разговор, и только усталость заставила семью Авидзба разойтись по комнатам и лечь спать.
На следующее утро Ибрагим с нетерпением дождался, когда закончится завтрак, и отправился в город. С первых минут его закрутил водоворот встреч со старыми друзьями, но будь то уютное кафе при волейбольном клубе "ДЭСЭИ" или кают-компания на яхте Аттилы, он не раз ловил себя на мысли о Владиславе Григорьевиче, Джоне, других ребятах и тех тысячах стариков, женщин и детей, что так нуждались в муке, которую, возможно, сейчас Урал и Кавказ погрузили на сухогруз в Трабзоне. Его сердце уже не принадлежало только одному обласканному теплом и цивилизацией Стамбулу, сегодня оно было больше там, среди суровых гор Абхазии, в полуголодном и замерзающем от холода Сухуме.
С легкой грустью Ибрагим возвратился домой. Осторожно, стараясь никого не потревожить скрипом ступенек, поднялся по лестнице на второй этаж. В это время дверь кабинета открылась, из него выглянул отец и пригласил:
- Ибо, зайди, надо поговорить!
Ибрагим напрягся: рано или поздно, но этот разговор должен был состояться, и вошел в кабинет.
- Садись, сынок!
Так его называли в редкие минуты душевных откровений. Ибрагим, ответив благодарным взглядом, только сейчас заметил, что отец в последнее время сдал. Он перехватил этот взгляд и с грустью произнес:
- Да, сынок, и я не вечен.
- Что ты, папа! Ты у нас еще молодец!
- Был молодец, но годы берут свое. Пришло время, и надо думать, кому передавать дела - тебе или Аттиле. - И его испытующий взгляд остановился на Ибрагиме.
- Конечно Аттиле! - не задумываясь ответил тот.
- Аттиле?! - голос старшего Авидзбы потеплел. - Да, он уже многого добился, но ему тесен Стамбул, и у него своя дорога. Я надеюсь на тебя, сынок!
- Папа, мне только двадцать один, и я ничего не умею!
- Война - это тоже школа, и еще какая! А с образованием… Не беда - наверстаешь. Университет в Лондоне тебя ждет.
Ибрагим молчал, слова тяжелые, словно комья, застряли в горле.
- Ну, так что? - торопил с ответом отец.
- Я… я сейчас не могу. Там сейчас трудно. Что я скажу Владиславу Григорьевичу?.. Он, понимаешь, папа.
- Понимаю, Владислав Григорьевич для нас больше, чем президент. Он вернул нам Абхазию!
- Папа, если бы ты его только увидел. Он… - И у Ибрагима не нашлось больше слов.
- Ибо, мы гордимся тобой! Для нашей семьи великая честь, что ты рядом с президентом, но война закончилась, и надо думать о будущем.
- Но ты же сам говорил, что наше будущее с Абхазией!
- Все правильно, мы будем абхазами, пока есть Абхазия.
- Так что же мне делать, отец?! Что?! - терзался Ибрагим.
И этот мучительный вопрос болезненной гримасой отразился на лице Авидзбы-старшего. Он, который, казалось, никогда не знал слабости, дрогнувшим голосом произнес:
- Хорошо! Не будем себя больше мучить и отложим разговор до утра!
В ту ночь Ибрагим так и не смог уснуть. Он разрывался между домом, семьей, любовью к ним и тем новым и могучим чувством, которое завладело им и властно звало в Абхазию. Его пальцы перебирали фотографии из старых альбомов. С них смотрели веселые и беззаботные лица родных и друзей, в памяти воскресали те счастливые, а порой и грустные мгновения, что они пережили вместе. Но вольно или невольно их вытесняли другие - первые шаги с Гумом по земле Абхазии, та навсегда оставшаяся в памяти встреча и беседа с Владиславом Григорьевичем, бой с гвардейцами под Сухумом и многое другое, что теперь прочно вошло в его жизнь. Он уже не мог противиться этому могучему зову новой жизни и чувствовал себя странником, ненадолго остановившимся отдохнуть перед дальней дорогой в родном доме, за окнами которого яркими огнями рекламы полыхал ночной Стамбул.
Мыслями Ибрагим был уже в Трабзоне на груженном мукой и соляркой сухогрузе, где на него надеялись и ждали Урал с Кавказом. Сложив альбомы с фотографиями на полку, он подтащил к себе спортивную сумку и стал собираться в дорогу. Стук в дверь заставил его обернуться. Отец вошел в комнату, Ибрагим поднялся навстречу, и они долго смотрели друг на друга. В глазах сына отец прочел ответ на свой вопрос и с грустью сказал:
- Все-таки решил возвращаться?
- Да, папа!
Обычно скупой на слова и эмоции, он дрогнул и, пряча глаза в сторону, глухо произнес:
- Мне будет тебя не хватать, сынок.
На глаза Ибрагима навернулись слезы, и он срывающимся голосом воскликнул:
- Папа! Я вернусь! Я не ухожу от вас! Я… Я не могу сейчас остаться! Там ждут! Там.
- Не надо, Ибо! Ты мужчина! У каждого из нас своя дорога, важно, чтобы она не вела в тупик. Там будет нелегко, и дай бог тебе сил, чтобы ты прошел по ней с честью!
- Тебе не будет стыдно за меня, папа! - поклялся Ибрагим. И, подчиняясь порыву, отец и сын обнялись.
В аэропорт они поехали вместе с Аттилой, отец не захотел, чтобы он утонул в слезах матери и сестры. И потом всю дорогу до Трабзона Ибрагим вспоминал его последние слова и ощущал на себе этот согревающий теплом взгляд. Но тогда он не предполагал и не мог знать, что им уже не суждено больше встретиться. Внезапная смерть так и не позволила отцу и сыну осуществить свою давнюю и заветную мечту - пройти вместе по земле, где когда-то ступали Арсол, Коса и Гедлач Авидзба.
В тот холодный декабрьский вечер, когда груженый сухогруз отчалил от пирса в Трабзоне и взял курс на Абхазию, все мысли Ибрагима были связаны с тем, как избежать встречи с грузинскими кораблями и доставить до места груз. На этот раз погода и удача были на их стороне. Рассвет застал сухогруз у берегов Абхазии, которая встретила их пронизывающим до самых костей ветром и мокрым снегом. Он на время скрыл следы войны, но не беду, с которой сухумчане и вся Абхазия остались один на один. Им тогда казалось, что та первая послевоенная зима с холодными проливными дождями и свирепыми штормами на море никогда не кончится. Но наступил март и небо, еще недолго похмурившись, прояснилось. С каждым новым днем солнце набирало силу, и под его яркими лучами отогретая теплом земля оживала, а вместе с ней и люди.
Жизнь постепенно брала свое. Вновь зазеленели распаханные поля, а в домах пусть пока редко, но зазвучали младенческие голоса. В июне то в Гагре, то в Пицунде, то в Новом Афоне робкими стайками стали появляться невесть как пробравшиеся через границу отчаянные россияне. В настоящий праздник для сухумчан превратилось открытие в июле пустовавших до этого военных санаториев. На следующий день об этом говорила, без всякого преувеличения, вся Абхазия. И пусть большинство корпусов по-прежнему были пусты, но эти тридцать восемь человек, поместившихся в одном автобусе, значили для народа Абхазии гораздо больше, чем вся гуманитарная помощь, что каждое утро раздавалась у дверей Красного Креста. Их приезд пробудил надежду на то, что несправедливая и жестокая блокада будет снята с границ и к ним вернется уже позабытая жизнь с ее повседневными радостями и огорчениями.
Но мир холодной и циничной политики оказался слишком жесток, а они - Владислав Ардзинба, Ибрагим, Кавказ, Джон и еще тысячи и тысячи без вины виноватых были слишком наивны. В те июльские дни 1994 года они не знали, да и не могли знать, что еще бесконечно долгих пять лет им предстояло, сцепив зубы, вырываться из той чудовищной разрухи, в которой лежала Абхазия. И лишь в сентябре 1 999 года окно в "большой мир" для них приоткрылось - блокада на реке Псоу была частично снята. Но до этого времени им еще нужно было дожить.
Глава 9
Очередной рабочий день в администрации президента республики Абхазии Владислава Ардзинбы начался с хорошей новости. Приехавший накануне из Москвы министр иностранных дел Сократ Джинджолия в своем утреннем докладе сообщил о наметившихся положительных подвижках в позиции российского руководства по вопросу урегулирования абхазогрузинского конфликта. В ходе непростых переговоров в российском МИДе и Федеральной пограничной службе были достигнуты важные негласные договоренности о "смягчении" режима санкций на границе по Псоу и "дискретном" допуске российскими пограничниками турецких судов с продовольствием и горючим в порт Сухума. Это была полумера, но она позволяла частично ослабить удушающую петлю блокады, от которой третий год жестоко страдал его - Владислава Ардзинбы народ.
После ухода умудренного жизнью и мало чем уступающего знаменитому греческому тезке - Сократу, он не удержался и позвонил в Москву старым знакомым по работе в Верховном Совете, сохранившим крепкие связи в Госдуме и МИДе. Они были немногословны, но по крайней мере намекнули, что "процесс пошел" и грузинские конфиденты на Охотном Ряду и Смоленской площади начали сдавать свои позиции.
Их уверенный тон давал надежду на то, что в Кремле наконец нашлись трезвые головы, осознавшие очевидный для него факт, что не Грузия, а Абхазия является истинным союзником России в начатой американцами битве за Кавказ. Именно Абхазия, как считал он, со временем станет тем самым маленьким, но надежным локомотивом, который рано или поздно вытащит Грузию из-под "машиниста Шеварднадзе", мчащего ее на всех парах, а вместе с ней Закавказье, в объятия американцев и НАТО. Все это, вместе взятое, позволяло рассчитывать на положительные подвижки в предстоящих переговорах с грузинской стороной. В душе он надеялся, что хитрец Сократ сумеет найти лазейки, чтобы ослабить "удавку", которую "российскими руками" умело затягивал вокруг Абхазии Седой Лис - Шеварднадзе.
Закончив разговор с Москвой, Владислав Ардзинба в приподнятом настроении взялся за текущие дела, его не испортили даже "кричащие" проблемы, связанные с катастрофическим дефицитом горючего. Пошли вторые сутки, как на заправках закончился бензин и ситуация настолько обострилась, что затронула армию. Как докладывал министр обороны Султан Сосналиев, по этой причине на время были отложены сборы с резервистами, а в баки танков и патрульных катеров пришлось залить последние резервы горючего.
Блокада на границах Абхазии в очередной раз жестоко напомнила о себе, но президент не терял уверенности и надеялся, что в ближайшие дни испытанные друзья Аттила Авидзба и Урал Атыршба сумеют отправить из Турции танкер с горючим. В правительстве тоже не сидели сложа руки и не ждали у моря погоды, а с помощью "толкачей" в российской таможне всеми правдами и неправдами пытались пропихнуть через границу на Псоу бензин и солярку.
Приближалось время обеда, Владислав Ардзинба сложил документы в папку, и здесь раздался звонок из Тбилиси. По ВЧ-связи вышел сам Шеварднадзе. Белый Лис, как всегда, начал издалека, и чем дольше продолжался разговор, тем все более неуютно чувствовал себя Владислав Ардзинба. Последние конфиденциальные договоренности, достигнутые Сократом на встречах в российском МИДе, не составляли для Шеварднадзе секрета. Более того, в Тбилиси знали в деталях об "особых условиях"" пребывания российских пограничников в морских портах Сухума, Очамчыры и на авиабазе в Гудауте. Напрашивался очевидный вывод - произошла банальная утечка информации, а где дали "течь", голову не приходилось ломать. Это был далеко не первый случай, когда грузинская "пятая колонна", окопавшаяся в сталинской высотке на Смоленской площади, подставляла его и друзей Абхазии в российском руководстве.
Шеварднадзе, пользуясь случаем, с убийственной иронией продолжал гвоздить ядовитыми вопросами. Владиславу Ардзинбе нечего было сказать в ответ и оставалось лишь одно - в бессильной ярости скрипеть зубами и изворачиваться, словно уж на сковороде. Белый Лис не упустил возможности продемонстрировать, кто в российском МИДе настоящий хозяин. Этой словесной пытке, казалось, не будет конца, у Ардзинбы иссякло терпение, и он брезгливо швырнул трубку ВЧ-связи на аппарат.
Враги России и Абхазии в очередной раз нанесли коварный удар по его планам. Гнев и возмущение душили президента. Проклиная в душе продажных и беспринципных чиновников, окопавшихся на Смоленской площади, он в ярости закружил по кабинету. Снова зазвонил телефон, на этот раз закрытой внутренней связи. С докладом вышел руководитель Службы государственной безопасности (СГБ), но то ли из-за помех на линии, то ли от волнения временами его голос прерывался, и было отчего. По оперативным каналам в СГБ поступила "убойная" информация, и касалась она ни много ни мало нового командующего российскими миротворческими силами в зоне абхазо-грузинского конфликта.
По данным абхазских контрразведчиков, он возвратился из поездки в Тбилиси не с пустыми руками, а с личным подарком от самого Белого Лиса. Да еще каким - новенькой иномаркой, стоимости которой вполне хватало, чтобы до конца жизни прокормить командующего, а вместе с ним весь штаб, включая вечно ненасытных тыловиков, в московском ресторане "Арагви".
Это сообщение стало последней каплей, переполнившей чашу терпения президента. Дальше спокойно взирать на такое откровенное мздоимство он уже не мог, до продажных московских чиновников было не дотянуться, но командующий российскими миротворцами находился под рукой. Сгорая от праведного гнева, Владислав Ардзинба распорядился немедленно вызвать его на прием.
От комплекса правительственных зданий до объединенного штаба миротворческих сил, располагавшегося на территории военного санатория Московского военного округа, было не более пяти минут езды. Командующий оказался на месте и не заставил себя ждать, вскоре его чеканный шаг зазвучал в коридоре президентского крыла.
Поблескивая надраенными до зеркального блеска ботинками и белозубой улыбкой на загоревшем и сытом лице, он появился на пороге приемной. В новой, еще непривычной для глаз форме, которая пришла на смену старой советской, он скорее походил на натовского, чем российского генерала. Мундир, усыпанный карманами и оловянной мишурой, сверкал, словно рождественская елка, а огромная, с высоко задранной тульей фуражка напоминала летное поле гудаутской авиабазы.
Небрежно поздоровавшись с дожидавшимся приема министром, тот невольно вытянулся в струнку и, не удостоив внимания двух телохранителей, скромно стоявших у окна, генерал бросил нетерпеливый взгляд на начальника секретариата Раису Погорелую. Она приветливо поздоровалась и пригласила занять место на диване. В ответ командующий гневно мотнул головой, да так, что едва не сшиб фуражкой- аэродромом вешалку, остановился посередине приемной и раздраженно буркнул:
- Доложите! У меня нет времени!
- Одну минуточку, - засуетилась под грозным генеральским взглядом Раиса Николаевна и подняла трубку телефона.
Командующий недовольно скрипнул ботинками, презрительным взглядом окатил неловко замявшегося на диване министра и остановился на телохранителях. Их расслабленные позы и мешковато сидящая форма пробудили в его армейской душе праведный гнев, но он так и не успел построить во фронт и подровнять "под линейку" этих полувоенных штафирок. Вовремя вмешалась Раиса Николаевна и пригласила:
- Пожалуйста, заходите! Владислав Григорьевич вас ждет!
Генерал не забыл глянуть в зеркало, видимо, остался доволен своим бравым видом, решительно ухватился за ручку двери и по-хозяйски шагнул в кабинет. Через секунду о нем напоминали лишь резкий запах тройного одеколона и кожи новеньких, накануне полученных со склада ботинок.
В приемной вновь воцарились мир и спокойствие. Телохранители Ибрагим Авидзба и Джон Хутоба вернулись к разговору о прошедших соревнованиях по рукопашному бою. Министр снова почувствовал себя гражданским человеком, присел на краешек дивана и зашуршал бумагами. Раиса Николаевна принялась сортировать документы на доклад, их внушительная стопка занимала половину стола. Благостную тишину нарушали лишь шелест страниц под ее рукой и жужжание старенького вентилятора, но это спокойствие оказалось обманчивым.
Прошла минута-другая - и из кабинета президента донеслись приглушенные дверью возбужденные голоса, быстро перешедшие в такую яростную перепалку, что Раиса Николаевна вынуждена была стыдливо закрыть уши. Министр с головой зарылся в бумаги, а от былой вальяжности телохранителей не осталось и следа. Они бросали тревожные взгляды то на безжизненно молчавший телефон прямой связи с президентом, то на дубовую дверь кабинета, вздувшуюся, как негодная консервная банка, от бушевавших за ней страстей, и нерешительно топтались на месте.
Внезапно крики оборвались. За дверью происходила загадочная возня, потом послышались глухие удары. Раиса Николаевна побледнела и вскочила со стула. Министр остолбенел и растерянно захлопал глазами. Ибрагим с Джоном колебались не больше секунды и, не дожидаясь команды, ринулись спасать президента. Выхватив из кобур пистолеты, они ворвались в кабинет и застыли на пороге с открытыми ртами.
Под ноги, вихляя из стороны в сторону, катилась футбольным мячом фуражка-аэродром генерала. Сам хозяин ушел в глухую оборону. Его голова по самые уши утонула в спинке мягкого кресла, а спина превратились в барабан, на котором рассвирепевший президент отбивал так милый сердцу настоящего военного марш "Прощание славянки" и сопровождал зловещими выкриками:
- Сегодня машину, а завтра родину! Нашел себе друга! Эту продажную сволочь Шеварднадзе!
В ответ доносились лишь всхлипы и сопение. Генерал был сломлен и перестал оказывать сопротивление. Первым из телохранителей дар речи вновь обрел Ибрагим:
- Владислав Григорьевич?! Владислав Григорьевич, нам…
- Что-о?! - бросив на него такой взгляд, что бедняга едва не провалился под пол, президент яростно крикнул: - Вон! Вас кто сюда звал? - и вдогонку проворчал: - Ну что за люди! Поговорить не дадут!
Обескураженные Ибрагим с Джоном как пробки из бутылки вылетели из кабинета в приемную. В ней уже никого не было. Министра словно ветром сдуло, а ошарашенная Раиса Николаевна, как рыба, выброшенная на берег, открытым ртом хватала воздух и двумя руками удерживала дверь в коридор, опасаясь, что там услышат далеко не дипломатическую лексику президента.
Вскоре шум в кабинете стих, но генерал так и не появился в приемной. Ибрагим с Джоном обменялись недоуменными взглядами и, не решаясь снова заглянуть за дверь, напряженно прислушивались к тому, что за ней происходило. Скрип дверцы шкафа и последовавший затем характерный звон стеклянных бокалов заставили их с облегчением выдохнуть. Видимо, яркий и убедительный армейский лексикон президента до глубины души потряс боевого генерала, и назревавший острый "военно-дипломатический конфликт" закончился вполне мирно разговором "по-русски".