- О чем вы говорите, ребята?! Какой портфель?! Какой Поскребышев?! Я вошел в номер, а там уже трое с квадратными подбородками и оловянными глазами шуровали в ящиках стола и вещах Нестора. Мне даже пикнуть не дали, скрутили, запихнули в машину, привезли во внутреннюю тюрьму и затащили в камеру. Я опомниться не успел, как заявились Рухадзе, Гоглидзе и Меркулов из ЦК Грузии. Посмотрели на меня так, будто я у них последние штаны спер, а потом Рухадзе как обухом по голове: "Говори, мерзавец, что тебе известно про контрреволюционный заговор предателя Лакобы против товарища Сталина и товарища Берии! С кем из контрреволюционеров он встречался в Сухуме и Москве?!" Я чуть с табурета не свалился. Такое сказать про Нестора! Да преданнее советской власти и товарищу Сталину человека не то что в Абхазии - во всей Грузии не было. Подумал, может, мерещится, потом грешным делом посчитал, что гады перепили, у Гоглидзе глаза были красные, как у рака. Но когда Рухадзе пистолетом мне в зубы заехал, тогда дошло, что дело по-серьезному шьют, и решил под простачка косить.
Вроде сошло, бить больше не стали, только на психику давили. Особенно Гоглидзе - весь из себя, с холеной "мандовошкой" под носом - громче всех орал. А я ему: "Сергей Арсентьевич, чего так заходитесь? Вы лучше меня друзей Нестора Аполлоновича знаете. Это вы, а не я к нему в гости захаживали. Я - человек маленький, сказали принести - принес, сказали отвезти - отвез". Он, сволочь, с перепугу аж побелел, когда я его в одну компанию с "врагом народа Лакобой" записал, глаза выкатил и захлопал на Рухадзе. Затихли они, молчу и я, а сам думаю: "Длинный язык - короткая жизнь. Скажи им еще слово - враз запутают. Мало того что сам себе петлю на шее затяну, так еще других за собой потащу". И решил ничего не говорить и ничего не подписывать.
Потом в тюрьме и лагерях не раз убеждался, что правильно сделал. На простых мелочах следователи даже самых умных запутывали и ломали. Особенно интеллигенты легко на этот крючок попадались. Проговорятся, а потом начинают спорить и свое доказывать. Бесполезно, эти гоглидзе и хваты тебя твоими словами и показаниями "свидетелей" так окрутят, что уже деваться некуда. В тот раз они от меня ничего не добились, отправили в камеру и до середины апреля тридцать седьмого не трогали, как будто забыли, зато потом сполна отыгрались.
Давлет Чантович смолк. Даже после стольких лет при одном только воспоминании о тех днях его лицо побледнело, и, с трудом подбирая слова, он произнес:
- Этот конвейер пыток и те нечеловеческие муки, которые пришлось перенести мне и тысячам невинных, невозможно ни забыть, ни вытравить из памяти. Даже сейчас где-то там, в глубине каждой моей клеточки, живут тот ужас и та боль от "бутылочки", когда часами заставляли сидеть на горлышке бутылки, задыхаться в "шкатулке" - шкафу, в котором сутками держали без сна, от "рояля", когда твои пальцы крошили ящиком стола, и прочих изобретений садистов-следователей. Но самым тяжелым и страшным были не страх перед допросом и боль во время пыток, а изматывающее, вытягивающее из тебя все жилы ожидание.
Давлет Чантович зябко повел плечами, как будто ощущая все это сейчас на себе, и продолжил:
- Да-да! Ожидание! Когда заканчивался день, оно становилось невыносимым. После вечерней баланды и отбоя в тюрьме ненадолго наступала тишина, но она не приносила облегчения. Думаете, кто-нибудь мог уснуть? Не верьте тому, кто такое скажет. Брехня! Даже с самыми крепкими нервами не спали, а ждали, когда наступит этот, будь он трижды проклят, час дьявола!
Давно за стенами тюрьмы они, еще не отмеченные печатью "враг народа", спали крепким сном, а тут, в кабинетах следователей и оперов, просыпался сам дьявол и готовился к кровавой пляске. Он и его подручные проверяли, как привинчены к полу табуретки, предусмотрительные были заразы, боялись, что какой-нибудь отчаянный смельчак хватит ею по оловянной башке. Цинично ржали, когда выгребали из шкафа пустые бутылки, выбирая подходящую для будущей "наседки". Всего не перечесть, что рождалось в воспаленном сознании палачей.
Каждый из нас - "врагов народа" - прошел свою дорогу в энкавэдешный ад, но у всех она начиналась глубокой ночью с топота ног конвоя и лязга засова. В тот миг вся тюрьма замирала, и, когда хлопала дверь соседней камеры, предательская слабость разливалась по твоему истерзанному и измученному телу. В ту ночь приходила очередь другого, и гаденькое омерзительное чувство облегчения, что на этот раз пронесло, заглушало в тебе муки совести и сострадания к несчастному соседу…
Давлет Чантович вновь прервал рассказ, отвел глаза в сторону и глухо произнес:
- Не судите меня и тех, кто прошел через мясорубку НКВД. Все мы люди и все хотим жить. Вопрос всегда состоял в цене, а эти мерзавцы: берии, рухадзе, гоглидзе и палачи экземпляром помельче знали, на каких струнах человеческой слабости сыграть, чтобы превратить в безропотное существо. В их дьявольском спектакле все роли были заранее расписаны, и не имело значения, виновен ты или нет, если вписывался в схему очередного "контрреволюционного заговора" или "теракта", то должен "признать свою вину". То, что они творили с нами в тюрьмах и лагерях, для них, как для дровосека рубка леса, охотника - травля зверя, стало обыденным делом. В нем, если можно так сказать, находились и свои непревзойденные "мастера". Душегуб Малюта Скуратов им в подметки не годится.
Один такой мне попался. После того как в Тбилиси им не удалось сломать меня и выбить признание на Нестора, погнали этапом в Москву. Перед отправкой, на последнем допросе Гоглидзе припугнул, что я еще пожалею, когда за меня возьмутся настоящие мастера. Так и сказал: "У них не то что такие, как ты, а даже покойники поют!" Тогда грешным делом подумал, "на понт берет" и страшнее того, что было, вряд ли будет. А оказывается, ошибался, и еще как. Тбилисские палачи перед лубянскими живодерами просто шпана подзаборная.
В Москве со мной долго не церемонились и сразу взяли в оборот. Оно и понятно, камеры ведь не безразмерные, а "фабрика", штамповавшая дела на "врагов народа", не могла допускать простоев. Случилось это на шестой или седьмой день, точно не помню, в тюрьме все дни друг на друга похожи. Привели меня на этот раз в кабинет к следователю Хвату, имя вроде нормальное - Алексей. Другого такого мучителя во всей живодерне НКВД не найти.
Стою возле стены, еле на ногах держусь - на прошлом допросе они перестарались. Наконец он свой ужин закончил, аккуратненько накрыл газеткой "Правда" блюдце с бутербродом, накрахмаленным платочком губки промокнул и настольную лампу в лицо мне ткнул. Долго смотрел в глаза, понял, что разговор с ходу не получится, и решил мой язык как следует "почесать", кивнул головой двум "кочегарам", чтобы они поработали. Те, как роботы, принялись меня по полной программе обхаживать. Хват сначала газетку почитывал, потом надоели мои вопли, поднялся, стал по кабинету прохаживаться и на часы поглядывать. Пытки и те у них по порциям отмерялись. Затем подошел к секретарю и о рыбалке заговорил, дальше ничего не помню, отключился. Ошибочка в их расчетах получилась, то ли не туда ударили, то ли с дозой переборщили, а может, я подвел - слабоват оказался. Очнулся, а перед глазами Хват с газеткой плывет. Услышал мой стон, отложил ее в сторонку, глянул, понял, что толку от меня не будет, и распорядился отправить в камеру. А я, натура моя вредная, говорю: "Алексей Григорьевич, что- то сегодня я у вас мало задержался". Он криво ухмыльнулся и отвечает: "Нехороший ты человек, Кандалиа. Столько времени у занятых людей забрал. Ну ничего, не расстраивайся, завтра всю порцию с лихвой получишь". Вот такие у них "мастера" были. Это сейчас легко говорить, а тогда… - Давлет Чантович поежился. - Нет! Такое невозможно описать и передать даже самыми жуткими словами. Они ничто перед тем, что творилось в кабинетах этих палачей!..
Он смолк, пальцы сжались в кулаки, и слова, тяжелые, как камни, обрушились на Ибрагима с Кавказом.
- Они и сейчас, когда наступает ночь, звучат во мне и терзают! Эти нечеловеческие крики, стоны и мольбы замученных жертв. Хруст сломанных костей и треск рвущейся на куски кожи. Рев, истеричные вопли и мат озверевших от пролитой нами крови мучителей. Монотонная дробь пишущей машинки и тихий шелест накрахмаленной блузки секретаря-машинистки… - И снова голос Давлета Чантовича предательски задрожал. - Если бы только стены тюрем могли заговорить, то это был бы самый страшный рассказ. Об этом писали Солженицын с Шаламовым, и все чистая правда. Но никакие слова не могут передать то, через что прошли мы - живые и мертвые. И если найдется композитор, который сумеет передать те наши немыслимые страдания и ту невыносимую боль, то это будет самая чудовищная музыка, которую когда-либо слышал смертный. Это.
Обессиливший от воспоминаний и переживаний старик уже больше не мог говорить, и Ибрагим с Кавказом, поддерживая его под руки, вывели на улицу и усадили в машину. Ибрагим повернул ключ зажигания и спросил:
- Давлет Чантович, вас куда?
- Тут недалеко, сразу за эстакадой, к высотке, - пояснил он.
- А, я знаю! - вспомнил Кавказ.
- Там живет друг, - пояснил старик.
- Не волнуйтесь, отец, доставим до самого порога! - заверил Ибрагим и тронул машину.
Через пять минут они были на месте. Лифт в доме не работал, и им пришлось пешком подниматься на седьмой этаж. Квартира встретила голыми стенами, и лишь на кухне полупустой холодильник откликнулся на появление гостей голодным клекотом. Давлет Чантович, едва отдышавшись, принялся суетиться, предлагая нехитрые угощения, но Ибрагим с Кавказом, несмотря на его настойчивые уговоры, вежливо отказались, возвратились к машине и отправились на госдачу.
В тот вечер на стол президента Владислава Ардзинбы легло письмо Давлета Чантовича Кандалиа. А Ибрагим, закрученный в водовороте неотложных дел, на время забыл о нем. В воскресенье, когда выдался свободный час, он вспомнил о несчастном старике и решил навестить его. По дороге заехал в магазин и, накупив продуктов, знакомым путем добрался до места.
Давлет Чантович оказался дома, искренне был рад гостю и тут же накрыл на стол. Первый тост он поднял за здоровье президента, а затем рассказал о встрече с ним. Она состоялась на третий день после того, как письмо попало в руки Владислава Ардзинбы.
Ибрагим смотрел на счастливое лицо старика, и на его душе посветлело. Давлет Чантович был счастлив тем, что наконец-то после стольких мытарств получил свой угол. На столе лежал ордер, в котором черным по белому было написано, что он является владельцем половины частного дома в районе городского рынка. Но не столько этот невзрачный клочок бумаги, сколько участие в его судьбе самого президента вернули ему веру в справедливость.
Глава 11
Несмотря на ранний час, в воздухе не ощущалось бодрящей утренней прохлады. Даже легкий морской бриз, потягивавший со стороны моря, был не в силах остудить жар, исходящий от иссушенной небывалой июньской засухой земли и прокаленной солнцем взлетной полосы военного аэродрома в Гудауте. В зыбком мареве застывший на старте неказистый трудяга военный транспортник "Антоша" скорее напоминал какой-то фантастический звездолет, чем самолет. Подчиняясь твердой руке пилота, он, взревев всей мощью своих двигателей, стремительно пронесся по бетонке и взмыл в воздух.
Натужно гудя турбинами и сотрясаясь от бешеной тряски, "Антоша" совершил разворот над долиной и затем, набрав высоту, взял курс на юго-запад. Прошло несколько минут, и Гудаута, широко и привольно раскинувшаяся по побережью лесом многоэтажек, превратилась в хаотичное скопление каменных коробок. Самолет дал крен на крыло, справа в иллюминаторах промелькнула мрачная громада гор, холодно блиставшая вечными ледниками, далеко внизу тонкой жемчужной нитью вспенилась кромка морского прибоя. А еще через мгновение впереди по курсу в голубой дымке проступила вытянувшаяся далеко в море пицундская коса. На ней, подобно драгоценным камням в малахитовом обрамлении знаменитой тисо-самшитовой рощи, тут и там в лучах солнца переливались и сверкали многоцветьем огромных стеклянных витражей корпуса санаториев и пансионатов.
Где-то среди них, под могучими кронами гигантских реликтовых сосен, затерялась печально знаменитая "дача Хрущева". В далеком октябре 1964 года ее стены стали свидетелями крушения одного из самых могущественных советских вождей - Никиты Сергеевича Хрущева. Он, сумевший согнуть в бараний рог "всесоюзного палача" Лаврентия Берию, оставивший отпечаток своего башмака на трибуне ООН и умудрившийся засунуть "ежа в штаны" США - завезти на Кубу ракеты с ядерными боезарядами, банально "прокололся" на товарищах по партии. Они, следуя испытанному и проверенному на собственной шкуре партийному правилу "вовремя сдай ближнего и клюй нижнего", не стали ждать, когда он покажет им свою "кузькину мать".
В то время когда Никита Сергеевич замышлял в Пицунде очередную реформу в партии и стране - от предыдущей ошалевший народ давился в бесконечных голодных хлебных очередях, - "товарищи" решили, пока еще не поздно, поправить "искривленную волюнтаризмом генеральную линию партии". В те промозглые осенние дни 1964 года ЦК КПСС напоминал растревоженный муравейник. В Москве за спиной Хрущева его ближайшие "соратники" Брежнев, Шелепин, Серов и их ближайшие подручные лихорадочно готовили "смещение волюнтариста". Сам он, убаюканный сладкими речами "верного ленинца" Анастаса Микояна, ничего не подозревал и в тиши пицундского парка набрасывал последние тезисы к октябрьскому Пленуму ЦК КПСС. Но они так и остались на бумаге - "товарищи" по партии не стали ждать и "сплавили" Хрущева на пенсию под присмотр КГБ, растить так милую его сердцу "царицу полей" - кукурузу.
В течение двух с лишним десятилетий больше ни один из советских вождей так и не решился появиться в Пицунде. Все они как черт от ладана шарахались от нее. И только первый и последний Президент СССР Михаил Горбачев отважился "застолбиться" в этом поистине райском уголке Абхазии. Неподалеку от "дачи Хрущева", у поселка Мюссера, на "скромные" членские взносы, естественно не свои, а миллионов рядовых партийцев, он развернул грандиозную стройку. В строжайшей секретности, под присмотром "недремлющего ока" партии - девятого управления КГБ СССР около семисот специально отобранных строителей в 1987 году принялись ударными темпами возводить объект "специального назначения".
За четыре года "стройка века" влетела стране в круглую копеечку, но кто их тогда считал, если речь заходила о здоровье "прораба перестройки" и "генератора нового мышления" - Горбачева. Работы не прекращались ни днем, ни ночью. Сотни тонн плодороднейшей земли свозились со всей Абхазии, чтобы потом разбить на ней настоящий чудо-парк, перед которым меркла слава знаменитого Сухумского ботанического сада. Как на дрожжах вырастал из земли "дачный домик" первого партийца страны, по сравнению с ним замки английских королей выглядели жалкими лачугами. Лучшие метростроевцы день и ночь долбили скальник, готовя укрытие от бомб и ракет. Но Михаилу Горбачеву так и не удалось обжить ее. Время и история не пощадили и его, в злополучном 1991 году он остался с носом.
Но не повезло не только одному ему - видимо, злой рок витал над госдачами в Абхазии. Они играли просто-таки мистическую роль в судьбах советских вождей.
В 1922 году в стенах правительственной дачи в Сухуме не нашли удачи председатель грозной Всероссийской ЧК "железный" Феликс Дзержинский и "локомотив" советской промышленности Серго Орджоникидзе. Они безнадежно завязли в национальном вопросе, так и не сумев расплести давний абхазо-грузинский узел. Позже, 20 июля 1926 года, после выступления на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) скоропостижно скончался Дзержинский. Ненамного пережил его Орджоникидзе. Он умер загадочной смертью 18 февраля 1937 года.
В январе 1924 года проспал свой звездный час, а вместе с ним и власть над огромной страной, несгибаемый и беспощадный наркомвоенмор Лев Троцкий. Он 16 января 1924 года по настоянию "товарищей" Сталина, Дзержинского и Орджоникидзе отправился из Москвы в Абхазию, чтобы излечиться от неведомой болезни, внезапно подкосившей его. Среди благоухающих субтропиков Троцкий попал под плотную опеку врачей и председателя Совнаркома Абхазии и друга Сталина - Нестора Лакобы. Убаюканный ими и поддавшись очарованию природы, он на время забыл о политике, но она безжалостно напомнила о себе.
В далекой, стынущей от холода Москве 24 января скончалась икона большевиков - Ленин. Троцкий, забыв о недуге, спешно засобирался на похороны. Но Сталин, проявив "заботу о здоровье пламенного трибуна революции", уговорил его продолжить лечение. В телеграмме Троцкому в Сухум он писал: "Похороны состоятся в субботу, не успеете прибыть вовремя. Политбюро считает, что Вам по состоянию здоровья необходимо быть в Сухуме. Сталин".
Будущий вождь и отец всех народов банально обвел вокруг пальца Троцкого. Похороны Ленина состоялись в воскресенье. Троцкий, не подозревая обмана, остался в Абхазии. Усилиями врачей и Лакобы лечение затянулось до апреля. За это время в Москве произошли события, повлиявшие не только на жизнь Троцкого, но и на будущее самой страны.
Воспользовавшись отсутствием в Москве основного конкурента на высшую власть, Сталин, Дзержинский, Оржоникидзе и их сторонники переиграли по всем статьям растерявшихся "троцкистов". Позже, в далекой Мексике, скрываясь от Сталина и летучих групп боевиков-ликвидаторов, Троцкий, вспоминая о тех событиях, писал: "Заговорщики обманули меня. Они правильно все рассчитали, что мне и в голову не придет проверять их, что похороны Ленина состоятся не в субботу 26 января, как телеграфировал мне в Сухум Сталин, а 27 января. Я не успевал приехать в Москву в субботу и решил остаться. Они выиграли темп".
И как знать, окажись Троцкий в те дни в столице, возможно, сегодня мы жили бы в другом государстве. В январе 1924 года Сталин выиграл не только темп, но и власть, которая позволила ему спустя годы за тысячи километров от Москвы найти и уничтожить своего заклятого врага и соперника в борьбе за лавры триумфатора и право называться вождем мирового пролетариата. Агент - боевик НКВД Рамон Меркадер, выполняя личное задание Сталина, 20 августа 1940 года проник на виллу Троцкого в пригороде Мехико и ледорубом раскроил ему череп.
Последующим хозяевам сухумской госдачи повезло не больше, чем Троцкому. Нестор Лакоба, как утверждает известный абхазский историк Станислав Лакоба, 27 декабря 1936 года был отравлен за ужином в доме Лаврентия Берии. Спустя семнадцать лет смерть настигла и самого отравителя - 23 декабря 1953 года пуля из пистолета генерала Павла Батицкого поставила окончательную точку в затянувшейся карьере "всесоюзного палача" и "врага Коммунистической партии и советского народа, английского шпиона" - Берии.