– Все было так мило, – рассказывала она. – Все работали чрезвычайно усердно, их просили сделать арабеск, а они дружно делали аттитюд! Но очень мило.
Она, по-видимому, пребывала в хорошем настроении, подумал я, иначе не сочла бы это таким милым.
Мы отправились из Манилы в Гонконг на маленьком американском суденышке. Я прекрасно помню это путешествие, потому что впервые в жизни увидел, как море становится "маслянистым", превращаясь в ровную одноцветную поверхность. Небо в тот день было розовым, и море тоже стало розовым. Один из наших пианистов, Шура Хмельницкий, играл Дебюсси, и корабельное пианино звучало словно концертный рояль. Первое, что я увидел в Гонконге, был кули с красным носом. Бедняга выглядел невероятно комично, намного смешнее, чем лондонский докер, подверженный подобной беде. Когда корабль вошел в док, нас атаковали мальчишки, продающие газеты на разных языках, за исключением, разумеется, польского. Американские заголовки вселяли изумление: "АЙСЕДОРА ВОЗВРАЩАЕТСЯ", "ДУНКАН СТАНОВИТСЯ КРАСНОЙ". Мы не могли устоять от соблазна купить газеты с этими новостями и узнали, что Айседора только что вернулась из Советской России и отправилась танцевать не куда-нибудь, а в Бостон. Она размахивала перед зрителями красным шарфом, распевая: "Он красный, и я тоже. Не давайте им приручить вас". Павлова произнесла какой-то непечатный комментарий по-русски. Советы относились к ней как к ренегатке, но таким, как Айседора, позволялось приезжать в Советскую Россию, и ее встречали там с распростертыми объятиями, и это было тяжело.
В Гонконге мы пользовались успехом, хотя не знаю, по каким критериям нас могли там оценить. Газеты хвалили меня за комический эффект, который я внес в "Волшебную флейту", а мадам поздравила меня за высокие прыжки в "Русском танце". В общем, я почувствовал себя таким же счастливым, как в Японии.
У нас было довольно много развлечений в Гонконге, как вдруг Лона Бартлетт получила телеграмму от одного из своих поклонников из Манилы, менеджера "Америкэн экспресс". Телеграмма была записана шифром, и все постояльцы отеля объединились в попытках расшифровать ее. Оказалось, она содержала следующее: "Ты выйдешь за меня замуж?" Все испытали огромное волнение, поскольку у Лоны был целый список поклонников, и сама Павлова считала ее восхитительной. На этот раз Лона приняла предложение. Жених хотел, чтобы она немедленно вернулась в Манилу и вышла за него замуж, но девушка намеревалась остаться с труппой до конца турне, а затем повидаться с родителями. В целом все это было довольно забавно, поскольку некоторые другие девушки тоже имели предложения, и мы даже начали размышлять, не приедем ли в Лондон как труппа Анны Павловой и ее танцовщиков-мужчин.
В Гонконге некоторые из нас попробовали путешествовать в портшезах для разнообразия после поездок на рикшах. Надо признаться, странное ощущение. Матери Молли Лейк уже довелось испытать необычный эксперимент с носильщиками портшезов в Кантоне. Она отправилась в длительное путешествие по городу, и все сначала шло хорошо, но вдруг оба мужчины опустили портшез на край дороги и скрылись. Ее это очень озадачило, а поскольку она оказалась единственной европейкой в квартале, где обитали местные жители, вокруг нее стала собираться большая толпа. Не очень-то приятное чувство, если ты сидишь в портшезе в полном одиночестве!
– Нет, – смеясь, рассказывала миссис Лейк, – я не слишком тяжелая. Просто они добрались до конца своей зоны и не могли продвигаться дальше. Им нужно было найти других носильщиков, которые смогли бы пронести меня через следующую зону, но хотелось бы, чтобы они нашли их побыстрее!
Было нетрудно пересечь Гонконг, гораздо сложнее преодолеть много миль морем до Сингапура. Мистер Строк, наш импресарио, ответственный за восточные гастроли, ошибся в расчетах с судами, поэтому у нас возникли затруднения с транспортом. Мы заплатили голландскому судну тысячу долларов, чтобы оно подождало нас один день, но места все равно не хватало. Было несколько кают для Павловой и для девушек, а для нас расчистили трюм и поставили кровати на козлах в салоне. Питание было хорошим, но не могу сказать, что мне доставляла удовольствие возня крыс, продолжавшаяся всю ночь напролет. Один из китайских пассажиров пустил золотых рыбок в ванну с пресной водой. Выглядели они красиво, но было довольно утомительно вылавливать их, прежде чем принимать ванну.
В середине декабря в Сингапуре стояла удушающая жара. Когда судно входило в гавань, мы с Павловой стояли на палубе и смотрели на пеструю толпу, собравшуюся на причале. Казалось, здесь присутствовало больше рас и типов, чем мы видели в Гонконге. Павлова любила смотреть на людей, и на Востоке ей нравилось фотографироваться с местными детьми. Она показала мне на особенно красивого тамила и с восхищением сказала:
– Какой превосходный тип.
Я согласился с ней. Он походил на прекрасную коричневую статую. Вдруг "статуя" принялась отчаянно чесаться. Еще одна иллюзия рассеялась! Все мы рассмеялись, Павлова – тоже.
Мы остановились в отеле "Адельфи" (каждая ванная оснащена современными санитарно-гигиеническими приспособлениями), где мы имели сомнительное удовольствие слушать, как ансамбль из трех инструментов снова и снова играл "Венгерские танцы" Брамса. Фон чрезвычайно подходил для рассказа Сомерсета Моэма, но, к сожалению, мне не удалось попасть в столь же волнующую ситуацию. Павлова конечно же остановилась в "Раффлс".
Кули почему-то совершенно не понимали нас; хотя с японцами мне удавалось объясняться на их родном языке, здесь я ощущал себя абсолютно беспомощным. Однажды утром служащие отеля велели рикшам на их родном языке отвезти нас в "Гудвуд-Холл" на репетицию. Представьте себе наше изумление, когда вместо этого мы оказались в Ботаническом саду. В конце концов мы кое-как объяснили этим людям, чтобы они отвезли нас обратно в отель, откуда мы попытались бы отправиться в путь снова. По дороге назад мы встретили Пиановского, которого рикша тоже вез в Ботанический сад.
– Что? Там невозможно репетировать? – спросил он, и его, как всегда озабоченное, лицо приняло еще более встревоженный вид.
Мы объяснили, в чем дело, и он последовал за нами. Репетиция в тот день оказалась более утомительной, чем обычно.
Возможно, все эти мелкие неприятности в совокупности с жарой привели к тому, что Павлова стала часто впадать в истерику, что не упрощало положения вещей. Мне на долю выпал мучительный опыт – танцевать с ней "Русский танец" на маленькой скользкой наклонной сцене. Губернатор Сингапура сэр Лоуренс Гиллемард с супругой находился в числе зрителей, а мы задержали начало на добрых полчаса, но затем нам все же удалось как-то выступить, а поскольку "Русский", как обычно, был последним номером программы, на мою долю выпала честь разделить с Павловой шесть вызовов.
В Сингапуре наши представления проходили в старом немецком клубе, находившемся неподалеку от города, нам требовалось минут двадцать, чтобы добраться туда с помощью рикши. Никогда не забуду наслаждения, которое испытывал, возвращаясь в отель после выступления, обычно не оканчивавшегося раньше часа ночи. Казалось, мы продвигались сквозь темный бархат цвета индиго, а лягушки-быки сопровождали бег кули нескончаемым пением. Меня радовало, когда дорога была ровной, ведь я был настолько старомоден, что сходил с рикши, когда дорога поднималась на холм, и все смеялись надо мной. Но меня так воспитали в Англии, когда я катался на тележке, запряженной пони.
Стояла страшная жара. Наш грим растекался, а когда Домиславский попытался наложить свои толстые искусственные щеки для роли судьи в "Волшебной флейте", они не приклеились. Отказался он и от своего накладного брюшка. Когда он появился на сцене, то выглядел совершенно не так, как обычно, и мы все настолько растерялись (ибо человек привыкает к заведенному порядку), что с полминуты стояли остолбенев.
Я обнаружил, что жара лишает людей памяти. Однажды вечером программу немного изменили, и все забыли сообщить об этом Павловой. Она узнала новость только во время представления и была ужасно оскорблена. Так много времени ушло на то, чтобы ее успокоить, что перерыв растянулся на полчаса, если не больше. Зрители забеспокоились и стали спрашивать, в чем дело. В конце концов им сказали, что возникли проблемы с освещением. Наконец Павлова снизошла до того, что согласилась исполнить "Музыкальный момент", хотя с ней и не посоветовались.
Рождество затерялось в этом году где-то на "Эдаване", доставившей нас в довольно плохих условиях из Сингапура в Рангун. У нас даже не оказалось времени организовать хороший обед, и это был единственный раз за все годы, проведенные с труппой, когда не отпраздновали Рождество. Воспитанный в консервативных традициях, я скучал по жареной индейке и рождественскому пудингу. Хотя теперь я не могу себе представить ничего более ужасного в условиях тропиков. Больше всего огорчений принес сочельник – Лона Бартлетт перенесла солнечный удар, и ее нельзя было оставить одну. Ее поместили на нижней палубе под навесом. Каждый раз, как только Лона открывала глаза, она начинала жаловаться на то, что повсюду находятся станки; перила палубы и балки верхней палубы – все казалось ей станками. "Уберите их", – истерически умоляла она нас. Бедное дитя, казалось, она никогда не поправится, эта неугомонная Лона, которую Павлова считала "прелестной".
По дороге в Рангун мы заехали в Пинанг. Из-за жары я спал на палубе, меня разбудили очень рано, когда моряки принялись за приборку. Но стоило встать так рано, чтобы увидеть воды и пальмы при свете зари. Корабль перевозил копру, она обладает не самым приятным запахом, но теперь, когда бы я его ни вдыхал, ко мне возвращается окружавшая меня в тот день красота. Мы сошли на берег и посетили знаменитый храм Змей. Священники, рассказавшие нам о том, что большинство змей покидают храм по утрам и возвращаются на закате, дали нам подержать змей. Я благодарен этим священникам за то, что они исцелили меня от отвращения к рептилиям, хотя змеи были очень холодными, но не скользкими, как я всегда воображал.
Мы приехали в Бирму, заказали места в отеле "Меркадо" и провели 31 декабря, провожая старый год танцами в "Эксцельсиоре", "первом месте для развлечений в Рангуне", причем Анна Павлова и Русский балет – двадцать пять артистов – объявлялись как "сенсация всего цивилизованного мира". Мы с моей партнершей, наверное, внесли этим вечером свою долю беспорядка в "Обертас", так как все время смеялись при мысли, что провожаем 1922 год. Я радовался тому, что мне удалось до конца года добиться того, в чем я себе поклялся. Я работал над новыми па для "Русского танца": круг поворотов вприсядку на пятках, но из-за жары не смог попрактиковаться как следует. Прямо перед выходом Мюриель Стюарт сказала мне:
– Сделай сегодня новое па, Элджи!
– Не могу, – ответил я. – У меня слишком ослабли колени.
– Но эту отговорку ты выдвинул вчера вечером, – парировала она.
Добрая "старушка" Мюриель! Слово "отговорка" подстегнуло меня. Театр был полон, и в целом атмосфера внушала волнение. Я решил, что сделаю шаги, ведущие к новому па, а затем, если почувствую, что не смогу справиться, продолжу танцевать как обычно. Я просто положился на судьбу: начиная танец, я не знал, приземлюсь ли после прыжка в нужном месте или не найду места, чтобы совершить па, и просто буду выглядеть глупо. Так или иначе, мне удалось приземлиться в нужном месте и проделать свои пируэты в plie на сцене. Все это требовало огромного напряжения, потому что в таких городах, как Рангун, невозможно репетировать должным образом каждый день, и я ни разу не прорепетировал это новое па под музыку. Как замечательно было, покинув сцену, услышать от всех за кулисами, что я действительно все сделал на "отлично". Павлова не поздравила меня, но девушки передали, что она была по-настоящему довольна. Так закончился 1922 год.
Впрочем, не совсем закончился, ибо мадам устроила для нас новогодний вечер. Она не смогла найти елку – а она любила деревья большие, зеленые, величественные, – так что вместо нее у нас была маленькая искусственная елочка. Стояла изнуряющая жара. Впоследствии мне неоднократно довелось встречать Рождество в Австралии с солнечными ваннами перед индейкой и рождественским пудингом, но наша вечеринка в Рангуне была столь же веселой и доставила нам, как никогда, большое наслаждение. Все мы облачились в вечерние наряды, а Павлова надела эффектное зеленое платье с ниткой красных янтарных бус, которые купила в Сингапуре. Маленькая елочка совершила храбрую попытку выглядеть прохладной и заснеженной, электрические вентиляторы на несколько минут отключили, так что мадам смогла зажечь свечи, и мы полюбовались их мягким светом. Но вскоре нам пришлось вытирать пот с лица, и мы почти обрадовались, когда вновь включили вентиляторы, а свечи принесли в жертву Новому году. Помнится, у нас был чудесный торт в форме большой книги, раскрытой на странице 1923. Был и рождественский пудинг, и, как я записал в своем дневнике, "неплохое шампанское".
После вечеринки нас всех отвезли посмотреть бирманские драмы, которые носят название пве. Ничто не могло больше отличаться от утонченного исполнения театра Но или Кабуки. Грубые сцены были установлены на открытом воздухе, а зрители сидели на траве; над головой – сияющий лунный свет, странно контрастировавший с фестонами редких электрических ламп, освещавших сцену. Переднего занавеса не было, а задник расписан как кирпичная стена. Ничто не могло выглядеть менее театрально. Когда мы пришли, из ниоткуда возникли стулья и бирманцы пытались превзойти друг друга в вежливости и в стремлении нам услужить.
Никто не платил за представления пве. Все их оплачивали состоятельные бирманские семьи, считавшие это подношением богам, а если у кого-то возникало желание заплатить, полученные деньги использовались на содержание пагод. Причудливые танцы, которые мы видели, невозможно описать, они обладали странной гипнотической силой, но были лишены того изумительного равновесия, которым я так восхищался в Японии. Здесь все казалось каким-то беспорядочным и незаконченным и слишком сильно ощущалось случайное влияние Запада. Я испытывал жалость к оркестру, заключенному в своего рода клетку под сценой, где должны были непрерывно играть на своих варварских инструментах с девяти вечера до четырех или даже шести часов утра.
Бирманские девушки восхищали своим экзотическим изяществом. Они носили цветы и маленькие кисточки в волосах, башенками уложенных вокруг головы. Уголки их облегающих жакетов были скреплены таким образом, чтобы сформировать изгибы такие же, как в бирманской архитектуре, а саронги ложились изысканными складками, когда девушки грациозно передвигались по сцене. Мы узнали, что самым вульгарным и шокирующим считалось обнажить хотя бы полдюйма ноги над лодыжкой. В то же время актриса имела по крайней мере одну особую привилегию – она могла произнести со сцены любую фразу, какой бы она ни была вульгарной, и в то же время считалась совершенно скромной в личной жизни. Я постоянно думаю, до чего же это цивилизованная точка зрения. Какой контраст с еще существующим мнением европейцев, будто женщина, выступающая на сцене, недостойна уважения.
Во время одного из представлений пве ведущая актриса так хотела доставить удовольствие английским посетителям и великой танцовщице мадам Павловой, что специально в нашу честь спела английскую песню "Моя любовь словно маленькая птичка…".
Мне кажется, я и сейчас вижу ее крошечное серьезное личико, каким оно было, когда она пропела до конца эту банальную маленькую балладу.
Сезон в Рангуне стал большим испытанием для всех двадцати пяти артистов, так громко объявленных в театре; некоторые из нас не смогли танцевать. Николова пришлось оставить в больнице в Сингапуре, Лона еще не оправилась от солнечного удара, еще у одной девушки случился аппендицит, у другой – лихорадка. В "Амарилле" полагалось иметь две "толпы": одну цыган, другую маркизов. Мы выбивались из сил, перевоплощаясь прямо за кулисами и пытаясь предотвратить вырождение па-де-катра и превращения его в сольный танец.
Город был переполнен людьми, приехавшими с плантаций на праздники. Однажды, вернувшись в отель после репетиции, я увидел на улице огромную толпу. Подойдя поближе, я обнаружил, что она собралась у входа в отель. Подойдя еще ближе, я увидел сидящего на тротуаре заклинателя змей и двух кобр, покачивающих своими "зловещими капюшонами" под аккомпанемент его дудок. Когда мужчина заглянул в свою корзину и достал крайта, толпа бирманцев напряглась. Он имел потрясающий успех. Затем совсем в праздничном духе пришли двое плантаторов, совершенно пьяные. Ковыляя мимо заклинателей змей, один из них подхватил двух кобр и отнес их в отель! Я немного нервничал, следуя за ними. Не знаю, как потом змей убрали из отеля.
У нас было мало времени на осмотр достопримечательностей, но однажды вечером после представления я поехал осмотреть озера и отражение пагоды Шве Дагон в освещенной луной воде. Это поразительное здание было покрыто золотом, и каждые несколько лет золото полностью заменяли по общественной подписке. Серебристые воды отражали золотое здание. Оно казалось сказочным, и я ожидал, что оно вот-вот исчезнет.
Однажды вечером кордебалет из "кукол", выстроившихся вдоль обеих сторон сцены в балете "Фея кукол", пришел в изумление, увидев, как Павлова делает больше, чем обычно, пируэтов на пальцах, которыми заканчивалось grande adage. Их было больше не на два-три, но на девятнадцать или двадцать. Возможно, она шепотом и предупредила Волинина, но наш дирижер Теодор Штайер был так же удивлен, как и мы. Как всегда, проявляя преданность балету, он продлил финальные аккорды, аккомпанируя чудесной демонстрации виртуозности. Нам же всем это показалось шуткой, поскольку Павлова ненавидела голую виртуозность, исполнение всего лишь технических трюков как движений, лишенных поэзии. Мы свято хранили в памяти ее замечание, обращенное к девушке, пожертвовавшей стилем ради большого числа пируэтов: "Дорогая! Нужно же оставить кое-что для цирка!" В наши дни люди, никогда не видевшие Павлову, считают, что она не обладала техникой современных балерин. Однако она обладала изумительной школой, но ее исполнение никогда не походило на демонстрацию школы.
Это напомнило мне об еще одной причуде Павловой. Как-то она увидела девушку, неуклюже пытавшуюся делать на сцене фуэте.
– Вы хотите разучить фуэте? – спросила она. – Я покажу вам.
Это па Павлова не любила, но она сделала шестьдесят четыре фуэте, подхватила шаль и отправилась своей дорогой в артистическую уборную.