2
Так вот - о записке с адресом, которую я обнаружил при раскопках в кармане. Найдя, я скомкал ее и поискал глазами, куда выбросить.
Однако не выбросил. Что, если сходить туда? Старик с его слюнявыми мечтами о былом - скрытый контрик, конечно. Скорее всего, сам-то он безвредный старый балабон. Но зачем ему понадобилось совать мне с таинственным видом адресок, неизвестно чей?
Любопытно…
Годы, напомню, были не гладкими. Шли судебные процессы, люди шептались о новых, только что раскрытых заговорах, тревожные слова "враг народа" нависали, звали к бдительности. Я, не очень разбираясь в многосложности событий, знал одно: готов, подобно Павлику Морозову, умереть, если надо, но быть верным ленинскому делу. Это не фраза. Мы все были такими. И остались такими, потому что каждый день, которым жили, укреплял верность свершениями, заставлял и сейчас заставляет жалеть лишь о том, что дней нам отпущено не так уж много.
Решил я показать записку в комитете комсомола. Кто знает, не кроется ли здесь что-нибудь посерьезнее, чем старческие воспоминания о снеточках к блинам на масляную?
В комитете к записочке отнеслись без интереса.
- Чушь, - сказал Женя Орлов, - чушь собачья. Скажи лучше, когда пойдешь учиться? Хочешь остаться неучем?
- Не знаю, - сказал я обиженно, думая о том, что Женя потерял бдительность. - Не знаю, такая ли это чушь…
Орлов подозрительно скосил на меня глаза:
- Читаешь Пинкертона? Или как его там? Желтые, рваные книжицы, милые сердцу?
- При чем тут они?
- А при том!
- Чудак, - сказал я, соображая, кто мог наябедничать. - Чудак ты.
Может, рассказать все ребятам-электрикам, позвать их с собой? Опасно. Если вся эта штука с запиской окажется и в самом деле чепухой, засмеют, стыда не оберешься.
Пойдем с Наташкой! Как эта мысль не пришла раньше других? Мы с Наташкой давно помирились, и она все больше нравилась мне тем, что вовсе не походила на девчонку, во всяком случае на подавляющее большинство их.
С Наташкой можно вести себя, как с человеком. Мы часто ходили на лыжах по горам Нескучного сада. Брали лыжи напрокат. Лыжи были горные, тяжелые, с жесткими мудреными креплениями. Нам их не хотели давать, говорили, что на горных лыжах опасно, если мы не горнолыжники. Инструктор попался такой вежливый, просто до наглости вежливый, ему не хотелось выходить на мороз.
- А мы горнолыжники, - сказал я, - вы нас не узнали?
- Да, - сказала Наташка, - мы давно занимаемся горнолыжным спортом, вы, пожалуйста, не беспокойтесь!
Он стал еще вежливее, спросил: "Вы, наверное, от Бориса Борисовича?"
- Конечно, - сказала Наташка, - от кого же еще?
Мы взяли тяжелые красные лыжи и пошли, неся их на плечах, подальше от горнолыжной базы. Мы понятия не имели, как надо обходиться с этими "крокодилами", и настроение у обоих было неважное.
- Всегда ты врешь, - говорил я. - Что это еще за Борис Борисович?
- Мой знакомый, - сказала Наташка. - Ты разве не знаешь Бориса Борисовича? Какой же ты после этого горнолыжник? Смехота!
Она еще издевалась. Не глядя друг на друга, мы стали прилаживать "крокодилов" к ногам.
Гора, с синими следами лыж, панически сбегала, в страхе оглядываясь на нас. Она упиралась там, далеко внизу в черный кустарник, за которым на белой Москве-реке крохотные лыжники что-то кричали нам и махали палками.
Мы встретились с Наташкой еще задолго до излета горы. Наташка с маху вонзила мне острие лыжины пониже спины и в таком положении мы юзом закончили спуск. Выло неудобно и больно, но я смолчал, потому что мы ведь горнолыжники и нас прислал сам Борис Борисович.
- Здорово! - крикнул я бодро, стараясь решить загадку: каким образом можно распутать клубок из палок, лыж и ног.
- Здорово! - отозвалась Наташка, пытаясь встать и вминая в снег мою голову - первое, что ей попалось под руку. - Здорово! Давай прыгнем теперь с трамплина?..
Она была способна и на это. Она вкусила прелесть горнолыжного спорта и не могла остановиться на полдороге.
Часто мы ходили на горных лыжах по холмам Нескучного сада. Научились бояться круч, поросших лесом. И, боясь, съезжали с любой горы. Однажды я ушиб колено, налетев во время спуска на шершавую сосну. Было больно, я но мог идти, и Наташка уложила меня на лыжи, волокла, как бурлак.
К записке старика Наташка отнеслась с полной серьезностью. Может быть, я сгустил краски насчет того, каким контриком показался старик.
- Контрик, - согласилась Наташка. - И тебя хочет завербовать!
- Шишь-то, - осторожно сказал я, думая, не забирает ли девчонка слишком круто.
Мы сидели на скамейке на Гоголевском бульваре. Кричали в снежных ветках вороны, укладываясь спать. Был тихий ранний московский вечер, краснощекие малыши, неловкие от накрученных одежд, разбежавшись, скользили по глянцевой ледяной дорожке, падали, смеялись.
- Ради них, - сказала Наташка, смотря на меня в упор странными глазами, - ради них мы должны остановить преступную руку!
Я насторожился. Не собирается ли девчонка разыграть меня? Это она умеет, знаем. На всякий случай во имя возможного отступления сказал, что в общем-то еще не решил, стоит ли заниматься всем этим.
- Тюня, - жестко сказала Наташка, поддев носком ботика слежалый снежок. - Я так и знала. Тюня - находка для шпиона!
И конечно, я попался. Ясно же, ей было все заранее известно. Но как она могла упустить столь счастливый случай поводить меня за нос?!
3
Сначала мы гуляли по переулку, как будто мы влюбленные и никак не можем расстаться. Переулок не обращал на нас никакого внимания. Мы, завидя фигуру прохожего, останавливались, и Наташка, кокетливо склонив голову немного набок, принималась застенчиво улыбаться. Это получилось у нее так мило, что я с удивлением, все нарастающим, думал: "А ведь какая она хорошенькая, Наташка! Что ж теперь делать?" Я жалел, когда прохожий удалялся и Наташка поспешно вырывала руку. "Что ты на меня уставился? - сердилась она. - Следи за человеком!"
Люди возникали, проходили, снова возникали, и опять переулок пустел.
Нам удалось установить, что довольно много народу стало заходить в подъезд с железным козырьком.
Дом № 3!
Наташка схватила меня за руку, оттащила в сторону, жарко зашептала: "Все с чемоданчиками! Теперь-то тебе ясно?" Ничего мне не было ясно, но уже закрадывалась тревога. Это были все молодые парни! Неужели старику удалось заманить для каких-то своих дел столько хороших ребят?
И вдруг мы почти нос к носу столкнулись с ним. Он шел, пришаркивая, не торопясь. И тоже нес чемоданчик!
Старик остановился у подъезда с железным козырьком, долго счищал мокрый снег с галош. Потом посмотрел налево, направо и только после этого вошел в подъезд. Наташка все время держала меня за шею, будто мы целовались. Когда старик скрылся в дверях, оттолкнула, зашептала: "Замеряй след, быстро!.."
Тесемочкой мы замерили след. След был развалистый широкий, резиновый, пупырышки на подметках стерлись, на каблуках - больше.
- Человек пожилой, - сказала Наташка, значительно поджав губы, - припадает на левую ногу. Так я и думала!
Опять ей было все ясно, а мне - ничего.
- Или что потеряли?
Мы вскочили с колен. Перед нами стоял, равнодушно нас разглядывая, мордастый татарин-дворник, опирался на скребок.
- Потеряли что? - повторил он.
- Да, - сказала Наташка, - золотое колечко потеряли… Да разве теперь найдешь?
У нее был очень огорченный вид, и в голосе звучали настоящие слезы. Я уж хотел было открыть рот, подивиться тому, откуда у нее могло быть колечко, да еще золотое, как получил удар локтем в бок. Мы быстро пошли под руку, будто и впрямь влюбленные.
- Бестолочь, - шипела Наташка, - это подосланный ими агент!
- Кем? - зашипел от неожиданности и я.
- Фальшивомонетчиками!..
Наташка была великолепна в этот момент. Я стоял перед ней, раскрыв рот. Боже мой, до чего же оказывается все просто: эти чемоданы, глухой переулок…
- Наташка! - ахнул я.
- Тихо! - цыкнула она, явно польщенная. - Мы должны туда проникнуть! Следуй за мной…
Ее гениальность продолжала меня потрясать. Так вот, значит, для чего понадобилась эта ерунда с колечком! Мордастый агент фальшивомонетчиков все еще елозил на коленях по мокрому снегу и не обращал на нас ни малейшего внимания.
Мы без помехи вошли в подъезд с козырьком. В коридорчике желто горела лампочка. Напротив была дверь. Из-за двери доносились странные звуки. Слышалась то яростная трескотня, то тупые хлопки, будто выбивали одеяла. Мы крадучись приблизились к двери. Трескотня и удары прекратились, и теперь ясно слышались шелестящие шаркания ног, будто начали натирать полы, и короткие стуки с присвистом, будто рубили капусту…
Совсем близко за дверью кто-то недовольно прикрикнул: "Работать, работать!.." Я узнал голос старика. Голос был зловещим, как и надлежало.
- Он! - прошипел я.
- Молчи…
Снова за дверью затрещало, заухало, зашуршало. Наташка поманила меня согнутым пальцем. Она что-то разглядела в замочную скважину.
Я сначала ничего не мог разглядеть. Кто-то встал с той стороны перед самой дверью.
- Ну? - шипела Наташка.
- Не вижу…
- Какая бестолочь! - злилась Наташка, притискивая для чего-то мою голову к двери так, что я довольно крепко приложился к дверной ручке скулой.
Теперь я увидел свет, открытую форточку напротив. Потом чье-то потное, прыгающее лицо. Тут же рядом запрыгало другое, тоже потное.
- Понял теперь? - зашептала Наташка, отпихивая меня.
- Нет! - честно признался я. - Если они фальшивомонетчики - зачем прыгают?..
Наташку нелегко было сбить с позиции, это уж я знал. Но сейчас даже она казалась озадаченной. Так мы сидели на корточках перед закрытой дверью. За дверью все так же выбивали одеяла и крошили капусту. Вдруг Наташка глянула на меня таким испуганным взглядом, что мне стало совсем не по себе и я шепнул, дрогнув, предвидя что-то страшное: "Чего? Говори сразу…"
- Трясуны! - сказала Наташка, выкатив глаза.
- Кто?! - Я от неожиданности сел на пол.
- Трясуны! - повторила Наташка. - Я так и думала!
Она всегда так и думала. Это меня бесило, потому что девчонка никогда не знала промаха!
Но сейчас было не до споров. Трясуны? Что-то слышал я об этой гнусной секте изуверов… Черт возьми, пожалуй, похоже!
- Надо бежать! - вскинулась Наташка. - Наша жизнь в опасности. Сейчас они дойдут до исступления. Глупо умереть так бездарно!
Исступление? Это звучало жутко. Я представил, как распахнется дверь и полсотни обезумевших фанатиков, трясясь и воя, кинутся на нас. Изо рта пена…
Дверь и в самом деле распахнулась. Я отбросил Наташку к стене, закрыл собственным телом:
- Суньтесь только, гады!
Гады не сунулись. Никто не трясся и не выл. Перед нами стоял ладный парень в трусиках, дышал часто, как после бега. В руках у него была обыкновенная девчоночья скакалка.
Мы молча разглядывали друг друга. Наташка оттолкнула меня, вышла вперед, с сомнением осмотрела парня:
- Кто такие? - спросила она. - Ненормальные, наверное?..
- Почему - ненормальные? - обиделся парень. - Сама ты… Боксеры мы, если хочешь знать…
4
…Только небо осталось таким, каким было. Иногда перед сном я прихожу сюда, и для того, чтобы ощутить, что время действительно неразрывно, поднимаю глаза и смотрю на мое московское небо. Я вижу те же звезды или, если пасмурно, те же облака, светлеющие, как и прежде они светлели, там, над Красной площадью, где горят до рассвета голубые прожектора.
В этом уголке Москвы настолько властно поселилось новое, что чувствуешь себя растерянно, и в пору кричать "Ау!" и просить первого встречного, чтобы показал дорогу.
Нет, я не жалею, что все здесь переменилось. Какое право имею я жалеть о том, что бульдозеры накладывают большими ковшами старенькую Москву в самосвалы, что там и здесь горят, потрескивая, желтые костры? Ушедшее и уходящее должно себя чувствовать спокойно только в музеях.
Я сам хотел бы жить в таком доме, как этот, доме, для которого оказался мал целый переулок с его сиреневыми садиками и дровяными сараями. Я хотел бы жить в этом доме с белыми фонарями в подъездах и птичьим гомоном разноцветных, теплых и, наверное, счастливых окон. Я прохаживаюсь раз и другой около этого дома. Паренек и девушка зябко жмутся у магазинной витрины. Им холодно, но они не уйдут. Играет музыка, перекинутая на ремешке через плечо.
- Что вы ищите, папаша?
Очень заботливо. Но ведь не скажешь, что где-то здесь должен быть особнячок с мезонином, и дверь, и десять скрипучих ступенек, и старомодный круглый стол с клеенкой в клеточку, за которым мы спорили о мейерхольдовской "Даме с камелиями" или о том, для чего понадобился маленький ситцевый зонтик Владимиру Яхонтову, читавшему в Доме учителя литературную композицию - "Петербург".
- Спасибо. Я ничего не ищу…
Я, правда, ничего не ищу, потому что все это со мной и мне только надо немного посмотреть, как светлеют облака там, далеко, над Красной площадью, и снова я чувствую себя уверенно.
Мы чуть ли не каждый день сюда приходили. Кончались занятия в Трехгорном, и Аркадий Степанович говорил то, что мы каждый раз нетерпеливо ждали, боясь, что почему-то именно сегодня он этого не скажет.
- Что ж, готовы? У кого есть охота - пошли ко мне…
Мы шли вместе. У всех была охота. Шли медленно и долго, потому что у Аркадия Степановича уже тогда побаливали ноги, и он часто останавливался якобы для того, чтобы посмотреть на какое-нибудь здание, в самом же деле для того, чтобы дать передохнуть ногам. Он скрывал от нас свою болезнь. И это было, пожалуй, все, что он скрывал от нас. Я не знавал взрослого человека открытее. Как же я был глуп тогда, как слеп, когда посчитал старика чужим!
Помните портрет в рамке? Я еще не мог понять, зачем понадобилось художнику рисовать дощечку с номером на груди красивой женщины в строгом темном платье.
Ребята открыли мне секрет. Арчил сокрушенно поцокал языком, сказал сердито:
- Живодеры, понимаешь! Это она в царской охранке…
- Кто она?
- Глафира Вячеславна! Кто ж еще?
Они были оба политкаторжанами, старыми большевиками. Бывало, когда мы собирались у них и Аркадий Степанович о чем-нибудь рассказывал или читал стихи своего любимого Маяковского, заметно при этом волнуясь, я подолгу смотрел на обоих и старался представить, какими они были в те годы. За окном стучала метель, трогала шершавой ладонью стекла, просилась к нам. В комнате было так спокойно и тепло, что, казалось, быть не могло на свете никаких бурь, а если они где-то и бушевали, то сюда проникнуть никак не могли.
Товарищ Ленин,
работа адовая
будет сделана
и делается уже.
Освещаем,
одеваем нищь и оголь,
ширится добыча
угля и руды…
У Аркадия Степановича, когда он читает "Разговор с Лениным", голос делается глуховатым, слегка подрагивает. Он волнуется и прежде чем читать дальше протирает очки платком.
Глафира Вячеславовна поглядывает настороженно на мужа и снова опускает глаза на вязанье. Мы сидим, немного сомлевшие от выпитого чая, от тепла и этого глуховатого голоса, который читает стихи. В души наши, настойчиво пробирается поэзия, и это так здорово, что мы по очереди вздыхаем.
Покачивается медный маятник, хрипло, старчески нехотя бьют часы, будто ворчат: все равно нас никто не замечает, чего уж стараться.
Покой, покой… Откуда здесь быть страстям и событиям? Да полно, были ли они? Мне надо перевести глаза на тяжелые руки, которые держат книжку, чтобы я мог поверить, будто эти люди когда-то прятали в дровяном сарайчике, здесь, во дворе, промасленные винтовки и пулеметные диски, завернутые в тряпицы, что старики эти умели ненавидеть и дрались на уличных баррикадах, тут, неподалеку, на Пресне, что стариков этих отсюда уводили в тюрьмы, перевернув торопливо и грубо все в тихой комнате с окнами на церковь, с зеленым лопушистым мирком.
Кто тогда поливал цветы? Как-то я спросил об этом Глафиру Вячеславовну. Она сказала, что я добрый человек, что злому такое не пришло бы в голову.
Цветы никто не поливал. Ушастые лопушки и остроносые сплетницы гибли, вяли, покрывались пылью.
Нет, все было. Было все.
5
Однако пора перейти к боксу. Я все не могу начать рассказ о нем. Что делать? Он ведь не существовал сам по себе.
В нынешних учебниках бокса обязательно есть фотография, на которой застыли в гордых позах бравые усачи в темных, обтягивающих мышцы трико. Это тяжелоатлеты. Среди них - Аркадий Степанович. Наш старик был чемпионом России еще в студенческие годы. Была у него и другая фотография: скуластый батареец, немолодой, сутуловатый, что-то кричит широким ртом, стоя над солдатскими, тесно сбитыми папахами.
Во время гражданской войны Аркадий Степанович, человек в годах, учил красную молодежь на курсах всеобщего воинского обучения драться и не робеть, как бы ни пришлось туго. Здесь - начало нашего бокса.
Мы к боксу пришли в другую, более позднюю нору. Мы уже немало знали о спорте. Ездили в Петровский парк на трамвае смотреть международные футбольные матчи. Видели Федора Селина, поражались его буквально противоестественной способности запросто снимать с головы противника мяч легким движением ноги…
Мы стреляли в тире, и значок "Ворошиловский стрелок" казался нам орденом лихой боевой славы.
Не знаю, у многих ли моих современников сохранились значки ГТО? У меня он сохранился. Он - из первой тысячи. Мы, бывало, оглядывались на улице на того парня или девчонку, у которых видели значки. А "ГТО-2" - целое событие! Это уже настоящий герой. У меня такого значка долго не было, и я совершенно серьезно считал себя вовсе неполноценным человеком, хотя мог одолеть монтажника Володьку Спирина, который кичился своей второй ступенью.
Конечно, мы были с ленцой, чего уж там. Нам казалось нудным бегать по кругу стадиончика, да еще быстро и долго бегать. Другое дело - городки. Хвастать не буду, однако вспомнить приятно, как, бывало, ползавода лепилось подле городошных площадок, когда мы, электрики, сражались с другим цехом. Ходили смотреть на меня, я знал. Редкая фигура не разлеталась брызгами после моей первой биты. Мы эти биты, окованные железом, носили в брезентовых футлярах, как мастера. Иван Иванович, немного пьяненький, командовал из толпы, курящейся табачным дымком:
- Эту, Колюша, с одной! Слышь, что тебе приказано?
Летела фигура с одной. Иван Иванович от восторга пускал слезу: "Ну вот же, стерва, братки мои!"
После игры Иван Иванович и его дружки, народ все прокуренный, истовый, тащили меня пить пиво, страшно обижались, когда отказывался:
- Задаешься, подлец? Пей, говорят, раз угощают!
Пива я терпеть не мог. Водку тем паче. Однажды хлебнув не в меру того и другого по дурацкой мальчишеской лихости, одурев быстро и непомерно тяжко, я как огня боялся этого мерзостного чувства потери самого себя, этих жалких попыток владеть своими же собственными руками и ногами. На кой черт нужна мне эта гадость?.. Была бы моя воля, я бы танками вдавил в землю все эти голубые кокетливые ларечки…
Но угощали. И обижались. И приходилось, давясь, цедить горькую, пахнущую кухонным мылом пенистую муть.