"Почту за честь, синьора!" – ответил я с учтивым поклоном, сразу же занимая свое законное место за собственным столом, Феррари разместился справа от меня, а Нина – по левую руку. Дворецкий, мой слуга и слуга моего отца, стоял как в былые времена позади моего стула, и я заметил, что каждый раз подавая вино, он оглядывал меня с определенным скромным интересом, однако я знал, что у меня был необычный и подозрительный вид, который просто мог вызывать его любопытство. Напротив меня висел портрет отца, и разыгрываемая мною роль позволила мне пристально рассмотреть его и выразить нескрываемый глубокий вздох, который очень искренне вырвался из груди. Глаза на картине, казалось, смотрели прямо в мои с печальным состраданием, и я почти услышал ответный тяжелый дрожащий вздох.
"Поразительное сходство?" – спросил вдруг Феррари.
Я собрался с духом и ответил: "Удивительное! Сходство столь велико, что вызывает длинную цепь воспоминаний в памяти – одновременно горьких и сладких. Ах! Каким прекрасным гордым человеком он был!"
"Фабио тоже был очень гордым, – зазвенел голос моей жены. – Очень холодным и надменным".
Маленькая врунья! Как она смеет высказывать подобную клевету о моей памяти! Надменным я мог представляться другим, но никак не ей – ее неприветливость не имела ничего общего с моим характером. Если бы я только был таким! Если бы я был куском льда, не способным растаять от света ее чарующей улыбки! Она уже позабыла, как я рабски служил ей? Что за несчастным, обожающим, страстным дураком я стал под влиянием ее гипнотических чар! Так я подумал про себя, но вслух ответил иное:
"В самом деле! Я удивлен это слышать. Высокомерие Романи всегда на моей памяти уступало его приветливости; я знаю, что мой друг всегда был очень добр к тем, кто от него зависел".
Здесь дворецкий кашлянул в кулак с извиняющимся видом – старый его прием, означавший его нетерпеливое желание вставить слово.
Феррари засмеялся, когда поднял бокал, требуя еще вина.
"Это старый Джакомо, – сказал он, слегка кивая в его сторону. – Он помнит обоих Романи – спросите его мнение о Фабио, он ведь боготворил своего хозяина".
Я повернулся к своему слуге и благожелательно обратился к нему:
"Ваше лицо мне незнакомо, друг мой, – сказал я. – Вероятно, вас здесь не было, когда я навещал графа Романи-старшего?"
"Нет, ваше превосходительство, – ответил Джакомо, нервно потирая руки и отвечая с видом сдержанного нетерпения. – Я пришел на службу к своему господину лишь за год до смерти графини, я имею в виду мать молодого графа".
"О, тогда я не имел чести с вами познакомиться, – сказал я, жалея в душе этого бедного старого человека, ведь я заметил, как дрожали его губы и каким надломленным в целом он выглядел. – Значит, вы знали последнего графа с детства?"
"Знал, ваше превосходительство!" – и его затуманенный взгляд окинул меня с тревожной недосказанностью.
"Вы любили его?" – спросил я, с сочувствием глядя на его смущение.
"Ваше превосходительство, я никогда не желал бы служить лучшему хозяину. Он был само благородство – добрый, красивый, щедрый человек – ангелы забрали его душу к себе! И хотя я порой не могу поверить в то, что он умер, мое старое сердце почти что разорвалось, когда я услышал об этом. Я уже никогда не стану прежним после этого – моя госпожа вам это подтвердит, она ведь часто бывает мною недовольна". И он посмотрел на нее задумчиво, с ноткой мольбы в его неуверенном взоре. Тонкие брови моей жены сошлись в хмуром взгляде, который я раньше принимал за легкое раздражение, а сейчас склонен приписывать черте ее характера.
"Да, естественно, Джакомо! – сказала она жестоким тоном, абсолютно не похожим на ее обычный музыкальный голос. – Вы становитесь столь забывчивым, что это положительно раздражает! Вы знаете, что мне часто приходится повторять одно и то же по нескольку раз. В то время как одного приказа должно быть вполне достаточно". Джакомо с трудом провел рукой по лбу, вздохнул и промолчал. Затем, будто он вдруг вспомнил о своих обязанностях, он наполнил мой стакан вином и, отступив назад, занял прежнее место за моим стулом. Дальнейший разговор вращался вокруг отрывочных и маловажных тем. Я знал, что моя жена была прекрасной собеседницей, но именно в этот вечер, полагаю, она сама себя превзошла. Она решила поразить меня, как я сразу же понял, и не жалела никаких средств, чтобы в этом преуспеть. Изящные высказывания, остроумные шутки и искрометная сатира, веселые истории, интересно и живо рассказанные, – все это настолько легко слетало с ее губ, что, несмотря на то что я ее прекрасно знал, она почти сумела удивить меня своим разнообразием и раскованностью в общении. Все же этот дар искусного ораторства у женщины способен исказить бесстрастное суждение слушателей о ней, поскольку он редко является результатом работы мысли, а еще реже доказывает интеллектуальное превосходство. Женщина говорит, словно журчащий ручей – приятно, но без углубления в суть. Ее информация обычно самого поверхностного качества: она лишь снимает верхние сливки с каждого предмета новостей и подает их вам на свой лад, мало беспокоясь о достоверности фактов. И чем более оживленно она говорит, тем более вероятно, что внутри она опасно неискренна и хладнокровна, поскольку сама сила ее остроумия склонна портить более тонкие грани ее характера. Покажите мне прекрасную женщину, замеченную за написанием эпиграммы или произносящую колкую сатиру, и я покажу вам создание, чья жизнь – маскарад, полный гордости, чувственности и тщеславия. Мужчина, который женится на подобной женщине, должен быть готовым довольствоваться вторым местом в своем доме и играть роль заклеванного мужа со всем смирением, на какое он способен. Ответьте мне, вы, долго страдающие мужья популярных в обществе женщин, сколько вы дали бы, чтобы вернуть свободу и чувство собственного достоинства? Чтобы вновь быть способными невозмутимо поднять головы перед собственными слугами? Чтобы чувствовать возможность отдавать приказания без боязни, что их немедленно отменят? Ах, мои несчастные друзья, за свои миллионы не купите вы такого удовольствия! Пока ваши очаровательные благоверные ведут себя подобно женам Цезаря, "выше подозрения" (а они обычно справедливые руководители), вы будете плясать под их дудку, как добродушные неуклюжие медведи, коими вы и являетесь, и будете только изредка издавать рычание, – рычание, которое в лучшем случае лишь вызовет насмешки.
Моя жена была мирской до мозга костей; никогда не видел я ее истинного характера так явно, как теперь, когда она из кожи вон лезла, чтобы увлечь и очаровать меня. Я считал ее духовной, неземной, ангельской! А в ней не было ничего ангельского! В то время как она говорила, я украдкой наблюдал изменения в самообладании Феррари. Он становился все более молчаливым и угрюмым, по мере того как ее блеск и расположение ко мне возрастали. Я же ничем не показывал, что заметил возрастающую жестокость его поведения; я продолжал вовлекать его в разговор, вынуждая высказывать мнения о различных предметах, связанных с искусством, профессиональным последователем которого он являлся. Порой Феррари вообще отказывался отвечать, а когда был вынужден говорить, то его замечания выходили настолько краткими и даже раздраженными, что моя жена со смехом прокомментировала его поведение:
"Вы положительно сварливы, Гуидо! – воскликнула она, а затем, вспомнив, что назвала его по имени, повернулась ко мне и добавила: – Я всегда зову его Гуидо в семье, вы знаете, он ведь мне как брат!"
Он взглянул на нее, и его глаза сверкнули гневом, однако он промолчал. Нина была, очевидно, рада видеть его в таком раздосадованном настроении: она наслаждалась каждым уколом его гордости, и когда он пристально поглядел на нее с выражением укоризненного удивления, она радостно рассмеялась. Затем, поднимаясь из-за стола, она одарила нас кокетливой любезностью:
"Я оставлю вас, господа, вместе допивать вино, – сказала она. – Я знаю, что все мужчины любят обсудить маленькие скандалы, и для этого удовольствия их нужно оставлять наедине. А затем вы присоединитесь ко мне на веранде? Кофе будет готов".
Я поспешил открыть перед ней дверь, когда она с улыбкой выходила, затем, вернувшись к столу, я долил еще вина себе и Феррари, который сидел, уныло вперив взгляд в свое отражение на тщательно отполированной поверхности серебряного блюда для фруктов, стоявшее рядом с ним. Дворецкий Джакомо давно покинул комнату, так что мы были совершенно одни. Я раздумывал над своими планами с минуту или две, игра представлялась интересной, как партия в шахматы. С расчетом предусмотрительного игрока я сделал свой следующий ход.
"Прекрасная женщина! – пробормотал я мечтательно, потягивая вино. – А также умная! Я восхищен вашим вкусом, синьор!"
Он яростно начал говорить: "Что, что вы имеете в виду?" Я погладил усы и доброжелательно улыбнулся ему.
"Ох уж эта молодая кровь! – я вздохнул, покачивая головой. – Она свой путь пробьет! Мой дорогой сер, зачем стыдиться своих чувств? Я искренне вам сопереживаю, ведь если леди не ценит внимания столь горячего и учтивого поклонника, то она действительно глупа! Не каждой женщине выпадает шанс иметь такое счастье".
"Вы думаете, вы вообразили, что я, я…"
"Что вы в нее влюблены? – сказал я понимающе. – Определенно! А почему нет? Так и должно быть! Даже покойный граф не мог бы пожелать лучшей участи своей прекрасной вдове, чем стать женой его избранного друга. Позвольте мне выпить за ваше здоровье! Успехов вам в вашей любви!" И я допил свой стакан, закончив фразу. Несчастный глупец! Он был абсолютно обезоружен, его подозрения на мой счет испарились прочь, как утренний туман. Его лицо прояснилось, он взял мою руку и тепло пожал ее.
"Простите меня, граф! – сказал он в пылу раскаяния. – Боюсь, что я был груб и молчалив. Ваши добрые слова вернули меня на верный путь. Вы сочтете меня ревнивой дамочкой, но я действительно подумал, что вы сами начали чувствовать симпатию к ней, и (я умоляю простить меня!) я уже собирался вас убить!"
Я тихо рассмеялся: "Поистине, это было очень любезно с вашей стороны! Это было благое намерение, но вы ведь знаете, какой путь вымощен подобными желаниями?"
"Ах, граф, ваше благородство позволяет вам принять мои слова так легко, но, уверяю вас, что в последний час я был абсолютно несчастен!"
"В духе всех влюбленных, я полагаю, – ответил я, – изводить себя без всякой необходимости! Так-так, это очень занимательно! Мой молодой друг, когда вы приблизитесь к моему жизненному этапу, вы предпочтете звон монет смешкам и поцелуям женщин. Сколько же мне повторять вам, что я – человек, совершенно безразличный к нежной страсти? Верьте мне или нет, но это правда".
Он допил свое вино одним глотком и заговорил с некоторым волнением:
"Тогда я откровенно вам доверюсь. Да, я люблю графиню. Люблю! И это слишком слабое слово, чтобы описать мои чувства. Прикосновение ее руки повергает меня в нервную дрожь, один только ее голос, кажется, переворачивает всю душу, ее глаза прожигают меня насквозь! Ах! Вы не можете знать, вы не можете понять этой радости, этой боли…"
"Успокойтесь, – сказал я холодным тоном, наблюдая за своей жертвой и за тем, как его скрытые эмоции предают сами себя, – очень важно держать голову в холоде, когда кровь горит огнем. Вы думаете, что она вас любит?"
"Думаю! Господь Всемогущий! Она должна… – здесь он остановился, его лицо сильно покраснело. – Нет! У меня нет права ничего такого говорить. Я знаю лишь, что она никогда не любила своего мужа".
"Я это тоже знаю! – ответил я ровным голосом. – Самый невнимательный наблюдатель не мог не заметить этого".
"И не удивительно! – горячо воскликнул он. – Он был таким сдержанным дураком! Зачем такой парень, как он, женился на столь изящном создании!"
Мое сердце подпрыгнуло от внезапного всплеска ярости, но я держал под контролем свой голос и ответил спокойно:
"Пусть покоится с миром! Он мертв – позвольте ему отдыхать. Как бы он ни заблуждался, его жена, конечно, была ему верна, пока он жил. Она ведь считала его достойным преданности, не так ли?"
Он опустил глаза, когда отвечал неуверенным тоном:
"О, безусловно!"
"А вы – вы были самым преданным и честным его другом, несмотря на соблазнительный блеск глаз этой леди?"
И снова он хрипло ответил: "А как же, конечно!" Однако его красивая рука, что покоилась на столе, заметно дрожала.
"В таком случае, – продолжил я тихо, – любовь, которую вы испытываете сейчас к его благочестивой вдове, я полагаю, есть именно то, что он бы одобрил. Этой любви, как вы сказали, идеально чистой и невинной, чего ж еще я мог бы пожелать, кроме вот этого: пусть она получит заслуженное вознаграждение!"
Пока я говорил, он нервно ерзал на стуле, а его глаза смотрели на портрет моего отца с беспокойным раздражением. Полагаю, что он прочел в них волю своего покойного друга. Через несколько минут молчания он повернулся ко мне и выдавил улыбку:
"Итак, вы и в самом деле не почувствовали ни капли восхищения графиней?"
"О, простите меня, я, конечно, предельно восхищен ею, но не в том роде, как вы подозревали. Если вас это утешит, я могу гарантировать, что никогда не смогу полюбить леди, если только…"
"Если только, что?" – спросил он нетерпеливо.
"Если только не случится так, чтобы она полюбила меня первой. В таком случае было бы неучтиво не ответить ей тем же!"
И я хрипло рассмеялся. Он уставился на меня в полном удивлении. "Она полюбит вас? – вскричал он. – Вы шутите! Она бы никогда этого не сделала".
"Конечно нет! – ответил я, вставая и тяжело хлопая его по плечу. – Женщины никогда не ухаживают за мужчинами – это просто неслыханно, переворот законов природы! Так что вы в полной безопасности, друг мой, и вы непременно получите то вознаграждение, которого, несомненно, заслуживаете. Идемте, выпьем кофе с вашей благоверной".
И рука под руку мы отправились на веранду в самом дружеском расположении. Феррари полностью возвратил свое веселое настроение, и Нина, я полагаю, с облегчением это отметила. Она, очевидно, боялась Феррари, что было важным обстоятельством для меня. Она приветливо улыбнулась, когда мы подходили, и стала разливать ароматный кофе. Это был славный вечер; луна почти взошла на небеса, а голоса соловьев доносились мягким эхом из далекого леса. Когда я уселся в низкое кресло, которое заботливо поставила для меня хозяйка, мой слух поразило длинное печальное завывание, которое сменялось по временам нетерпеливым хныканьем.
"Что это?" – спросил я, хоть в этом вопросе и не было надобности, поскольку я узнал этот голос.
"Ах, эта надоедливая собака Уивис, – ответила Нина раздраженным тоном. – Он принадлежал Фабио. Он портит такой прекрасный вечер своим завыванием".
"Где он?"
"После смерти моего мужа он стал таким беспокойным: бродил по всему дому и стонал, а потом начал требовать, чтобы ему позволили спать в комнате Стелы, у ее кроватки. Он действительно изводил меня днем и ночью, так что я была вынуждена посадить его на цепь".
Бедный Уивис! Он был жестоко наказан за свою преданность!
"Я очень люблю собак, – сказал я медленно, – и они обычно принимают меня со сверхъестественной радостью. Могу ли я увидеть вашего пса?"
"О, конечно! Гуидо, ты не сходишь, чтобы спустить его?"
Гуидо не двинулся с места, он сидел, откинувшись в кресле, и потягивал кофе.
"Премного благодарен, – ответил он полунасмешливо, – быть может, вы позабыли, что в последний раз, когда я это сделал, пес чуть не порвал меня на куски. Если вы не возражаете, я лучше поручу это дело Джакомо".
"После этого рассказа о поведении собаки, вероятно, граф передумает видеть его. Это действительно правда, – говорила она, повернувшись ко мне, – Уивис выказывает огромную неприязнь к синьору Феррари, хотя он и добродушный пес и играет с моей маленькой дочкой все дни напролет, если она к нему заходит. Вы все еще желаете увидеть его? Да?" И так как я утвердительно кивнул, она позвонила в маленький колокольчик дважды, и появился дворецкий.
"Джакомо, – продолжила она, – отвяжите Уивиса и приведите его сюда".
Джакомо бросил на меня еще один скромный вопрошающий взгляд и отправился исполнять приказ. Еще через пять минут завывание вдруг прекратилось, и тень большого гибкого темного существа замелькала, дико прыгая через освященный луною газон, – это Уивис мчался на полной скорости. Он не обратил никакого внимания ни на свою хозяйку, ни на Феррари и летел прямо ко мне с радостным визгом. Его огромный хвост без устали двигался, он задыхался от жадного волнения и, обнюхав со всех сторон мой стул, он уселся и облизал мои ноги и руки и нежно потер большую голову о мое колено. Эта безумная демонстрация его восхищения вызвала чрезвычайное удивление у моей жены и Феррари. Я заметил это и просто сказал:
"Я же предупреждал вас! Ничего удивительного, уверяю. Все собаки относятся ко мне именно так".
И я положил руку на шею зверя с командным жестом, собака сразу же улеглась и только время от времени поднимала свои большие задумчивые карие глаза к моему лицу, как будто задаваясь вопросом, почему же оно так сильно изменилось. Однако никакая маскировка не могла обмануть его сообразительность – верный пес знал своего хозяина. В это время Нина показалась мне побледневшей, определенно, ее маленькая белая рука, вся блестевшая украшениями, слегка дрожала.
"Вы боитесь этого благородного животного, мадам?" – спросил я, пристально глядя на нее. Она засмеялась немного вымученно.
"Ах, нет! Но Уивис обычно столь сдержан с незнакомцами, и я никогда не видела, чтобы он приветствовал кого-либо с таким восторгом, кроме моего покойного супруга. Это действительно очень необычно!"
Феррари, судя по его взглядам, был согласен с ней и, казалось, был озадачен этим обстоятельством.
"Странно сказать, – вставил он, – Уивис меня позабыл теперь. Он никогда не упускает случая зарычать на меня, проходя мимо".
Услышав его голос, пес сделал именно это, начав недовольно порыкивать, но прикосновение моей руки успокоило его. Демонстративная вражда животного по отношению к Феррари удивила меня – это было что-то новое, до моих похорон его поведение выказывало совершенное дружественное расположение к нему.
"В свое время я много контактировал с собаками, – сказал я сознательно невозмутимым голосом. – Я нахожу их инстинкт потрясающим – они умеют мгновенно распознавать людей, которые любят их общество. Ваш Уивис, графиня, несомненно, сразу же догадался о том, что у меня много друзей среди его братии, поэтому нет ничего странного в его поведении".
Этот тон научного хладнокровия, с которым я говорил, и факт полного восхищения Уивиса мною постепенно развеяли все сомнения моих предателей, поскольку после небольшой паузы инцидент был полностью исчерпан, и наш разговор продолжился в приятной и непринужденной манере. Тем не менее перед моим отъездом в тот вечер я предложил вновь посадить собаку на цепь: "Поскольку, если это сделаю я, то могу гарантировать, что он больше не потревожит ваш ночной покой своим воем".
Это мое предложение было одобрено, и Феррари пошел показать мне место, где стояла конура. Я пристегнул Уивиса и нежно его успокоил, а он, казалось, все понял и принял свою судьбу с достоинством, улегшись на свою соломенную постель без малейшего сопротивления, не считая одного молящего взгляда своих умных глаз, когда я повернулся и ушел.