Раскланиваясь с Ниной, я твердо отказался от предложенной Феррари дружеской прогулки до моего отеля.
"Я очень люблю одинокие прогулки под луной, – сказал я. – Позвольте мне следовать своей привычке в этот раз".
После нескольких дружественных аргументов они уступили моей воле. Я пожелал им обоим стандартной "доброй ночи", низко склонившись к руке моей жены и целуя ее вполне прохладно, видит Бог, но даже этого оказалось достаточно, чтобы она заискрилась и вспыхнула от удовольствия. Когда я уходил, Феррари лично сопроводил меня до ворот виллы и проследил за тем, как я выходил на открытую дорогу. Пока он так стоял, я шел медленным шагом с задумчивым видом в сторону города, но как только я услышал тяжелый лязг закрывающихся дверей, я развернулся и поспешил обратно осторожным и бесшумным шагом. Избегая главного входа, я обогнул по кругу западную сторону своих владений, где находились плотные заросли лавров; они простирались вверх почти до самой веранды, которую я только что покинул. Зайдя в заросли и осторожно раздвигая ветки в стороны, я протиснулся внутрь и постепенно добрался до того места, откуда мог четко видеть веранду, а также слышать все там происходящее. Гуидо сидел на низком кресле, которое я только что освободил, положив свою голову на грудь моей жены; одной рукой он обнял ее за шею и притянул ее к себе. В таком сплетенном положении они пребывали в абсолютной тишине в течение нескольких минут. Внезапно Феррари заговорил:
"Ты очень жестока, Нина! Ты почти заставила меня думать, будто восхищаешься этим старым богатым графом".
Она засмеялась: "Так и есть! Он был бы настоящим красавцем, если бы не носил этих уродливых очков. А его драгоценности прекрасны. Я бы хотела получить от него еще".
"А если бы он предложил их тебе, то в таком случае ты бы им заинтересовалась? – спрашивал он ревниво. – Уверен, что нет. Кроме того, ты даже не представляешь, насколько он тщеславен. Он сказал, что никогда не полюбит женщину, если только она первая не влюбится в него. Что ты на это скажешь?"
Она снова засмеялась еще веселее, чем прежде.
"Вы подумайте! А что, он очень оригинален, очаровательно оригинален! Ты идешь в дом, Гуидо?"
Он поднялся и выпрямился, а затем рывком почти вытащил ее из кресла и взял ее руки в свои.
"Да, я иду, – ответил он. – И я получу сотню поцелуев за каждый взгляд и улыбку, которую ты подарила этому графу! Ты – маленькая кокетка! Ты бы стала флиртовать и со своим дедушкой!"
Она облокотилась на него с очевидной нежностью, одной рукой поигрывая цветком в его петлице, и затем сказала с небольшим оттенком страха в голосе:
"Скажи, Гуидо, тебе не кажется, что он немного… немного похож на Фабио? Нет ли чего-то такого в его поведении, что кажется очень знакомым?"
"Признаюсь, что мне тоже так показалось раз или два, – сказал он задумчиво, – что есть некоторое неприятное сходство. Но что с того? Нередко встречаются люди – практически близнецы. Но я скажу тебе вот что. Я почти уверен в том, что он один из дальних родственников, давно потерявший связь с семьей, – дядя Фабио, как я могу предположить, который не хочет объявлять своего фактического происхождения. Он старый добрый знакомый, я думаю, и, определенно, богат как Крез; он станет полезным другом для нас обоих. Идем, моя любовь, время наслаждаться отдыхом".
И они исчезли внутри дома и закрыли окна. Я немедленно покинул свое укрытие и направился в Неаполь. Я был доволен тем, что не вызвал у них подозрений. В конце концов было бы абсурдным строить какие-либо предположения на мой счет, поскольку люди обычно не верят в возможность того, что похороненный человек вновь воскреснет. Игра была полностью в моих руках, и я теперь решил закончить ее как можно скорее.
Глава 16
Время бежало быстро; шесть недель пролетели, и в течение этого короткого периода я успел зарекомендовать себя в Неаполе, как очень важную персону, великую, благодаря своему богатству и образу жизни. Ни одну из тех многочисленных избранных фамилий, что так страстно искали моего знакомства, не волновал ни мой интеллект, ни внутреннее благородство; им было достаточно и того, что я имел собственный экипаж, очень дорогой и изысканный экипаж, обшитый мягким атласом и запряженный двумя аравийскими кобылицами, столь же черными, как полированное эбеновое дерево. Цена моей дружбы определялась роскошностью моей ложи в опере и изящностью отделки яхты; это было быстрое судно с первоклассным убранством и меблировкой, с группой музыкантов на борту, играющих на струнных инструментах сладкую музыку, когда луна отбрасывала рожок серебряного сияния на слегка колеблющуюся воду. Спустя некоторое время я уже знал каждого, кто заслуживал внимания в Неаполе; мое имя было везде на слуху, о моих действиях велись хроники в самых модных светских газетах; легенды о моей щедрости и великодушии передавались из уст в уста, а самые яркие сообщения о моих несметных доходах обсуждались шепотом с затаенным дыханием на каждом уличном углу и в каждом кафе. Торговцы подстерегали моего сдержанного камердинера Винченцо и предлагали ему взятки в надежде снискать с его помощью мое расположение. Эти "чаевые" он клал в карман со своей обычной сдержанностью, однако ему всегда доставало благородства затем признаться в этом мне. Он честно предоставлял мне имя и адрес очередного искусителя его верности, всегда добавляя: "Относительно того, хорошие или плохие товары у этого мошенника – один Бог знает, но, честно говоря, он дал мне тридцать франков, чтобы заслужить расположение вашего превосходительства. Хотя даже за эту сумму я не стал бы рекомендовать его, если ваше превосходительство имеет знакомства с более честным человеком!"
Среди прочих возможностей, которые богатство открывало передо мной, было щедрое внимание всевозможных свах к моей персоне. Мои черные очки нисколько не отталкивали этих дипломатичных дам, напротив, некоторые из них заверяли, что они мне чрезвычайно к лицу, столь сильно они желали заполучить меня в качестве зятя. Юные благородные девицы, краснеющие и бесхитростные, искусно были мне представлены или, я бы сказал, приводились для моей инспекции, как рабы на рынок; хотя, стоит отдать им должное, они действительно обладали замечательной проницательностью и сообразительностью для столь нежного возраста. Юные годами, они уже прекрасно осознавали всю важность выгодного замужества и, несомненно, эти невинные красотки уже строили в своих умах изящные планы на будущую свободу и многочисленные развлечения, когда та или иная стала бы графиней Олива и начала бы дурачить старого мужа в черных очках, как ее душе угодно. Само собой разумеется, их планам не суждено было осуществиться, хоть я и премного насладился изучением предпринимаемых ими всевозможных хитростей с целью очаровать меня. Что за прелестные взгляды милых глазок меня одаривали! Какие восхищения моими прекрасными, "изысканными" седыми волосами мне шептали! Какие только жеманные уловки ни чередовались перед моим взглядом: от серьезности до веселья, от легкой волнующей радости до чарующей слабости! Многими вечерами я непринужденно сидел на борту своей яхты, наблюдая с внутренней насмешкой, как одна, а порой две или три из этих благородных интриганок напрягали свои молодые умы в надежде изобрести новые методы, чтобы заманить старого миллионера, каковым меня считали, в брачную ловушку. Я видел их глаза, сверкавшие в ярком солнечном свете и становившиеся мечтательными в мягком сиянии октябрьской луны, которые смотрели на меня с таким чудесным неясным желанием и не менее восхитительным притворством! Я мог положить свою ладонь на обнаженную белую ручку без боязни быть отвергнутым, я мог сколько угодно удерживать маленькие цепкие пальчики в своих руках, не нанеся никакой обиды, – и таковы лишь некоторые привилегии богатства!
Я пользовался всеми видами удовольствий – а их было немало – при этом моя жена и Феррари, само собой, тоже принимали в них участие. Вначале Нина отказывалась, ссылаясь на свою скорбь из-за "недавней столь тяжкой потери", но я легко ее переубедил. Я даже попросил нескольких своих знакомых дам проведать ее, чтобы прибавить их уговоры к моим, когда я говорил с благожелательностью пожилого человека, что не пристало столь молодой особе тратить время впустую и наносить вред здоровью столь бесполезным горем. Она увидела в этом здравый смысл, должен признать, с потрясающей готовностью и быстро уступила нашим совместным приглашениям, хоть и с хорошо разыгрываемым нежеланием, говоря, что она делает это "лишь потому, что граф Олива был столь давним семейным другом и знал моего бедного покойного мужа еще ребенком".
На Феррари я тратил денег, не жалея. Некоторые его карточные долги я тайно уплатил, чтобы приятно его удивить, – его признательности тогда не было границ. Я легко играл на его страсти к безумной расточительности, как рыбак – с добычей на крючке, и преуспел в завоевании его полного доверия. Не то чтобы я знал абсолютно все о его преступной любви, но он всегда держал меня в курсе того дела, которое сам любил называть "продвижением своих успехов", и снабжал меня множеством мелких деталей, которые хоть и разжигали мою кровь и сознание яростью, однако при этом успокаивали неотвратимостью грядущего возмездия. В кошмарном сне не мог он увидеть, кому доверялся! И даже не представлял, чьи руки им играли! Порой нечто вроде ужасного возмущения вскипало во мне, когда я слушал его пошлые разговорчики или рассказы о его планах на будущее, которым не суждено было сбыться. Он казался столь уверенным в своем счастье, столь абсолютно убежденным, будто ничто в мире не могло бы вмешаться и расстроить его планы. Предатель, каким он был, не способен предвидеть наказание; материалист до мозга костей, он не имел понятия о божественном законе воздаяния. То и дело меня подмывало высказать ему все прямо:
"Ты – приговоренный преступник, обреченный человек на краю могилы. Брось свои пустые разговоры и фривольную шутливость и, пока есть время, приготовься к смерти!"
Однако я сжимал губы и хранил строгое молчание. Часто также я чувствовал порыв сжать его горло и, объявив свое настоящее имя, прямо в лицо обвинить его в предательстве, но я всегда успевал опомниться и сдержать себя. Одну черту его характера, которой прежде не замечал, я теперь хорошо изучил: это была его чрезмерная любовь к хорошему вину. Я оказывал пособничество и подстрекал его в этой страсти: когда бы он ни приходил ко мне, я всегда заботился о наличии широкого выбора лучших вин. Нередко после совместно проведенного вечера в моих апартаментах с другими молодыми людьми такого же положения и качества, он покидал меня с пурпурно-красным лицом, и его тонкий голос свидетельствовал о подпитом состоянии. В таких случаях я размышлял со злобной усмешкой над тем, как Нина примет его, поскольку, хоть она и не находила ничего обидного в собственных пороках, однако приходила в ужас от любого проявления вульгарности, а пьянство было одной из тех низостей, что она особенно ненавидела.
"Ступайте к своей возлюбленной, мой прекрасный Силен!" – думал я, наблюдая, как он покидает мой отель с парочкой своих дружков, шатаясь и громко хохоча на ходу или распевая сомнительную песенку из репертуара неаполитанского отрепья. "Вы находитесь в потенциально буйном дикарском состоянии, и ее лучшие животные инстинкты восстанут против вас и спугнут ее, словно гибкую газель, бегущую прочь от отвратительного топота носорога. Она уже сейчас вас боится, еще немного и она начнет смотреть на вас с ненавистью и отвращением – тем хуже для вас и тем лучше для меня!"
Я, конечно же, занимал теперь позицию близкого друга на Вилле Романи. В любой час мне были здесь рады, я мог просматривать и читать свои книги в собственной библиотеке на досуге (что было моей привилегией); я мог спокойно прогуливаться по саду в сопровождении Уивиса, который был всегда рядом, само собой; короче, весь дом практически находился в моем распоряжении, хоть я и не провел ни единой ночи под его крышей. Я тщательно следовал своему образу престарелого зрелого мужчины, немного потрепанного долгой и трудной карьерой в чужих далеких странах, и вел себя особенно благоразумно с моей женой в присутствии Феррари. Никогда я не позволял себе ни единого слова или действия, способного вызвать его ревность или подозрение. Я обращался с ней в духе отцовской доброты и сдержанности, но она – доверьтесь женщине в интригах! – она быстро начала принимать мое поведение за притворство. Как только Феррари поворачивался спиной, она начинала бросать на меня взгляды кокетливой разведчицы и улыбалась немного насмешливо, немного раздраженно; порой она отпускала какое-нибудь пренебрежительное замечание в его адрес, присоединяя к нему комплимент для меня. Не в моих интересах было выдавать ее секреты, и я не видел необходимости сообщать Феррари о том, что каждое утро она присылала ко мне в отель горничную с цветами и фруктами и справлялась о моем здоровье; того же мнения придерживался и мой камердинер Винченцо, который доставлял подарки и небольшие послания от меня к ней.
Однако в начале ноября дело зашло так далеко, что я оказался в непростом положении, начав испытывать тайные домогательства со стороны собственной жены! И мне приходилось отвечать ей взаимностью в той же скрытной манере! Факт моего частого присутствия в обществе прочих дам раздражал ее тщеславие, поскольку она знала, что меня расценивали, как "прекрасную партию", и сама мечтала меня заполучить. Поистине, мрачное ухаживание между мертвецом и его вдовой! Феррари не имел ни малейших подозрений насчет всего происходившего; он говорил мне о том, что "этого несчастного глупца Фабио так легко было одурачить", хотя не было в мире второго, столь же "легко одураченного", или к кому этот эпитет "несчастный глупец" столь хорошо подходил бы, как к нему самому. Как я уже говорил, он был слишком уверен в своей удаче. Порой я мечтал заронить в его душе сомнение или враждебное чувство, однако я понял, что не могу этого сделать. Он доверял мне – да! Настолько же, насколько я сам прежде доверял ему! Поэтому катастрофа для него должна была стать внезапной и фатальной, вероятно, после всего так было даже лучше.
Во время моих частных визитов на виллу я много виделся со своей Стелой. Она страстно привязалась ко мне – бедняжка! – ее любовь была обыкновенным природным инстинктом, хоть она об этом и не догадывалась. Часто также ее няня, Ассунта, приводила ее в мой отель, чтобы мы провели вместе часок другой. Это было большой радостью для нее, и ее счастье достигало кульминации, когда я сажал ее к себе на колени и начинал рассказывать сказку. Ее самая любимая повествовала о хорошей маленькой девочке, чей папа внезапно исчез, и о том, как она горевала о нем до тех пор, пока в конце концов феи не помогли ей найти его. Вначале я немного побаивался Ассунты, ведь она была и моей няней; возможно ли, чтобы она меня не узнала? Когда в первый раз я встретился с ней в новом образе, то почти задержал дыхание от волнения, но добрая старая женщина была уже практически слепа, и думаю, что она с трудом различала даже мой силуэт. У нее была другая природа, чем у дворецкого Джакомо, и поэтому она искренне верила в смерть своего хозяина, на что действительно были все основания, однако Джакомо странным образом не сдавался. Старик свято верил в то, что его молодой господин просто не мог умереть столь скоропостижно, и он был столь упрям в этом, что моя жена пришла к выводу, что он, должно быть, сходит с ума. Ассунта, с другой стороны, охотно говорила о моей смерти и с уверенной серьезностью поведала мне:
"Этого следовало ожидать, ваше превосходительство, он был слишком хорошим для этого мира, и святые взяли его душу. Конечно, Пресвятая Дева хотела его заполучить – она ведь всегда выбирает лучших из нас. Бедный Джакомо меня не слушает, он слабеет и становится как ребенок, пожалуй, он слишком сильно любил своего хозяина, – и здесь ее голос опускался до укоризненной торжественности. – Да, он был даже лучше, чем сам Святой Иосиф! И, конечно же, оказался наказан за это. Я всегда думала, что мой хозяин умрет молодым: он был слишком добрым ребенком и слишком добродушным мужчиной для того, чтобы долго жить на этой земле".
И она качала своей седой головой, прикасалась к бусинкам своих четок и много молилась за упокоение моей души. Как бы ни старался, я никак не мог добиться от нее ни слова о хозяйке – это была та тема, о которой она всегда умалчивала. Однажды я с показным энтузиазмом восхвалял красоту и достоинства молодой графини, когда она взглянула на меня с грустным и серьезным выражением, однако ничего не сказала и лишь кивнула. Я рад был видеть ее искреннюю преданность Стеле и то, как девочка отвечала ей взаимной любовью. Однако ноябрьские дни быстро бежали вперед, и моя малышка стала выглядеть не слишком хорошо. Она побледнела и похудела, ее глаза казались сверхъестественно большими и печальными, и она очень быстро утомлялась. Я обратил внимание Ассунты на эти болезненные признаки; она ответила, что говорила с графиней, но "мадам" не придала значения слабому состоянию здоровья ребенка. После этого я сам упомянул об этом деле Нине, которая лишь с благодарностью улыбнулась мне и ответила:
"На самом деле, граф, вы слишком добры! Со Стелой все в порядке, у нее прекрасное здоровье; возможно, она переедает конфет и слишком быстро растет, вот и все. Как любезно с вашей стороны о ней беспокоиться! Но, уверяю вас, с ней все в порядке".
Однако я не был в этом столь уверен, тем не менее, мне пришлось умерить свое беспокойство, так как чрезмерная забота о девочке не сочеталась с моим предполагаемым характером.
Немногим позже середины ноября произошло одно событие, которое дало толчок моим планам и поторопило их развязку. Дни становились холодными и грустными даже в Неаполе, прогулки на яхтах закончились, и я начинал планирование нескольких ужинов и балов к надвигающемуся зимнему сезону, когда в один день Феррари вошел в мою комнату без предупреждения и бросился в ближайшее кресло с нетерпеливым восклицанием и возмущенным самообладанием:
"В чем дело? – спросил я равнодушно, когда поймал скрытный взгляд его глаз. – Что-нибудь связанное с финансами? Прошу вас, обращайтесь ко мне! Я буду вашим самым любезным банкиром!"
Он улыбнулся тревожно, но с благодарностью:
"Спасибо, граф, но это совсем другое, это – Боже мой! Что за невезение!"
"Надеюсь, – и здесь я приложил выражение глубочайшего беспокойства, – надеюсь, что прекрасная графиня вас не обманула? Она отказалась выйти за вас замуж?"
Он засмеялся с презрением и легкомыслием:
"О, насколько обстоит дело, здесь нет никакой опасности! Она не посмеет меня обмануть!"
"Не посмеет? Это довольно смелое выражение, мой друг!" И я погладил бороду и пристально посмотрел на него. Он и сам, казалось, понял, что высказался слишком откровенно и поспешно, поскольку покраснел, когда отвечал с небольшим замешательством:
"Ну, я не совсем это имел в виду, конечно, она абсолютно свободна делать, что хочет, но она не сможет, я думаю, отказать мне после всех своих знаков внимания".
Я махнул рукой с жестом дружеского понимания.
"Конечно же нет, – сказал я, – если только она не пустая кокетка и поэтому нестоящая внимания женщина, а вам, кто прекрасно знаком с ее внутренним совершенством и чистотой, нет никакой причины бояться. Но, если не любовь и не деньги, то что же вас так обеспокоило? Судя по вашему лицу, это что-то серьезное".
Он рассеяно поиграл с кольцом, которое ему подарил я, провернув его вокруг пальца несколько раз перед ответом:
"Дело в том, – сказал он наконец, – что я вынужден покинуть Неаполь на какое-то время".