- Это так вам кажется, потому что вы в восторге. Во время восторга я совершенно иначе думаю; я думаю, что рай только с нею или в ней.
- Вот мы и приехали, - сказал Михайло Памфилович. Коляска въехала на двор и остановилась перед крыльцом.
- Прекрасный дом! - заметил Дмитрицкий, выскочив из коляски вслед за Михаилом Памфиловичем, который провел его через переднюю на антресоли.
- Рекомендую вам мою обитель; а вот… покорнейше прошу, ваша комната.
- Я вас не стесняю?
- О нет, это мой маленький кабинет; у меня здесь достаточно комнат.
- Прекрасно! очень мило! вы очень мило живете!
- Не прикажете ли сигар? я сейчас велю подать огня. И Михайло Памфилович побежал вниз.
"Славный дом! очень порядочно живет! верно, хороший достаток! - рассуждал Дмитрицкий, засев на диване и рассматривая комнату. Шелковые занавески, столик, накрытый салфеточкой, на столике зеркальцо, раскрытый напоказ несессерец, - несколько баночек помады, разные душки, щеточки и гребеночки, все как следует!.. Между окон бюро, на бюро Наполеон да два каких-то старикашки… По стенам в рамках раскрашенные красавицы… Прекрасно… Перед диваном столик, на столике лампа на бисерном коврике… Очень мило!.. Несколько визитных билетов разбросано по столу… с нами, дескать, знаются люди!.. Князь ***… О-го!.. Однако ж я не вижу ни одного ломберного столика… Это невежество, которого я и не ожидал от молодого человека; дело другое говорить, что совершенно не умеешь играть в карты; но не играть - это глупо!"
Между тем как Дмитрицкий рассуждал таким образом, рассматривая свое новоселье, Михайло Памфилович сбежал вниз, поцеловал у папеньки и у маменьки ручку.
- С кем эхо ты приехал, Миша? - спросила мать.
- Это, маменька, известный литератор К…
- Помилуй, Миша, с чего это ты взял, не сказываясь отцу и матери, сзывать в дом гостей? да добро бы хоть за день сказался: у нас здесь не трактир, ничего готового нет!
- Да что ж делать, маменька, сами назвались.
- Не отказывать же стать, друг мой, когда такие люди называются, - сказал в защиту сына Памфил Федосеевич, - известные люди, вельможи делают честь…
- Честь! да эту честь надо поддержать! не в грязь же ударить лицом! да что ж, этот, что спозаранку приехал?
- Господин К… остановился у меня.
- Как остановился?… Скажи, пожалуйста, остановился у него!
- Постой, матушка, дай слово сказать.
- Кто ж он такой, Миша?
- Он только что приехал из Петербурга.
- Поди ты: у него уж и в Петербурге знакомые! Что ж он, служит там?
- Он, кажется, служит при министерстве.
- Скажи, пожалуйста! при министерстве?
- Ах, господи, боже мой! я думала вместо обеда велеть ужин готовить для гостей, ан вот и обед готовь! Просто, сударь, суматоху поднял в целом доме! Когда же успеет повар и обед и ужин готовить?
- Да зачем, маменька, ужин? просто закуску, а la fourchette!
- Поди ты с модными своими фуршетами! Терпеть не могу гостей отпускать голодными, угощать только фаршами, вот вздумал!
- Совсем не то, маменька: так называется, когда на стол не накрывают, а просто подают кушанье.
- Как просто?
- Каждый возьмет себе чего-нибудь.
- Чего-нибудь у меня не будет, а будет ужин. Михайло Памфилович, как покорный сын, никогда не спорил с родителями, но всегда делал по-своему. Когда противилась маменька, его сторону держал папенька, и наоборот.
Снизу Михайло Памфилыч побежал опять к себе на антресоли, несколько раз спросил гостя своего: не угодно ли ему чего-нибудь? и наконец, извинясь, что на минутку отлучится, поскакал с визитами к двум-трем литераторам, обдумывая дорогой все средства, которыми можно было бы залучить к себе какую-нибудь известность.
Литераторы по большей часта не жесткий и простодушный народ. Слабая струна у них всегда наруже: человек хоть не дальний, да похитрее и посмелее тотчас может произвести на них впечатление, только не затрогивай ничем гордость. Звать просто ни с того ни с сего к себе, зовом их не соблазнишь; но на каждого есть приманка и особенно страстишка к каким-нибудь редкостям искусств, к древностям, к ветхостям, к собраниям каких-нибудь автографов великих людей и прочее.
Приехав к первому, Михайло Памфилович, усладив, его вступлением о славе его, стал ахать и удивляться редкой библиотеке, а особенно маленькому собранию редких монет.
- Ах, какие редкие монеты! - повторял он без умолку, - у меня есть одна монета, но не знаю, какая она, должна быть очень древняя.
- С каким изображением?
- Изображен царь, а надпись… я не заботился разбирать: я мало в этом знаю толку; но, кажется, надпись славянская.
- Это очень любопытно.
- Завтра хотел приехать ко мне один знаток…
- Очень, очень любопытно бы видеть ее.
- Я вам могу служить ею… Если пожалуете ко мне сегодня ввечеру…
- Постараюсь быть непременно.
Взяв слово и рассказав свой адрес, Михайло Памфилович поехал от литератора прямо в меняльную лавку.
- Есть древние монеты?
- Редчайшие-с.
- Что стоит эта?
- Эта дорога-с; монета римского императора Антония. Вот с другой стороны и Клеопатра.
- Ну, что ж стоит?
- Сто рублей, без торгу.
- О, как дорого, нет! А эта?
- Это сибирский грош… Теперь уж и они редки.
- Ну, хочешь за обе пятьдесят рублей?
- Как можно!
- Больше не дам.
- Для первого знакомства, извольте!
Заплатил деньги, отправился к другому литератору, который между прочим похвастался собранием редких автографов.
- Ах, у меня есть собственноручные записки всех великих людей прошлого столетия и, между прочим, кажется, письма царевны Софии.
- Как это любопытно! позвольте мне взглянуть.
- Сделайте одолжение! Да не угодно ли вам посетить меня сегодня ввечеру, я бы вам показал кстати альбом рисунков одной дамы: все лучшие живописцы Европы рисовали для нее.
- Сегодня, право, не могу; завтра, если можно…
- Как жаль, завтра она уезжает. Хоть на минутку заезжайте.
- Очень хорошо.
Вот Михайло Памфилович поскакал к одному знакомому за автографами, а в один знакомый дом за альбомом.
Этот знакомый дом был дом Софьи Васильевны, в котором мы не были со времени бегства Саломеи Петровны. Петр Григорьевич, убедившись, что дочь бежала, плюнул и сказал жене:
- Вот твое воспитание!
Но Софья Васильевна была в отчаянии.
Желая утешить себя по крайней мере устройством судьбы Катеньки, она послала на третий день за Василисой Савишной.
Василиса Савишна явилась, словно подернутая туманом.
- Слышала, Василиса Савишна? - сказала Софья Васильевна, залившись слезами.
- Слышала, сударыня! да это чудо какое-то; знаете ли, почему я к вам и идти не хотела?
- Что такое?
- Федор Петрович сквозь землю провалился.
- Как?
- Да так и так.
Эта новость совершенно убила Софью Васильевну. Два несчастия совершились; надо было ожидать третьего. Но вместо ожидаемого несчастья через несколько дней перед домом на улице остановилась роскошная карета, запряженная чудной четверкой гнедых; человек в ливрее вбежал в переднюю и спросил, дома ли господа?
- Кто такой? - спросила нетерпеливо Софья Васильевна. Ей подали два билетика, на одном напечатано было:
"Федор Петрович Яликов", на другом: "Саломея Петровна Яликова".
- Петр Григорьевич! - вскричала Софья Васильевна, бросаясь в кабинет к мужу, - Петр Григорьевич!..
- Что такое, матушка?
Но Софья Васильевна без памяти, без слов упала в кресла, а билетики упали на пол.
- Что такое? - повторил Петр Григорьевич, поднял билетики, взглянул на них и онемел.
- Это что за штуки! - вскричал он, наконец. - Насмешка над отцом!
- Зови их! - произнесла слабым голосом Софья Васильевна; я умираю…
- Их? чтоб нога их здесь не была! - вскричал снова Петр Григорьевич.
Софья Васильевна ахнула и повисла, как мертвая, на креслах. Петр Григорьевич от испугу позабыл о своем гневе, кричит во все горло:
- Эй, люди! воды! Зовите Саломею Петровну!..
Вскоре явилась и вода и Саломея Петровна, разряженная в пух, как говорится по-русски.
Чувствуя всю неприличность броситься в таком наряде помогать матери прийти в себя, она остановилась, потом присела, между тем как Петр Григорьевич, ничего не чувствуя и ничего не видя, кроме помертвевшей своей жены, спрыскивал ее водой, натирал виски спиртом, подносил к носу четырех разбойников и, наконец, возвратил к жизни.
Саломея Петровна смотрела на все это, понюхивая надушенный платок с улыбкой. Мысль ее была полна радости, что она успела перехитрить мать
"Я ожидала этой сцены, - думала она, - так жестоко рушились планы на счастье Кати! От этого можно упасть в обморок!"
- Здравствуйте, папа! - сказала она наконец, подходя к отцу.
Петр Григорьевич взглянул было грозно, хотел что-то сказать, но Софья Васильевна вскрикнула:
- Саломея!
- Здравствуйте, maman.
- Зачем ты это сделала? Ты меня совершенно убила! - проговорила слабым голосом Софья Васильевна/
- Гм! - произнесла, улыбнувшись, Саломея.
- Где муж твой?
- Он в зале, если позволите… Федор Петрович!
Федор Петрович вошел в кабинет… Но это был уже не тот Федор Петрович в усах и в мундире. Это был мужчина без усов, наряженный по последней моде, в таком хитро скованном фраке с принадлежностями, который шьется не по скверной какой-нибудь талии, а по изящным формам болвана.
Петр Григорьевич хотел было встретить зятя строгим взором; но видит незнакомого мужчину, разряженного, завитого, в белых перчатках, с изумрудной булавкой на груди, с драгоценной палкой в руках. Петру Григорьевичу ничего более не оставалось делать, как сконфузиться и почтительно поклониться.
Но женщины скорее узнают мужчин.
- Боже мой, неужели это Федор Петрович? - вскричала Софья Васильевна.
- Я бы никак вас не узнал, - сказал и Петр Григорьевич.
Федор Петрович бросился к нему в объятия и потом подошел к ручке к Софье Васильевне.
- Ах, сестрица! - вскричала Катенька, вбежав в комнату с радостным чувством, и хотела броситься в объятия к Саломее.
- Здравствуй! - сказала Саломея Петровна, воздержав ее от восторга, и вспыхнула, когда Федор Петрович с восклицанием: "Катерина Петровна!" - бросился к руке Катеньки.
- Ах, я вас насилу узнала! - сказала Катенька - как вы вдруг переменились.
- Очень ошибаешься, нисколько не переменился! - сказала Саломея Петровна тоном двусмысленности. - Федор Петрович и прежде считал и теперь считает тебя ребенком.
Эти слова для всех показались обидными, но никто не сказал ни слова.
Федор Петрович с жалостью посмотрел на Катеньку; он уже чувствовал, как тяготела над ним начальничья воля супруги. С первых дней бракосочетания проявилось в нем сознание, что он попал в какую-то нового рода службу, хуже бессменного караула за наказание. Саломея Петровна сначала занялась учением Федора Петровича манерам и приличию, чтоб не стыдно было показать свету предмет своей страсти, которую она в кругу знакомых называла прихотливой, причудливой, но обдуманной.
- Я искала, - говорила она, - человека не для света, но для счастия семейной жизни, который бы во мне видел все и жил для меня одной. Я и замужем не хотела терять свободы.
Эту мысль поняли и сознали справедливой почти все без исключения дамы, знакомые Саломее; многие даже завидовали ее выбору; но девушки смеялись над счастьем без оков любви.
Просвещать Федора Петровича, однако ж, скоро надоело Саломее Петровне; она не видела в нем ни grace, ни чего-то, что, несмотря на удовлетворение ее полной свободой, одно только могло наполнить давно чувствуемую ею пустоту и в доме, и вне дома, и в мыслях, и в груди, и наяву, и во сне.
Между тем как Саломея Петровна повсюду искала этот икс, с домом ее родителей познакомился Михайло Памфилович и страстно влюбился в Катеньку. Для нее он хотел непременно сделаться поэтом, пробовал тысячу раз написать стихи к ней, и написал уже первый стих:
О милая Катенька!
сидел над ним по целым ночам, засыпал над ним и просыпался; но кроме милой Катеньки ничего не приходило в голову. Однако же стихи необходимы для альбома. Михайло Памфилович знал, что в стихах главное мысли, и потому обратился с этими мыслями к одному из поэтов-товарищей, и вышли стихи такого-то с мыслей Лычкова. Таким образом под своими мыслями можно было подписать свое имя. Катенька была охотница рисовать, рисовала порядочно. Она из знакомых, путешествовавшая по Европе, одолжила ей свой довольно замечательный по рисункам альбом для скопирования некоторых видов. Этим-то альбомом и хотел похвастаться Михайло Памфилович и приехал просить его у Катеньки на минутку.
Тут застал он Саломею Петровну и, разумеется, объявил, что у него сегодня литературный вечер; между прочим похвастался и тем, что у него остановился К…
- Ах, как это интересно! Я к вам приеду, и вы меня познакомите с ним, - сказала Саломея Петровна, продолжавшая и в замужестве искать идеала мужчин.
Михайло Памфилович помчался домой; а между тем знакомцы его родителя, Лукьян Анисимович и Григорий Иванович, прежде всего отправились по своим знакомым похвастаться той честью, которая их ожидает.
- Да-с, бог приведет, - говорил Лукьян Анисимович, - сегодня ввечеру мы увидим всех сочинителей в лицо.
То же говорил и Григорий Петрович, но с прибавлением, что его просил Памфил Федосеевич позанять их своим разговором.
- Я, конечно, не ударю лицом в грязь, случалось мне и с самими сенаторами разговаривать; но представьте же мое положение: взять на себя хозяйскую обязанность занимать гостей в чужом доме! "Помилуйте, Памфил Федосеевич, - говорю я, - как это можно!" - "Сделай, братец, одолжение, я ни словечка не буду уметь сказать про литературу!" Нечего делать, согласился!
Из числа знакомых Григория Ивановича была одна девица, занимавшаяся в доме родительском не вязаньем чулков и не вышиваньем по канве, но плетением стихов. Кто ее призывал к поэзии, бог ее знает; известно только то, что она, помимо чистописания, правописания и здравописания, начала прямо с стихописания и многописания. Без сомнения, что все это было вдыхновение, как она выражалась в одних стихах без препинаний и без цезуры или, как она выражалась, без цензуры. Она даже написала стихи к своему ценсору в подражание Пушкину, в которых объясняла ему, что ее стихи - свободные птицы, которых она ни за что не посадит в клетки.
Эта гениальность истекала, разумеется, из чувств, которыми она была преисполнена и которые, как известно, истекая не на чье-нибудь сердце, а на бумагу, кристаллизуются в стихи.
Дева-поэт, очень естественно, захотела узреть мужей-поэтов и потому сказала Григорию Ивановичу, чтобы он непременно доставил ей случай быть на литературном вечере у Памфила Федосеевича.
- Каким же образом? Я, ей-богу, не знаю, - сказал Григорий Иванович.
- Ах, боже мой, скажите просто, что такая-то сочинительница также желает познакомиться и быть на литературном вечере.
- Конечно, Григорий Иванович, ведь моя Домаша также известна публике: вы знаете, что ее стихи напечатаны в журнале.
- Как же-с, оно, конечно-с, без сомнения… только… впрочем, я, пожалуй, скажу.
- Вы предуведомьте, теперь же съездите, скажите, что я приеду с вами.
Григорий Иванович, разумеется, отговориться не умел, и его немедленно же прогнали! предуведомить о приезде на вечер девы-поэта.
- Сделайте одолжение, за честь себе великую поставим, - сказали Памфил Федосеевич и супруга его.
- У нас, батюшка, и из Петербурга гость, известный сочинитель, да также не из маленьких людей, рука у министра.
- Такие хлопоты, Григорий Иванович, что уж и не знаю, - прибавила Степанида Ильинишна, - тут за обедом нельзя же чем-нибудь накормить, а того и гляди, что начнут собираться; встречай, принимай гостей да в то же время думай о чае, об угощенье, об ужине!
- Маменька, - прервал Михайло Памфилович, прибежав сверху, - он не сойдет вниз, потому что утомился с дороги; прикажите наверх подать кушанье.
- Вот! все труды и подвиги пошли под ноги! А тут уж на стол накрыто! Да что ж, он сойдет ли по крайней мере хоть в глаза плюнуть хозяину и хозяйке? Для чего ж я спозаранку разрядилась?
- Нельзя же мне ему сказать, чтобы он сейчас шел; он сам знает приличия.
- Уж так, у вас теперь у всех какие-то приличия; не в первый раз уж ездят к тебе такие бонтоны, в дом ездят, а хозяина в глаза не видывали. Какие-то приличия знают, а обычая не ведают.
Михайло Памфилович, не оспаривая матери, побежал наверх занимать гостя, который, развалясь на диване по-хозяйски, расспрашивал его про обычаи московские. Парадный обед Степаниды Ильинишны очень позапоздал; и потому после обеда осталось только времени на туалет к приему гостей.
Часть третья
I
Часов в семь вечера, проезжая мимо дома Памфила Федосеевича, можно было подумать, по необыкновенному освещению комнат, что тут, верно, дело готовится к балу; бумажные люстры, изобретение Воронова, были во всем своем блеске; по углам - лампы на треножниках, по столам - подсвечники. Разодетая Степанида Ильинишна то пройдется по комнатам и смахнет белым своим носовым платком там и сям, по столам и стульям пыль; то побежит в девичью, которая в экстренных случаях обращается всегда в буфет. Сам Памфил Федосеевич, в каком-то павловских времен мундире, похаживает взад и вперед в беспокойном ожидании, осматривается и охорашивается в зеркало. Не должно забыть, что в подражание престарелым вельможам былого времени на нем плисовые сапоги; в одной руке огромная золотая табакерка, в другой - пестрый носовой платок. В этом беспокойстве ожидания гостей - вельмож нового века, и сверх того литераторов, он почувствовал всю необходимость ассистента и досадовал на себя, что не сказал Лукьяну Анисимовичу, чтоб приехал пораньше. Но Лукьян Анисимович, легок на помине, явился вовремя, также в мундире, но девятнадцатого столетия, с двумя коротенькими, разъехавшимися и оттопырившимися острыми фалдами сзади, в один ряд пуговиц спереди, с удушливым воротником.
- Ну, рад, что вы приехали, Лукьян Анисимович, а то меня уж скука взяла.
- Э, как вы примундирились, Памфил Федосеевич. Да ведь я бог знает с каких пор не видывал вас в мундире!
- А что, а? Тряхнул стариной!