- Все лжет, противный! - воскликнула Анечка. - А если я скажу, какие ты мне сейчас на ухо глупости шептал?
- Я если я скажу, какие ты мне умности шептала?
- Не смеешь!
- Она сказала: вот и я с тобой так…
Анечка вскочила и зажала ему рот салфеткой.
- Господи, как я только могла за такого глупого замуж выйти?!
- Бабушка… - тоном изнеможения обратился, освободившись от салфетки, Шемякин к Аграфене Степановне. - Она меня в гроб вгонит дерзостями: в час шестьдесят раз дураком называет! Ей-богу, я больше двух раз не заслуживаю!
- Ну и поделом, значит! - смеясь, ответила старуха.
- Маменька, так же нельзя, ведь я же глава! Дьякон-то что в церкви читал, ты забыла? - строго добавил он, повернувшись к жене.
Та сделала ему из-за спины бабушки реверанс.
- Ваш дьякон по старой книге читал; в новом издании это про жену сказано.
- Бабушка, уймите!
- Коли ты глава, ты и унимай!
- А, так? - трагическим тоном произнес Шемякин, вставая со стула и засучивая рукава. - Расправлюсь сам!
- Еще поймай сперва! - крикнула Аня, спасаясь в сад; за нею помчался Шемякин.
- Очень милы, очень… - деланным тоном произнесла Марья Михайловна, лорнируя их вслед.
- Котята, совсем котята… - любовно сказала Серафима Семеновна, принимавшая слова гостьи за чистую монету.
- А Нюрочка моя где же? - удивилась гостья, только тут увидав, что дочери около отца нет.
- В саду давно; там и моя Соня… - поспешила успокоить ее Серафима Семеновна, и Марья Михайловна опять, как дождем, принялась поливать хозяек новостями.
Глава VI
- Правда, чудный у нас сад? - воскликнула Соня, добежав до круглой площадки среди аллеи и остановившись на ней. - Я его так люблю!
Вся сияющая и радостная от молодости и избытка сил, она была очень мила, и Светицкий, и без того неравнодушный к ней, почувствовал себя покоренным окончательно.
- Сад отличный! - ответил он. - У вас здесь все хорошо, Софья Александровна!
Девушка не поняла затаенного смысла его слов.
- Правда ведь? - сказала она, идя рядом с гусаром и обмахиваясь веткой жасмина. - Эта часть перед домом у нас называется бабушкиным садом: она сама здесь много деревьев посадила. А вот на этой скамейке, - Соня указала рукой на зеленую скамью, затаившуюся под столетним кленом, - она в первый раз с дедушкой в любви объяснилась. И папа с мамой тоже…
- Наследственная скамья… - отозвался Светицкий.
- Да, да! И каждый уголок здесь полон каких-нибудь воспоминаний: это так хорошо - иметь такой сад, правда? Иной раз идешь одна, задумаешься - и вдруг видишь дедушку с бабушкой совсем молоденькими, знаете, как на больших портретах, что в гостиной висят, и папу… все точно оживут и гуляют по аллеям с тобой! Бабушка ведь очень красивая была!
- У вас все очень красивые в семье… - несмело заметил Светицкий.
Соня не ответила, и молодые люди, оба покраснев, молча, шли по аллее. Светицкий волновался и не находил ни слов, ни решимости произнести то, что кипело внутри его.
- А вы, Софья Александровна, где - здесь будете объясняться? - вполголоса спросил наконец он и заалел по самые уши.
- Непременно на ней же! - ответила, улыбаясь, Соня.
Гусар остановился.
- Так… может быть, мы пойдем посидим на ней?
Соня в смущении скрутила ветку жасмина.
- Нет, лучше побегаем! - вырвалось у нее, и она бросилась бежать в глубину сада.
Гусар постоял несколько секунд с разочарованным видом, затем вдруг ожил и кинулся вдогонку.
Курденко приехал в Рыбное только из чувства товарищества, как он выразился Светицкому, когда тот упрашивал его ехать с ним и тем ему дать возможность побыть наедине с Соней.
Беседовать со старухами он не любил и потому был очень доволен, когда оказалось, что у Степниных составится для него более подходящее общество в виде Нюрочки Груниной.
Груниной, да и вообще никем из барышень и дам, Курденко особенно не интересовался, но любил всех поддразнивать и пользовался славой сердцееда и опасного человека.
Имел он большой успех и у Нюрочки Груниной, и бойкой девице очень хотелось назваться поскорее мадам Курденко. Поэтому, когда гусар преувеличенно галантно подал ей согнутую в виде кренделя руку, она тотчас продела в нее свою и с затаенною радостью в душе отправилась с ним в прохладные сумерки аллеи.
- Я куда ваш Светицкий девался? - с невинным видом спросила Нюрочка.
- Где "мой" Светицкий, не знаю, а свой собственный был на балконе.
- А Сонечка где?
- Была там же.
- Где же они теперь?
- Там же, где и мы с вами, вероятно… Что, разве это неприлично? Скорее вернемся тогда назад! - добавил Курденко, заметив, что Нюрочка с легкой гримасой поджала губки.
- Нет, нет, отчего же, нисколько… - ответила та, удерживая своего спутника. - Расскажите, что вы поделываете… Все кутите?
- Помаленьку-с… - ответил Курденко.
- Нехорошо!… - Нюрочка покачала головой.
- Неужели?
- Вы неисправимы. И все так же, конечно, ухаживаете за всеми?
- Я? - искренно удивился Курденко. - Помилуйте, уж в этом-то, кажется, не грешен!
- Пожалуйста… - она погрозила пальцем. - Я все знаю!
- А! Со всезнающими не спорю!
- Вот видите, сами сознаетесь? Знаете, что мне ужасно хочется? - Нюрочка кокетливо склонила голову и заглянула снизу вверх в лицо гусара.
- Лишен этой чести…
- Женить вас!
Курденко высвободил руку и отступил на шаг от своей дамы.
- Не говорите таких страстей: к вечеру дело идет! - произнес он с притворным ужасом. - Кем же вы собрались осчастливить меня, осмелюсь узнать?
- А уж это выбирайте сами! - еще игривее ответила Нюрочка. - Я у вас посредницей буду!
- Интересует меня одна барышня… - медленно, как бы в раздумье, начал Курденко. - Да не пара она мне!
Глаза Нюрочки заблестели под опущенными ресницами.
- Кто она? - скромно поинтересовалась она.
- Фамилии пока не назову…
- Почему же вы думаете, что она не пара вам?
- Да, видите ли, грешен уж я очень, в ад прямо попаду, а она святая, в рай метит… нам и не по пути выходит!
- Ну а если она и в ад готова вместе с вами идти? - Нюрочка остановилась, выпрямилась и с такой выразительностью произнесла эти слова, что Курденко понял, что еще миг и он попадет в ад гораздо скорее, чем рассчитывает.
- Нет, я не тороплюсь! Пусть уж она одна туда отправляется! - насмешливо ответил он. - Человек я набожный, мне надо сперва отмолиться как следует в монастыре!
Стан Нюрочки принял обычное положение; она закусила губы.
Молча сделали они шагов двадцать и, выйдя на перекресток аллей, столкнулись с другой парой - Соней и Светицким.
И те и другие увидали неожиданную картину: на бабушкиной скамейке сидела Аня, а около нее на коленях стоял Шемякин и, обняв, целовал ее в шейку.
Услыхав голоса, Шемякин оглянулся, медленно поднялся с колен и сел около жены.
- Господа, я в этой ужасной сцене не виноват: я был только Адамом! - сказал он, обчищая, песок с колен. - Вы все видели, как она меня целовала?
Анечка всплеснула руками.
- Ты совсем бессовестный! - воскликнула она. - Господа, да ведь это же он меня целовал?!
Под начавшийся смех и шум Соня с улыбкой обратилась к насупившемуся Светицкому.
- Ничего не поделаешь… наша вакансия занята, Дмитрий Назарович!
Все веселой гурьбой направились к дому.
Нюрочка, чтобы наказать своего дерзкого кавалера, взяла под руку Соню и пошла рядом с ней и с Шемякиным.
Гусары несколько поотстали.
- Что, отче звонарь, мрачен? - спросил Курденко. - Иль не выгорело?
Светицкий молча кивнул головой.
- Эка, нашли чего печалиться! Хотите утешиться - подите скорей к этой, - он указал на Нюрочку. - Эта сейчас к вам на шею бросится!
- Не интересно! - пробурчал Светицкий.
На балконе встретило их еще новое лицо: Федор Андреевич Плетнев, невысокий ростом и необычайно застенчивый молодой человек, близкий сосед Степниной.
Редкий день проходил без того, чтобы он под каким-нибудь предлогом не заглянул в Рыбное и, конечно, застревал там на целый вечер. Говорил он мало и, когда приезжал, все время сидел около старушек, слушал их или играл с ними в карты.
Только темные глаза его, всегда искавшие Соню, и краска, вспыхивавшая на лице, когда она останавливалась вблизи его стула, выдавали истинную причину его визитов.
Говорить с Соней он почти не осмеливался, и виной тому была не только врожденная робость, но еще в большей степени недостаток, который необычайно волновал и мучил самолюбивого молодого человека: он заикался.
В Рыбном все до того привыкли к его посещениям, что, если он не приезжал в какой-нибудь из дней, все удивлялись и спрашивали друг друга, не случилось ли чего с Федором Андреевичем.
Только один человек не то что недолюбливал, а холодно и несколько пренебрежительно относился к всегда услужливому и благовоспитанному Федору Андреевичу - старая, крепкая, что дуб, нянька Ани и Сони, - Ненила. Так она, впрочем, относилась ко всей молодежи, начинавшей уже увиваться вокруг ее любимицы Сони.
Поздоровавшись с Плетневым, Соня бросилась к матери.
- Мамочка, милая, сыграй нам, мы танцевать хотим.
Серафима Семеновна встала и, подхваченная под руки дочерями, почти побежала с ними в дом.
Шемякин шел за ними.
- Аня… Соня… какие манеры… У меня волосы дыбом встают! - говорил он, подняв вверх плечи.
В старом зале с хорами раздались звуки вальса. Шемякин обхватил сзади жену за талию, и первая пара закружилась по паркету; второй пошли Светицкий с Соней, третьей - Курденко с Нюрочкой. Лакеи проворно зажигали свечи.
- Как вам ни неприятно танцевать со мной, а уж так и быть, удостойте! - сказал Курденко Нюрочке, звякнув шпорами и наклонив не то с повинной, не то с насмешкою голову.
- Противный… - томно произнесла та, с клонившись ему почти на самое плечо.
За вальсом последовал менуэт, после него Анечка затребовала гросфатер, и в этом важном дедовском танце смешил всех чопорностью и самыми неожиданными штуками Шемякин.
Только после ужина, около полуночи, стали разъезжаться гости из Рыбного.
Серафима Семеновна и Соня вышли провожать их на крыльцо.
Ночь была темная, безлунная; лакеи светили фонарями господам, сходившим с лестницы. У крыльца на дворе виднелись позванивавшие колокольцами и бубенцами два четверика и тройка; на левых конях первых сидели форейторы с длинными шестами в руках, на концах которых дымно пылали смоляные факелы.
Около тройки офицеров вертелся на сером коне поддужный гусар тоже с факелом в руке. Гости расселись по своим экипажам, раздались прощальные возгласы, колокола дрогнули и пошли заливаться вперебой друг другу все дальше и дальше от дома; красный свет факелов замелькал сквозь навес ветвей на дороге-аллее и затем разом погас у поворота за сад.
Хозяева вернулись в дом; Соня простилась с матерью и побежала к себе, а Серафима Семеновна направилась зачем-то в зал и задумалась у клавикордов.
- Что, матушка, пригорюнилась? - спросила высокая, крепкая, с темным морщинистым лицом старуха, вошедшая вслед за ней и начавшая тушить свечи.
- А так, Ненилушка… - опомнившись, отозвалась Серафима Семеновна. - Жизнь-то, гляжу, наша очень уж скоро бежит… Давно ли я сама молода была и так же вот здесь плясала… И все прошло; далеко, далеко все где-то!…
- Так уж Богом устроено! - ответила Ненила. - Всякому овощу свое время, сказывает пословица.
- А и совсем осиротеем, должно быть, скоро: Сонюшка-то у нас, того и гляди, улетит, пожалуй! - вдруг сказала Серафима Семеновна.
Ненила опустила руку со щипцами для свечей и повернулась к барыне.
- Как это так улетит?
- А как Анечка: замуж выйдет.
- Молода еще! - буркнула Ненила. - Для нее здесь и женихов не выращено!
- Ну, не говори, есть и хорошие…
- Кто такие?
- Светицкий, Дмитрий Назарович…
Ненила неодобрительно мотнула головой.
- Федор Андреевич… этот, как муж, еще лучше будет!
- Ну уж и муж! - презрительно протянула Ненила. - Да его за одну ночь кошка съест!
Серафима Семеновна рассердилась.
- Какие ты глупости говоришь! Разве в росте дело? Он отличный человек…
- И поотличнее еще сыщется! С таким мужем нешто можно жить: он в год-то пять слов всего вымолвит - начнет говорить, а его сейчас и закупорит!
Серафима Семеновна махнула рукой и ушла в спальню.
Ненила, ворча, погасила последние свечи, и старый дом погрузился в темноту и безмолвие.
Глава VII
Совсем близко от Рыбного, всего верстах в двух от него, на том самом месте, где произошла когда-то битва с татарами, раскинулось по берегам реки Вожи привольное имение Пентаурова.
Барский дом стоял на высоком нагорном берегу ее и через огромный сад, спускавшийся до самой реки, глядел на заливные луга, беспредельною степью разлегшиеся по ту сторону.
Поодаль от усадьбы подымала над березовой рощей синие главы и золоченые кресты церковь; там, вокруг нее, спали, по преданию, воины, легшие за Русь в знаменитой битве.
Начинаясь от церкви, березовая роща полукругом окаймляла всю усадьбу Пентаурова и упиралась другим концом в реку. В том крыле ее, неподалеку от сада, лежала громадная каменная глыба; старики утверждали, что она с гулом и треском, в виде огненной бомбы, упала ночью с неба.
Недоброй славой пользовался этот чертов камень, и ходившие по грибы и ягоды бабы и дети избегали показываться вблизи него.
Не лучшая слава витала и над мрачным барским домом.
Говорили, что в горе под ним имеются обширные подземелья, вырытые еще разбойниками, когда-то подвизавшимися в тех местах; будто где-то в них спрятан несметный, заклятый клад и нечистая сила день и ночь сторожит его. В самом доме не раз якобы видели привидение, и всегда оно появлялось перед чьей-либо смертью, либо перед несчастьем.
Благодаря всем таким слухам и толкам, суеверный Пентауров и не поселился в Баграмове, а предпочел ему свой рязанский дом.
Но баграмовские хоромы стояли непустые: в них проживала мать Пентаурова, суровая и нелюдимая Людмила Марковна, со своею воспитанницей Леней.
Весть о затее Владимира Степановича долетела до них последних, когда под топорами многочисленных рабочих театр поднялся уже до высоты двухэтажного дома и оставалось только покрыть его крышей.
Огромные размеры здания опять явились предметом недоумения для любознательных рязанцев; Соловьева и Званцев, несмотря на все свое усердие, только путали и сбивали всех с толку в догадках о цели такой обширности здания и, чтобы покончить со всякими недоразумениями, энергичная Грунина решила покончить все разом.
Когда-то давно, лет пятнадцать назад, Грунина поехала с мужем на богомолье в Солотчинский монастырь и там, в церкви, после обедни сделалась свидетельницей следующего.
Какая-то важная по виду, старая барыня, высокая и прямая, несмотря на годы свои, со строгим землистым лицом, вошла в сопровождении толпы приживалок в храм и, подойдя к одному из иеромонахов - старенькому и низенькому - заказала ему отслужить молебен с акафистом святому Николаю.
Старичок надел епитрахиль и пошел к боковому приделу, где находился образ святого. Барыня и ее свита двинулись за ним. Следом же пошла и Марья Михайловна, очень заинтересовавшаяся незнакомкой и причиной молебна.
Спешил ли куда отец иеромонах, от природы ли был скор на язык, но только с первых же слов службы он зачастил и заторопился.
Дама сдвинула брови, потом нагнулась к стоявшей чуть позади и подшмыгнувшей к ней приживалке и довольно громко произнесла:
- Скажи, чтоб не спешил!
Приживалка подкатилась к иеромонаху и шепотком, почтительно передала ему слова барыни.
Тот стал служить медленней, но как только дошел черед до акафиста и он начал "радуйся, святителю отче, Николае, радуйся, великий чудотворце", язык у него точно сорвался с привязи, забормотал, забрыкал, закидал словами и только и слышно было, что возгласы "радуйся, радуйся…"
Барыня, стуча палкой, на которую опиралась, сама подошла к увлекшемуся иеромонаху и дернула его за широкий рукав. Тот оглянулся.
- Ты, отец, тут один радуйся, а я к другому пойду! - громко и властно проговорила она и, повернувшись, пошла со своими приживалками искать другого священника.
Тот, что служил, так и застыл с поднятым кадилом в руке и с застрявшим "радуйся" в горле.
После молебна барыня была у настоятеля, и там Марье Михайловне удалось познакомиться с ней и узнать, кто она такая.
Дама оказалась Пентауровой.
Давно забытая сцена эта вдруг воскресла в памяти Груниной, когда на обратном пути из Рыбного она услыхала слова мужа, сказанные им Нюрочке на одном из перекрестков:
- Эта дорога ведет в Баграмово, к старухе Пентауровой!
Марья Михайловна даже ударила себя ладонью по лбу.
- Господи, как я могла забыть? - загадочно для своих спутников воскликнула она: мысль съездить под каким-нибудь предлогом к старухе, возобновить с ней знакомство и таким путем узнать не только про планы ее сына насчет театра, но и "все, решительно все", разом осенила ее.
План этот так вдохновил Марью Михайловну, что она, не откладывая в долгий ящик, на другое же утро приказала закладывать лошадей и без обычной свиты своей из мужа и дочери, безмолвная и важная, как сфинкс, одна уселась в коляску и отправилась в путь.
Людмила Марковна полулежала в глубоком, обитом малиновым бархатом кресле на балконе и слушала чтение Лени, помещавшейся на скамеечке около нее, когда из дверей выскочил растрепанный и босоногий казачок - мальчишка в широкой хламиде из желтой нанки .
- Барыня, гости! - с испугом проголосил он, не зная, что предпринимать в таком необыкновенном случае.
Людмила Марковна приподнялась.
- Кто такие? - с недоумением спросила она.
- Лакей!… - ответил мальчишка.
- Сходи, Леня, посмотри, - обратилась Пентаурова к девушке, опустившей книжку на колени. - Путает этот дуралей что-то!
Та встала, пошла за казачком и через минуту быстро вернулась.
- Там лакей какой-то Груниной… - сообщила она. - Говорит, что коляска у них в дороге сломалась, спрашивает, примите ли вы ее?…
- А Грунина эта где?
- В коляске сидит.
- Скажи, чтоб просили… Странно… - как бы про себя добавила Пентаурова. - Кто она такая?