- О сценарии? - поползли его брови вверх. - А я думал…
- Вы думали, я пришел выяснять с вами отношения? Нет, здесь все ясно. Ксения предпочла вас, о чем еще говорить?
Он облегченно вздохнул.
- Признаться, я полагал, что ты, сынок, воспримешь все это, ну… несколько иначе.
- Я привык к ударам судьбы. Поэтому ставлю на Ксении жирный крест.
- Вот это правильно, - одобрительно кивнул Баварин. - Тебе сейчас надо новые сценарии писать, а не с бабами валандаться. Хочешь бутерброд? - Он на радостях протянул мне кусок булки с гусиным паштетом.
Утром я позавтракал на скорую руку, поэтому не стал отказываться.
- Как тебя зовут, сынок, все забываю спросить.
- Александр, - ответил я с набитым ртом.
- Понимаешь, Саня, - доверительно заговорил он, - ты человек еще молодой, и у тебя все впереди, А для меня Ксюша, можно сказать, лебединая песня. - Баварин грустно посмотрел на свое отражение в зеркале. - Через каких-нибудь десять лет от меня ничего не останется. Одни руины. Да и сейчас я, в сущности, уже старик.
- Вы не старик, вы просто живете долго, - сделал я двусмысленный комплимент.
- Вот именно, долго. Очень долго. Поэтому Ксения привлекает меня не столько даже сексуально, сколько… Словом, я смотрю на нее будто через призму времени…
"Ври больше", - подумал я про себя.
- С ней я становлюсь двадцатилетним юношей, - с воодушевлением продолжал Баварин. - Мне хочется путешествовать, снимать новые фильмы, перевернуть весь мир!
- Ну а все же, как насчет моего сценария?
Баварин виновато покачал головой.
- Еще не дочитал. Но обещаю завтра же дочитать. Ты приходи вечерком… - Он секунду подумал. - А знаешь что, давай я тебе сам рукопись занесу.
Лучшего поворота событий трудно было себе и представить. Вырвав из блокнота чистый лист, я записал адрес матери.
- Пожалуйста, заходите. Заодно вас с матерью познакомлю. Она известная в городе художница.
- Да? Я очень люблю живопись. А касательно сценария уже сейчас могу отметить: в тебе, сынок, что-то есть. Особенно мне нравится, что твой сценарий написан с легкой болью. PI эта боль прямо сюда бьет, - постучал он пальцем в грудь: там, где сердце. - Как будто про меня написано. Про мою жизнь. - А хочешь, я тебе расскажу о своей жизни?
Даже не дождавшись ответа, он битый час с нудными подробностями рассказывал, как его жена Инна изменяла ему с негром Джимом.
28
Выйдя из гостиницы, я направился к матери в мастерскую. Первая половина Серегиного плана блестяще удалась - завтра Баварин обещал прийти ко мне в гости… Я так глубоко задумался, что невольно вздрогнул, когда над ухом раздался зловещий голос:
- Раскошеливайся, приятель, если не хочешь пулю схлопотать.
Под мою правую лопатку уперлось что-то твердое. Я резко обернулся. Позади стоял ухмыляющийся Журавлев.
- Привет, старичок, - сказал он, убирая в карман шариковую ручку, которой ткнул меня под лопатку. - Что, испугался?.. Как поживаешь?
- Нормально.
- Смотрел интервью по ящику?
- Смотрел.
- Ну и как?
- Классно сработано.
Журавлев заулыбался еще шире.
- То ли еще будет, старичок. Знаешь, куда я сегодня еду?
- Нет. А куда?
- В Москву! Эх, блин! Знал бы ты, Руднев, какие у меня там были девочки во время учебы. Пальчики оближешь. Приеду - обязательно пройдусь по старым явкам.
- А зачем едешь?
- На международную конференцию. Съедутся телевизионщики со всего мира.
Поболтав минут десять, мы разошлись в разные стороны. Журавлев пошел на вокзал покупать билет в Москву, а я в мастерскую. Посмотреть, как отреагирует мать на предстоящий визит Баварина.
Мать отреагировала неплохо.
- Баварин? - с интересом переспросила она. - Помню, в молодости мне нравились фильмы с его участием. Он же как актер начинал. Симпатичный был мужичок.
- Он и сейчас еще ничего, - заверил я ее.
Мать задумалась.
- Но его же надо будет чем-то угощать. Я приготовлю кофе и яичницу.
- Ну, мать, ты даешь! Тут, можно сказать, судьба моя решается, а ты - кофе с яичницей. Не-ет, нужен королевский стол. Ты представляешь, сколько всего должно было совпасть, чтобы я, никому не известный журналист, и Баварин, всем известный кинорежиссер, оказались в одном купе. - Я начал загибать пальцы: - Во-первых, надо было, чтобы ему изменила жена. Во-вторых, чтобы он поехал именно сюда. В-третьих, чтобы он зашел в мое купе. В-четвертых…
- Хватит, хватит, - мать демонстративно заткнула уши. - Я все поняла. Тебе выпала редкая удача, правильно?
- Пока не выпала. Или скажем так - выпала процентов на пятьдесят. Но если ты мне поможешь…
- Естественно, помогу. Завтра будем отмечать мой день рождения.
- У тебя же день рождения в январе.
- Для карьеры сына я готова на все. Теперь у меня день рождения в мае. Справим по высшему разряду. Кстати, не знаешь, какое у твоего Баварина любимое блюдо?
- Курица, - сказал я, - жареная.
- Зажарю ему четыре курицы, - тут же решила мать. - Пускай обожрется.
- И ты сама все будешь готовить?
- Ой, нет, - замахала она руками. - На такой подвиг я не способна. Попрошу соседку, Анну Федоровну. Думаю, она не подкачает…
И Анна Федоровна не подкачала. Стол, накрытый в гостиной, буквально ломился от всевозможных блюд. Мать, кстати говоря, тоже не подкачала. Она накрасилась и надела блестящее платье с глубоким вырезом на спине. Увидев мать, Баварин напрочь забыл о цели своего визита. То есть о моем сценарии.
- Вы прекрасны, прекрасны, - с ходу начал приставать он к матери. - Кто занимался вашим туалетом?
- Свой туалет я мою сама, - сострила мать. - Прошу к столу.
И она открыла дверь, ведущую в гостиную. Баварин так и ахнул.
- Неужели все это роскошество в мою честь?
- Отчасти и в вашу. Но, в основном, в мою.
- У мамы сегодня день рождения, - скромно, как и подобает примерному сыну, пояснил я.
- Что ж ты мне, Саня, сразу-то не сказал?! - Баварин склонился к материнской ручке. - Поздравляю, поздравляю… И сколько же вам стукнуло, если не секрет?
- …надцать! - рассмеялась мать.
Они прошли в гостиную, с увлечением разговаривая. Глядя на них со стороны, я отметил, что мать с Бавариным очень даже неплохо смотрятся рядом. Оба такие моложавые. Платье матери красиво обрисовывало ее фигуру. Лифчиком она себя не стеснила. Баварин тоже был как огурчик. В светлой спортивной рубашке и пиджаке в "елочку".
Мы сели за стол. Я положил в хрустальные бокалы кубики льда и залил их шампанским.
- За самую красивую женщину в мире! - провозгласил тост Баварин.
- За наше знакомство, - добавила мать.
- Ура! - выкрикнул я.
И мы все трое, чокнувшись, выпили.
А затем принялись за салат оливье, мясной рулет с черносливом, заливную рыбу и другие разные вкусности, которые наготовила старательная Анна Федоровна. Баварин, конечно же, налегал на жареную курятину.
- Вот вы, наверное, думаете, что я сейчас с вами сижу, - громко говорил он, выворачивая бедной курице ногу. - Ничего подобного, дорогие мои! В метафизическом плане меня здесь нет.
- А где же вы? - стреляла в него мать накрашенными глазами.
- В метафизическом плане я крест на Голгофу тащу! - отвечал Баварин, впиваясь крепкими зубами в куриное мясо.
Я тем временем ел горячие лепешки с хрустящей корочкой, щедро намазывая их медом. Мать попивала свой любимый ликер "Стингер".
В общем, все шло как по маслу.
- Вы знаете, Светлана, - наклонялся Баварин к матери, почти касаясь губами ее волос, - я так несчастен.
- Но почему, Евгений? А ваша слава, богатство?
- При чем тут богатство? Деньги счастья не приносят. Удовлетворение - да. Но счастье… - Губы режиссера настойчиво тянулись к материной шее.
Мать отстранялась. Но только так, слегка.
- Не надо, Евгений. Давайте лучше выпьем.
- Давайте, - с радостью соглашался Баварин.
Они выпили.
Мать достала из пачки сигарету. Баварин был тут как тут с зажигалкой.
- Разрешите за вами поухаживать?
- Разрешаю.
Потом Баварин, видимо вспомнив, что он в гостях у художницы, с показным интересом рассматривал висящие на стенах полотна.
- Как вам удается писать такие чудесные картины? - поминутно восклицал он.
- Как удается? - Мать меланхолично водила кончиками пальцев по щеке. - Для этого надо, чтобы в душе звучала чистая и светлая мелодия. Тогда рука сама собой скользит вслед за кистью. Когда я пишу картину, я всегда пытаюсь вернуться к ощущениям детства. Наверное, причина в том, что я еще недостаточно взрослая, хотя уже далеко и не ребенок…
- А я, когда снимаю фильм, - не отставал от матери Баварин, - стараюсь проецировать на экран свою нервную систему. Моя цель - показать белое на белом…
И так далее, и тому подобное.
Короче говоря, на исходе второго часа нашего застолья, мать твердо решила:
- Я буду писать ваш портрет, Евгений. Ваши глаза так выразительны. Я хочу писать ваши глаза. Не волнуйтесь, это не займет много времени. Каких-нибудь пять-шесть сеансов.
На моей памяти мать не раз собиралась писать портреты своих мужей. Чем заканчивались сеансы, мне хорошо известно. У нее нет не только этих портретов, а даже обыкновенных фотографий.
Я мысленно поздравил себя с победой.
- Не хотите ли съездить ко мне в мастерскую? - предложила мать Баварину. - Там хранятся мои лучшие работы.
- С удовольствием, - сказал Баварин, целуя ей ручки не знаю уж в который раз. - С вами не то что в мастерскую, на край света готов ехать.
И они отчалили.
Я подошел к зеркалу.
- Ну, что скажешь? - спросил я у своего отражения.
- По-моему, все зашибись, - ответило отражение. - Остается только подождать результатов.
29
Ночью меня разбудил телефонный звонок. Я лежал с открытыми глазами и ждал, когда же мать возьмет трубку. Звонки не прекращались. Пришлось мне вставать и идти к телефону. Матери дома не было. По-видимому, она все еще показывала Баварину свои лучшие работы.
Я снял трубку.
- Слушаю.
- Привет, - сказала Ирина.
- Привет, - ответил я.
- Узнал, кто говорит?
- Еще бы.
Наступила пауза.
- Чем занимаешься? - спросила она. - Спишь, что ли?
Я посмотрел на светящийся циферблат часов. Второй час ночи.
- Сплю, а что тут необычного?
- Да нет, ничего. А я вот никак не могу уснуть.
- Почему?
- Не привыкла спать одна.
- Ах, да, - вспомнил я. - Журавлев же в Москву укатил.
- Укатил, - эхом отозвалась Ирина.
Опять наступила долгая пауза.
И вдруг…
- Саша! Сашенька! - захлебываясь, заговорила Ирина. - Я люблю тебя! Люблю! Я больше не могу без тебя! Приходи! Скорее приходи!.. Ты мой серенький волчонок!
Она то ли плакала, то ли смеялась. Я никак не мог понять. Сердце учащенно колотилось.
- Ира, - хрипло произнес я. - Ира…
А дальше все было, как во сне.
Я торопливо одевался. Бежал вниз по бесконечной лестнице. Потом несся по ночным улицам. Меня догонял милицейский "газик". Я что-то сбивчиво объяснял милиционеру, совал ему в руки мятые деньги. За окном милицейской машины мелькали уличные фонари. Снова подъезд. Снова бесконечная лестница.
Дверь.
Резкая трель звонка.
Торопливые шаги.
И наконец - как освобождение, как облегченный вздох, Ирина…
Ни слова не говоря, мы кинулись в объятия друг друга. И я опять, как тогда, тысячу лет назад, в девятом классе, ощутил ее всю.
Упругие груди. Выпуклый лобок. Округлые колени.
Мы стали лихорадочно срывать друг с друга одежду. Все это мы проделывали молча, словно в немом кино. И, сорвав с себя все до последнего, мы прижались друг к другу горячими телами.
Я с восторгом овладел ею.
Меня пронзило такое острое наслаждение, что мне на миг показалось, будто сейчас я потеряю сознание.
А потом мы лежали на широкой кровати и при свете маленького ночника тихонько разговаривали.
Ирина нежно дотронулась до моей небритой щеки.
- Какой колючий. Поводи мне щетиной по спине. - Она легла на живот.
Я принялся осторожно водить.
- Как приятно. - Ирина грациозно изгибалась. - Немножко пониже. Ага, вот здесь. - И, снова повернувшись ко мне лицом, требовательно спрашивала: - Ты думал обо мне, думал?!
- Да, - отвечал я, - все время.
И это была чистая правда.
- А ты думала обо мне? - тоже спрашивал я.
- Женщина никогда не забывает своего первого мужчину. А я тебя к тому же еще и любила. И сейчас люблю.
- Любишь, а вышла замуж за Журавлева, - с укором произнес я.
Ее глаза гневно блеснули в свете ночника. А ты хотел, чтобы я всю жизнь ждала тебя и страдала?
- Нет, почему же, - смущенно пробормотал я, в глубине души сознавая, что, пожалуй, именно этого я и хотел.
- Я и вправду очень страдала, - уже спокойно продолжала она. - После твоего отъезда жизнь превратилась для меня в бесконечную череду унылых дней и ночей. Мир стал как мертвая декорация. Дома, машины, люди, деревья… Мне все время казалось, что ничего этого нет на самом деле. Не существует. А иногда начинало казаться, что я тоже не существую. Что и я - декорация к какой-то глупой пьесе.
Ирина, прижавшись ко мне, заплакала.
- Прости, прости… - стал я покрывать быстрыми поцелуями ее лицо, чувствуя губами соленые слезинки, катившиеся у нее по щекам.
- Ни за что не прощу, - всхлипывая, говорила Ирина, однако же, отвечая на мои поцелуи. - Ни за что. Как ты мог так жестоко поступить? Почему ты тогда уехал?
Почему?.. Я и сам частенько задавал себе этот вопрос. В сущности, я ведь вовсе и не уехал. Я убежал. От этого захолустного города, от своего трусливого детства, от матери с ее мужьями, ну и, конечно, от Ирины, которой я почему-то должен был отомстить, а отомстив, не почувствовал в душе никакого удовлетворения… Это уже потом, гораздо позже, я понял, что поменял провинциальное шило на столичное мыло. Баварин ведь по большому счету прав - везде одно и то же. Но семь лет назад, стоя в коридоре мчавшегося в Москву скорого поезда и высунув голову в окно, я ощущал чуть ли не душевный оргазм от сознания, что впереди меня ждет другая, прекрасная жизнь, наполненная головокружительными приключениями и волнующими острыми переживаниями. Так я тогда думал.
Сейчас я уже так не думаю.
Ничего этого я Ирине говорить не стал. А сказал:
- Я был просто дурак, - что по сути тоже было верно.
Иру вполне устроило такое объяснение моего предательства. Тем более, что я лежал рядом с ней, словно и не было долгих семи лет.
"А может, их и в самом деле не было?" - подумал я. Может, мне все это приснилось? Или они были в какой-то другой жизни. Параллельной… Впрочем, я не стал углубляться в метафизические дебри. А опять занялся с Ириной любовью.
- Не могу, не могу, не могу, - тяжело дышала Ирина. Ее голова свесилась с кровати, и длинные распущенные волосы метались по полу. Наконец ей удалось получить разрядку, и она, счастливая и расслабленная, улеглась головой на подушку. - Принести, пожалуйста, мои трусики, - попросила она.
Я сходил в прихожую и в ворохе нашей одежды отыскал бледно-розовые трусики. "Как странно, - подумал я, глядя на них. - Еще вчера я был готов чуть ли не топиться из-за Ксении. А сейчас я вспомнил о ней лишь постольку, поскольку у нее были точно такие же трусики".
Ирина, включив верхний свет и надев трусики, прошлась по комнате.
- Как я тебе? - спросила она, поворачиваясь в разные стороны, будто манекенщица на подиуме.
- Высший класс! - показал я ей большой палец" - Ты совсем не изменилась.
- Да, как же, не изменилась. - Ирина подошла к зеркалу и стала внимательно себя разглядывать. - Ну, вообще-то тело у меня еще красивое, - сделала она вывод. - Несмотря на мои двадцать пять лет.
- Подумаешь, двадцать пять лет. В этом возрасте все только начинается.
- Что все?
- Хотя бы наша прерванная любовь.
Ирина вернулась к кровати и, присев, пристально посмотрела мне в глаза. - Ты, правда, вспоминал меня?
- Мужчина никогда не забывает свою первую женщину.
- Ах ты, плагиатор! - Она схватила меня за шею и принялась шутливо душить. Я начал шутливо сопротивляться. Постепенно наша борьба перешла в любовные ласки. Наклонившись ко мне, Ирина в долгом страстном поцелуе всосала мой язык к себе в рот. Мне даже больно от этого сделалось. Больно и приятно.
И в очередной раз мы растаяли в объятиях друг друга.
30
Хотите - верьте, хотите - нет, но мы не вылезали из кровати четверо суток. Не вылезали бы и дольше, но возвращался из Москвы Журавлев. Поэтому на пятый день я, нехотя одевшись, пошел домой.
Баварин и мать завтракали.
Маститый кинорежиссер сидел на кухне совершенно по-домашнему. В моих тапочках и своем темно-синем халате.
- Приятного аппетита, - сказал я.
- Угу, угу, - закивал Баварин, прожевывая пельменину.
- Есть будешь? - как ни в чем не бывало спросила мать, словно я не исчезал на четыре дня, а вышел на минутку купить сигарет.
- Спасибо. Не откажусь.
Она поставила на стол еще одну тарелку с пельменями.
- Так вот и обманывала меня все время, - прожевав, сказал Баварин, обращаясь к матери.
- О чем речь, если не секрет? - поинтересовался я, обильно поливая пельмени кетчупом.
- Да рассказываю Светлане о своей неверной жене. Это ж кем надо быть, чтобы с негром… - опять завел он старую пластинку.
- Между прочим, Евгений Петрович, - прервал я его стенания, - вы в прошлый раз так ничего и не сказали о моем сценарии.
- Чего тут говорить? Отличный фильм может получиться.
- А как он вам с точки зрения литературы?
- С точки зрения литературы можно было и получше написать.
Баварин принялся помешивать ложечкой в своей чашке.
- Совершенству нет предела, - ответил я, несколько уязвленный его замечанием.
- Верно. Да я не про то. Понимаешь, сынок, ты показываешь, что умеешь писать. А ты не показывай. Ты пиши!
- Успокойся, милый, - примирительно сказала мать. - Расскажи лучше что-нибудь о кино. Вот кто твой любимый русский режиссер? Ну, кроме тебя самого, разумеется.
- Из русских кинорежиссеров я больше всего люблю Спилберга! - раскатисто захохотал Баварин и тут же, поперхнувшись, надсадно закашлялся.
Мать принялась заботливо стучать его по спине.
…Вечером того же дня вернулся из Москвы Журавлев. Но на наших отношениях с Ириной это уже никак не могло отразиться. Мы вновь стали любовниками, что было неизбежно. И теперь встречались в мастерской матери. Мать окончательно забросила свою работу над сказками Андерсена, с головой погрузившись в суровую прозу жизни. Поэтому мастерская была в полном нашем распоряжении. Диван, оставшийся от первого (или от второго) отчима был, конечно, похуже и поуже журавлевской кровати, но нас это мало волновало.
Как-то раз мне позвонил Журавлев и попросил зайти к нему на работу, в телецентр.
Я зашел.