- Ага.
- Старик, извини, зря я это сказал.
Качаю головой в ответ:
- Я же сам спросил.
На Сэме почти такой же костюм, как на Филипе. А на мне - папин, тот самый, который пришлось тогда отдать в химчистку - смыть кровь Антона. Жутко, знаю, но что было делать? Либо его надевать, либо школьную форму.
К нам подходит Даника в темно-синем облегающем платье и жемчужном ожерелье. Будто вырядилась собственной матерью.
- Девушка, я вас знаю?
- Ох, Кассель, заткнись, - отвечает она, а потом спохватывается: - Прости меня, я соболезную твоей потере и не...
- Хорошо бы все прекратили говорить "соболезную". - Пожалуй, получается чуточку громче, чем следовало.
Сэм как бы в панике оглядывает зал.
- Не хочу тебя расстраивать, но все присутствующие именно это и собираются говорить. Ну, похороны же, в этом и суть.
Улыбаюсь краешком губ. Хорошо, когда они рядом, даже здесь с ними не так тяжко.
Выходит распорядитель с очередным необхватным букетом, позади трусит мама и указывает, куда поставить цветы. По ее лицу очень нарочито и театрально стекают слезы вперемешку с тушью. Мать замечает тело Филипа (уже раз десятый, наверное), тихонько вскрикивает и с рыданиями падает на стул, прикрывшись платком. Тут же подбегают какие-то женщины, чтобы ее утешить.
- Твоя мама? - зачарованно спрашивает Даника.
Как же ей объяснить? Мама устроила настоящий спектакль, но это ничего не значит - в действительности она по-настоящему скорбит. Просто горе для нее - одно, а спектакль - совсем другое.
- Да, наша мамочка, - говорит кто-то скучающим голосом. - Удивительно, как мы не начали грабить супермаркеты еще во младенчестве.
Даника подпрыгивает на стуле, словно ее застукали на воровстве.
А я не поворачиваюсь - и так знаю, что это Баррон.
- Привет, братец.
- Ты Дани, правильно? - спрашивает тот, хищно улыбаясь, и усаживается подле меня.
Вспомнил ее. Хорошо - может, теперь поменьше колдует с воспоминаниями. Но неожиданно мне в голову приходит и еще одна мысль: я же подвергаю Сэма и Данику опасности. Им не следует здесь находиться: люди ведь собрались отнюдь не безобидные.
- Меня зовут Сэм Ю. - Сосед протягивает Баррону руку и одновременно заслоняет собой подругу.
Брат отвечает на рукопожатие. Костюм поприличнее моего, черные волосы коротко подстрижены и аккуратно уложены. Прямо такой хороший мальчик.
- Друзья Касселя - мои друзья.
К кафедре подходит священник и тихо обращается к маме. Не знаю его. Мать никогда не отличалась особой набожностью, но сейчас обнимает его с таким рвением, точно готова немедленно покреститься в первой же попавшейся луже.
Спустя минуту она принимается вопить, перекрикивая безликую фоновую музыку. Что ее взбесило, интересно?
- Его убили! Так им и скажите в своей проповеди! Нет на свете справедливости, так и скажите!
И тут, словно по сигналу, входит Захаров. Поверх костюма накинуто неизменное длинное черное пальто. На булавке для галстука переливается фальшивый Бриллиант Бессмертия. Взгляд холодный и жесткий - не глаза, а стекляшки.
- Поверить не могу: ему хватило наглости сюда явиться, - тихонько говорю я и встаю, но Баррон хватает меня за руку.
Рядом с отцом Лила. Не видел ее с того самого ужасного разговора в Уоллингфорде. Золотистые волосы промокли от дождя, она вся в черном, только на лице необычайно ярко выделяется красная помада.
Лила смотрит на меня, а потом замечает Баррона и, сразу же посуровев, усаживается на стул.
- Хорошо бы кто-нибудь унял вон ту мою доченьку. - Дедушка показывает на маму, будто доченек у него не одна, а несколько и можно случайно перепутать. - Даже с улицы слышно.
Не заметил, как он вошел. Дед встряхивает зонтик и неодобрительно хмурится. Я вздыхаю от облегчения: как же здорово, что он здесь.
Старик треплет меня по волосам, как маленького.
Священник прокашливается, и все медленно затихают и рассаживаются по местам. Мать все еще рыдает, а чуть позже принимается стенать так громко, что проповеди почти не слышно.
Как бы, интересно, Филип себя чувствовал на собственных похоронах? Наверное, огорчился бы, что Маура не привезла сына попрощаться; застыдился бы мамы и скорее всего страшно бы разозлился при виде меня.
- Филип был воином в царствии Божьем, - вещает пастор. - Теперь он в воинстве ангельском.
Его слова неприятно отдаются в голове.
- Сейчас сюда выйдет Баррон и скажет несколько слов о своем любимом покойном брате.
Тот выходит к кафедре и принимается расписывать, как они с Филипом вместе карабкались на какую-то гору и по пути узнали много важного друг о друге. Трогательная речь. История полностью содрана с одной книжки, которую мы в детстве читали.
Все, пора стащить у кого-нибудь фляжку, выбраться отсюда и посидеть тихонько в уголке.
Удобно устраиваюсь на ступеньках в фойе. В соседнем зале тоже с кем-то прощаются: из-за двери доносятся приглушенные голоса, совсем не такие громкие, как голос Баррона. Откидываюсь назад и гляжу на потолок, на мерцающую хрустальную люстру.
С папой мы здесь же прощались. Помню этот запах нафталина, пышное шитье на тяжелых шторах, узор на обоях. Помню, как старательно отворачивался распорядитель, когда безутешной вдове передавали конверты с нечестно заработанными деньгами. Похоронное бюро располагается неподалеку от Карни, и мастера часто пользуются его услугами. После церемонии мы отправимся на местное кладбище, где лежат папа и бабушка Сингер. Оставим цветы на их могилах. Может, те, из соседнего зала, будут там же своего покойника хоронить. Мастера ведь гибнут что ни день.
На папины похороны приехала тетя Роза, мы ее много лет до этого не видели. Самое яркое мое воспоминание: я стоял возле гроба и на ее вопрос "ты как?" ответил "нормально". Автоматически, даже не понял, что она имеет в виду. А тетя поджала губы, словно расстроилась, какой я плохой сын.
И я действительно почувствовал себя плохим сыном.
Но брат из меня еще хуже.
В фойе выходит Захаров и осторожно прикрывает за собой дверь. До меня доносится голос Баррона: "Мы никогда не забудем, каких необычных зверюшек Филип делал из воздушных шариков, как замечательно стрелял из лука".
Захаров с улыбкой приподнимает густые седые брови:
- Сколько интересного я сегодня узнал о твоем брате.
Встаю. Может, я и не могу ничего хорошего сказать о покойном и прощения у него просить не собираюсь, но кое-что сделать все-таки могу. Самую малость. Врезать его убийце.
Захаров, наверное, увидел выражение моего лица: он примирительно поднимает руки в перчатках. Плевать. Наступаю на него и поднимаю кулак.
- Мы же заключили сделку.
- Я не убивал твоего брата, - он отступает на шаг. - Пришел сюда, чтобы выразить соболезнования твоей семье и сказать тебе, что я его не убивал.
Я не опускаю кулак. Приятно смотреть, как он пятится.
- Не надо. Я не имею отношения к убийству, остановись и подумай - это же совершенно очевидно. Ты для меня гораздо более ценен, чем месть какой-то мелкой сошке. Ты хорошо понимаешь, насколько важен твой дар, ты же умный парень.
- Правда?
Вспоминаю, как Филип сказал еще тогда, несколько месяцев назад: "Вырос ты или не вырос, а идиотом так и остался".
- Почему твоя мать меня не обвиняет? И Баррон, и дедушка. Думаешь, они бы позволили мне прийти, если бы правда думали, что я организовал убийство Филипа?
Старик так сильно стиснул зубы, что вздулись желваки. Если ударить сейчас, когда он напряжен - будет еще больнее. Да, Захаров дав-ненько не дрался.
Как же хочется врезать, прямо руку сводит. Я опускаю кулак на вазу, что стоит возле входа в зал. На ковер летят осколки и водопадом льется вода вперемешку с цветами.
- Вы нисколечко не жалеете о его смерти. - Я тяжело дышу, но ярость начинает отступать.
Непонятно, что и думать.
- Так и ты не жалеешь. - В голосе Захарова звенит металл. - Признайся, после его смерти тебе спокойнее спать по ночам.
В этот миг я ненавижу его, как никогда раньше.
- Вы прямо старательно убеждаете меня вас ударить.
- Я хочу, чтобы ты на меня работал. По-настоящему.
- Сделка отменяется.
Но тут до меня доходит: с гибелью Филипа Захаров наполовину выпустил меня из своей хватки. И даже больше чем наполовину: ведь теперь я не верю его обещаниям, а значит, и угрозы не смогу воспринимать серьезно. Если тебе говорят: "сделай это, а иначе", и ты делаешь, а потом все равно случается "иначе"... Какой мне резон его слушаться? Вместе с Филипом Захаров потерял и средство давления. Да, пожалуй, он действительно тут ни при чем. Я представляю для него ценность - редко когда мастер трансформации сам приходит к главе преступного клана.
Захаров кивает на занавешенную нишу - там скорбящие родственники могут уединиться и поплакать. Неуверенно иду за ним. Старик усаживается на длинную скамейку, а я остаюсь стоять.
- Ты жесток по натуре и нисколько меня не боишься, - тихо начинает он. - Мне нравится в тебе и то, и другое, хотя я бы все-таки предпочел увидеть немножко больше уважения. Из тебя получился бы превосходный убийца, Кассель Шарп, - убийца, которому нет нужды марать руки кровью, которому не придется содрогаться при виде содеянного, который никогда не увлекается слишком сильно.
От его слов мороз по коже.
- Кассель, соглашайся работать на меня, и я обеспечу тебе защиту. Тебе и брату. Матери. Деду, хотя его я и так считаю членом своей семьи. Защита и весьма приятный образ жизни.
- Так вы хотите...
- Филип не должен был погибнуть, - перебивает он. - Если бы мои люди присматривали за ним, ничего бы не случилось. Позволь мне позаботиться о тебе. Пусть твои враги станут моими врагами.
- Ну да, и наоборот. Нет, спасибо, - качаю головой. - Не хочу быть убийцей.
Захаров улыбается.
- Можешь превращать жертв в живые существа, если от этого тебе легче спится по ночам. Главное - удалить их со сцены.
- Нет, не буду.
Вспоминаю, как смотрела на меня сияющими глазами белая кошка.
- Ты уже так делал. Может, Баррон стирал тебе память, но теперь-то ты помнишь. Доказательство тому - проклятие, которое ты сам же и снял.
- Это проклятие было наложено на вашу дочь.
Захаров резко втягивает воздух, а потом медленно выдыхает.
- Что было, то было, Кассель. Ты теперь умеешь колдовать. И однажды магия тебя поманит. А потом не сможешь устоять перед соблазном: просто не останется другого выхода. Очнись. Ты один из нас.
- Еще нет. Не совсем.
Только за это и остается цепляться.
- Ты вспомнишь о моем предложении. Вспомнишь рано или поздно, когда настанет время разобраться с некоторыми близкими тебе людьми.
- Вы про Баррона? - удивленно спрашиваю я. - Ну и сукин же вы сын - предлагаете мне на похоронах одного брата спланировать убийство другого.
Захаров встает и, улыбаясь, отряхивает штаны.
- Заметь, это ты сказал - не я. Да, я сукин сын. Но однажды я тебе понадоблюсь.
И он уходит обратно в зал.
Потом появляется Лила. Сижу, уставившись на занавеску: сколько людей, интересно знать, здесь рыдало? Может, на ткани осели маленькие кристаллики соли, как когда намочишь пляжную подстилку в морской воде? По-моему, я схожу с ума.
- Эй, - она протягивает мне чашку кофе; губы накрашены яркой кроваво-красной помадой. - Сейчас произносит речь друг Филипа. Кажется, рассказывает, как они впервые ограбили винный магазин.
Беру чашку. За последние три дня я, по-моему, вообще ничего не ел, только пил кофе. Должен, по идее, уже по стенкам бегать. Наверное, именно поэтому чуть не набросился на ее отца.
- Лила, иди обратно в зал. Я не... Не могу... - качаю головой.
Я столького не могу. Например, рассказать ей правду о своих чувствах. И в то же время прилично соврать сейчас тоже не получится.
Я так тебя хочу, сделал бы что угодно, чтобы тебя заполучить.
Пожалуйста, не позволяй мне.
- Мы же были друзьями. Даже если ты ничего больше ко мне не чувствуешь.
- Мы по-прежнему друзья, - повторяю почти на автопилоте; как бы я хотел, чтобы это была правда.
- Ну и хорошо, - она присаживается рядом. - Тогда не злись на меня. Я не пытаюсь тебя охмурить, ничего подобного.
- Хм, то есть за свою добродетель можно не беспокоиться? - фыркаю я в ответ. - Ну, спасибо и на том.
Лила закатывает глаза.
- Нет, я понимаю, зачем ты пришла. Наверное, тебе приятно, что он мертв.
Вспоминаю слова Захарова: "После его смерти тебе спокойнее спать по ночам". Нет, я отказываюсь так думать.
- Теперь ты чувствуешь себя в безопасности.
Лила смотрит на меня с изумлением, словно поверить не может в услышанное, а потом смеется:
- Трудно снова стать девочкой - человеком с руками и ногами. Носить одежду, ходить в школу. Снова говорить. Иногда я чувствую...
- Что?
- Будто... Не знаю. Это же похороны твоего брата, мне следует спросить, что чувствуешь ты.
Делаю большой глоток. Как кстати этот кофе.
- Вот уж о своих чувствах я бы сейчас меньше всего хотел рассказывать.
- Я умею утешать. - Улыбка у нее получается жестокая.
- Полегче, мы ведь бережем мою добродетель! Давай, ты что-то собиралась сказать.
Она задумчиво пинает стенку. У ее черных начищенных туфель открытый носок - видно ноготь большого пальца, накрашенный ярко-синим лаком.
- Ладно. Ты когда-нибудь злился по-настоящему сильно? Будто весь мир готов разнести в пух и прах, и все равно будет мало? Когда не знаешь, как успокоиться, и от этого пугаешься, но из-за страха только злишься еще больше?
- Я думал, мы договорились не обсуждать мои чувства.
Стараюсь говорить беззаботно, потому что очень хорошо понимаю, о чем она. Как будто Лила вслух выразила мои собственные мысли. Девушка уставилась в пол, уголки губ дрогнули.
- А я вовсе не их обсуждаю.
- Да?
- Иногда я ненавижу все на свете. - Она смотрит на меня серьезно.
- Я тоже. Особенно сегодня. Даже не знаю, что должен чувствовать. К Филипу. Ну, понимаешь: мы не в очень хороших были отношениях. Само собой. А я тут все вспоминаю. Стыдился ли он того, что сделал со мной? Может, именно поэтому не мог мне в глаза смотреть? Но ведь именно Филип отказывался меня простить. Мы, можно сказать, сквитались - ладно, даже не совсем сквитались, но все-таки. Но он упорно не признавал свою вину и меня считал врагом. Будто я перестал для него человеком быть. Братом.
Не надо бы все это говорить, но я не могу остановиться:
- И ты. Ты была моим единственным настоящим другом. Ну, еще школьные друзья, но обычно мама все портила, или мы меняли школу из-за ее очередной аферы, или они узнавали про мою семью. И все. А ты совсем другое дело.
Когда-то я мог тебе все рассказать, вообще все - а потом думал, что убил тебя, а теперь ты наконец вернулась, а я не могу... Ты... Она отняла...
Лила быстро наклоняется. Чувствую на своей щеке ее мягкие губы.
Закрываю глаза. Какое теплое дыхание. Стоит лишь чуть наклонить голову, чуть-чуть поддаться, и получится настоящий поцелуй. Поцелуй Лилы смоет прочь скорбь, боль и вину. Я хочу этого больше всего на свете.
- Ты думаешь, что не можешь получить всего, чего так жаждешь. Но ты сможешь, - говорит она тихо, стирая помаду с моей щеки. - Просто еще не знаешь об этом.
От прикосновения ее перчатки у меня вырывается вздох.
С речами покончено, и дедушка ведет меня к черному лимузину. Усаживаюсь на заднее сиденье возле матери. Она уже открыла мини-бар и наливает себе что-то темно-коричневое в стакан для виски. Следом забирается Баррон.
Машина трогается. Мы молчим. В стакане звякают кубики льда, кто-то прерывисто вздыхает. Я закрываю глаза.
- Не знаю, что делать с вещами Филипа, - ни с того ни с сего начинает мама. - Маура не хочет ничего забирать. Придется сложить их в его комнату в старом доме.
- Только я там все повыкидывал, - ворчит дедушка.
Мать словно не слышит.
- Вы двое, когда уберется полиция, запакуйте вещи. - Ее голос срывается в истерику. - Когда-нибудь они могут понадобиться его сыну.
- Не понадобятся, - устало отвечает Баррон.
- Откуда тебе знать.
Она наклоняется налить еще спиртного, но в этот момент лимузин наезжает на кочку, и все проливается на платье. Мама плачет. Ее тело сотрясают тихие приглушенные рыдания, так непохожие на громкие стенания в похоронном бюро.
Хватаю салфетки, чтобы промокнуть пятно, но она отталкивает мою руку и повторяет сквозь слезы:
- Откуда тебе знать. Посмотри на Касселя. Он же надел отцовский костюм.
- Да, - соглашается брат, - только этот костюм из моды вышел лет сто назад.
Я пожимаю плечами, стараясь ему подыграть. Дедушка ухмыляется:
- Шандра, все будет хорошо.
Но мама только качает головой.
- Выкини вещи. Избавь сынишку Филипа от мучений, - не унимается Баррон. - Пускай он никогда не будет выглядеть как Кассель. К тому же у меня на крючке один парень из Принстона - хочет приобрести картину. Нужен партнер для аферы. Да мы на эти деньги накупим кучу шелковых костюмов.
Мать фыркает и медленно осушает стакан.
На кладбище идет дождь. Мы с Барроном стоим под одним зонтом, поэтому вода постоянно стекает мне за шиворот. Он обнимает меня, и я на миг склоняюсь к нему на плечо, словно это и вправду любимый старший брат, готовый защитить и утешить. Сами похороны получаются тихими и спокойными - речи-то уже сказаны. Даже у мамы иссякли слезы.
Или просто дождь слишком сильный.
Церемония окончена. Лила с отцом и телохранителями садится в машину и уезжает. На прощание она машет мне рукой.
Остальные отправляются домой к дедушке, на поминки. Знакомые старушки из Карни потрудились на славу: стол так и ломится от разнообразных запеканок, пирогов и нарезок.
Пожилая женщина в черном твидовом костюме шепчет что-то своей подружке, а та со смехом отвечает: "Конечно же, нет, Перл! Я была замужем трижды, и ни один из моих мужей ни разу не видел меня без перчаток. И свои не давала им снимать".
Иду на кухню.
На пороге комнаты меня останавливает мать. Тушь размазалась, превратившись в сероватые пятна, и поэтому кажется, что глаза у нее ввалившиеся. И затравленные.
- Детка.
- Мама.
Я пытаюсь проскользнуть мимо. Лучше держаться подальше: и так уже перебор с эмоциями, больше не выдержу.
- Я знаю, ты всегда восхищался Филипом.
Будто и не было последних шести месяцев. Последних трех лет. От нее сильно пахнет спиртным.
- Но мы с тобой должны быть стойкими.
Ничего не отвечаю. Боюсь не удержаться и что-нибудь ляпнуть.
- Баррон настаивает, чтобы я к нему переехала. Волнуется, что я одна.
- Вот здорово. - Я действительно рад: может, брат сможет ее немножко отвлечь.