Тихон дал себе передышку – давно ему не приходилось в течение одного часа выдумывать столько нелепиц, как сегодня. Сочинительство стихов не в счет, там без воображения ничего путного сроду не сотворить.
– Да, шляпе крепко досталось, вон какие пятна. Трость же вообще разбита с конца! Так мсье Накладов не погиб, он будет жить?
– Ах, вот как его фамилия! Несомненно, и даже вполне здравствовать. Полагаю, пострадал он больше морально, чем телесно, однако же доктору показаться было необходимо. Вы говорите, его фамилия Накладов? Знакома откуда-то, не родственник ли моих друзей? А зовут как, где служит?
– Кажется, Анкудин… Un tel nom complexe, pardonnez! Мне трудно запоминать русские имена, я могу ошибиться.
– А кем он служит, знаете?
– Ежели не запамятовал, экзекутором в хозяйственной Управе мсье Дидимова.
– Какая мелкая должность, – озадачился поэт. – Вельми хороши, значит, у них там жалованья, коли к вам такие пешки стричься ходят. Может, и место жительства его знаете? Я бы сразу его вещички туда и занес.
– Он один таков, признаться, из прочих только знатные мужи – механики, управляющие и бухгалтер, да еще заводской священник иногда бывает. Хорошая клиентура, должен вам сообщить…
– Довольно, мне надобно торопиться, – оборвал парикмахера Тихон и поднялся. Шляпу à la quaker и покалеченную в битве трость он небрежно пристроил в самом углу, где валялись завитки сметенных туда черных волос. – Значит, вы не знаете, где мне его найти, дабы вручить имущество?
– Один раз говорил, по-моему… – задумался Пьер и потрепал себя по макушке, словно заставляя память пошевеливаться. – Столько, знаете ли, бесед приходится вести за день, голова так и пухнет. Как же мсье Накладов поминал? Что-то о том, будто от заводоуправления до его квартирки четверть часа ходу всего, ежели быстрым шагом, да по красивому Вознесенскому прошпекту, так что на возницу тратиться не надо и взор можно тешить прелестными видами. Je m'suis rappelé! Он еще про парк толковал, который из окна виден, и про берег реки – дескать, поглядит в окно, в любую погоду, и на сердце покойно. Вот, а больше о своей квартире ничего и не сообщал.
– Да уж, возвышенного нрава чиновник, – недовольно буркнул поэт, припомнив, как усатый хладнокровно распоряжался пистолем, а может, даже ранил Акинфия. – Не в меру романтический! Вития, истинно вития в щеголеватом облике. Ну да все равно спасибо, дружище.
– Что ж, сами больному и отнесете его пожитки? Спаси вас Господь за такую доброту к пострадавшему от кобылы.
– Пожалуй, мне туда не по дороге будет. Будьте здоровы, мсье!
Тихон оставил памятливого парикмахера и вернулся к трактиру, где его по-прежнему дожидались дрожки под присмотром конюшего.
И какая, интересно, может быть связь между экзекутором хозяйственной Управы и фальшивомонетчиками? Тот ли это вообще человек, что размахивал пистолем перед носом поэта? Все-таки в катакомбах было темно, и черты лица могли под влиянием обиды и неверных теней порядком исказиться.
Однако все эти жалкие сомнения терялись перед мощной уверенностью поэта – усатый действительно был одним из татей, что позорно вышибли друзей из пещеры с Манефою и фактически обрекли на смерть в чреве "золотой" горы. Пожалуй, такое явление "мертвеца" Балиора перед очами экзекутора стало для того полной неожиданностью. Наверняка сейчас лихорадочно думает, как отчитаться перед главарем о такой оказии и обезопасить преступную ватагу.
"Дурак я, дурак, – запоздало подумалось Тихону. – Проследил бы тайком за подонком, вызнал бы поболе, а потом и нападал с кулаками! А то и вовсе к Буженинову подался с вестью о злодеях". Впрочем, было еще не поздно рассказать коменданту об Устьянском руднике и заточенной в нем Манефе, благо теперь томят ее в неволе гнусные тати, а не благородный механик Маргаринов.
Но желание разобраться-таки с Анкудином Накладовым возобладало. Пока усач не опасается немедленной угрозы и спокойно поглощает обед, в самый раз будет нагрянуть и потрясти его за локоны.
Поэтому Тихон вывернул на Вознесенский проспект и поторопился в сторону речки. Описанное Пьером место было ему прекрасно знакомо. Сразу по возвращении в родные Рифейские верхи, когда Тихон еще тяготился размеренной сельской жизнью, он едва ли не ежевечерне приезжал сюда и прогуливался в компании быстро заведенных приятелей и подруг. Кутил в квартирах и кабаках, учинял шутовские дуэли, сиживал с барышнями и записными клакёрами в абонированной ложе, волочился за артистками и так далее. Один раз бился на шпагах, ранил противника в плечо и прекратил тем самым дуэль. Стихотворения, разумеется, тоже читал, за что и получил довольно скандальную известность. Провинциальные петиметры и кокотки стали его излюбленным обществом, вместе с ними он превозносил французские романы и ругал все русское, со вкусом одевался и подражал в речах героям любовных книг.
Дорогие безделки на Мясопустной ярмарке легкомысленным девицам покупал, тогда еще торговые ряды тут располагались, пока их подальше от набережной не отнесли. Еще в детстве с матушкой здесь гуливал, кое-какие картинки тех лет остались – лавки бумажные, шелковые, ситцевые, суконные, гарусные, медные, железные, деревянные… Кружку из желтой меди, что ему подарили, очень любил, ложечкой позвякивал аккуратно. Густо пахло на ярмарке яловой кожей да юфтью, салом-сырцом, коноплей и орехами. Водопадами свисали с перекладин холсты разных сортов, сукно из овечьей шерсти, чернели в бочонках деготь и смола. Особо тянуло мамашу к соболям, а бобровые шкуры она не жаловала, Тихону же нравилось запрыгивать на дровни и воображать себя крестьянином. Но все то было так давно, что память почти не сохранила живых образов о тех временах, а вот недавние прогулки по ярмарке запечатлелись хорошо.
Но потом, погуляв с новыми приятелями около полугода, Тихон как-то внезапно понял, что распыляет остатки наследства и собственную молодую жизнь на бестолковы шалости. Его житейский катехизис явился ему в полном блеске нелепости. В итоге граф Балиор засел в родной Разуваевке и выписал из столицы "Краткое руководство к красноречию", "Российскую грамматику", "Письма о правилах российского стихотворства" и "Краткое руководство к риторике на пользу любителей сладкоречия" гениального Ломоносова, а к ним Горация Флакка в переводе Поповского и "Поэтическое искусство" Николы Буало. Стихи же продолжали сочиняться, к стыду и гневу поэта, откровенно эротические, оды же и мадригалы выходили – откровенная дрянь и позорище. И даже унылый труд Попова, называемый "Описание древнего словенского языческого баснословия", который Тихон изучил от отчаяния, ему не помог. Между тем Михайло Никитич Муравьев всего за два года, когда ему еще и осьмнадцати лет не исполнилось, семь поэтических книг выпустил, и ему покровительствовали великие поэты Майков, Херасков и Новиков! В общем, на своей поэтической карьере Тихон уже почти готов был поставить крест – один только последний конфуз с шумящими листьями любого бы из седла вышиб.
От нелегких воспоминаний графа Балиора отвлекла только добрая понюшка крепкого табаку. Ох, и долго же потом ему письма присылали с просьбами явиться на прогулку или в светский салон и потешить публику стишатами… А ведь они еще не все слыхали, только самые безобидные.
Уже подъехав к знакомому трехэтажному дому купца с немецкой фамилией, что сдавал тут комнаты, поэт ощутил голодный спазм. Можно было бы и в трактир завернуть, благо поблизости их имелось целых два, но он стиснул зубы и спешился. Не хватает еще на поводу у желудка ходить, и так уж раздулся сверх меры.
Граф поднялся по низкой лестнице и прошел немного вдоль темного коридора в глубину дома, где и услыхал перебранку на немецком. Голоса доносились из квартиры, что находилась первой от входа. Скорее всего, там жили хозяева, и поэт постучал в дверь. Открыли не сразу, однако по наступившей тишине Тихон догадался, что его сигнал услыхали.
– Чего изволить? – любезно спросила пожилая немка в чепчике, появившись на пороге. – Комнат пустая нихт.
– Я от господина Дидимова, приехал за Анкудином Накладовым. Где он живет?
– О, герр Накладов такой важный! Прекрасный юнош, платить всегда точно. Поднимайсь верх, направо шагаль три двери, и там находить Анкудьин.
Тихон поблагодарил добрую немку и бесшумно двинулся на третий этаж – старина Пьер оказался точен в показаниях. Нога у поэта, позабывшая было удар врага, вновь резко заныла в кости. Тихон прислонился к стене и скрипнув зубами от боли и негодования на мерзкого кошевника. Так бы и придушил усатого мерзавца! И за ушибленный тростью локоть ответит, мерзавец, и за Акинфиеву рану!
Теперь оставалось только не переполошить дом и выудить у проклятого усача нужные сведения. "Какие?" – озадачился наконец поэт. Во-первых, почему Накладов с прочими татями до сих пор не доставил Манефу в город. И далее по мелочи: к примеру, какого рожна им понадобилось в руднике, если они не нарочно выслеживали кого-то из друзей.
Перед жилищем усатого аспида граф Балиор ненадолго замер, прислушиваясь. Кажется, внутри действительно кто-то находился, а может, просто доносились уличные шумы. По счастью, во многих квартирах кипела жизнь, а то ведь дом был не из самых дешевых. Хотя и не лучший. Видать, с деньгами у татя было все в порядке, раз он сподобился тут комнатушку снять.
Тихон постучал и приложил ухо к двери. Раздались уверенные шаги, вслед за чем негромкий голос спросил:
– Филимон, ты?
– Я, – громким шепотом откликнулся поэт.
Злодей пошумел засовом, и только было показалась светлая щель, как Тихон ударом ладони чуть не занес дверь в комнату. Действовать он при этом старался бесшумно, не гремел и не топал – однако от Анкудина ожидать покорного молчания было бы нелепо, если вспомнить его громогласные вопли на бегу.
Поэтому первым делом поэт, не дав врагу опомниться от изумления, подскочил к нему и припечатал кулаком в лоб. Тать лишь хрюкнул, словно боров под ножом, и завалился на спину прямиком на стул. Великих усилий стоило Тихону, чтобы при этом не загремела и прочая мебель в комнате, что тесно примыкала друг к дружке – он успел схватить Накладова за шелковое аби и аккуратно уложил на чистый дощатый пол. А что при этом медная пуговка с гравированной лилией с треском отлетела от одежки и закатилась под шкап, так это мелочь.
– Вот черт, не убил ли гаденыша?
Фальшивомонетчик, белый будто снег, с открытым ртом и неподвижными чертами мерзкой физиономии застыл между столом и комодом. На лбу его алел полосатый след тяжелого поэтического кулака.
Во избежание будущих мучений Тихон спеленал запястья Накладова шарфом и заодно сунул ему в рот скомканный конец жилета. Наконец можно было и осмотреться. Первым привлек внимание Тихона массивный стол с ажурными ножками и конторкой, на котором в настоящий момент были разложены яства татя.
Без всякого зазрения граф Балиор отведал и корнишоны, и яичницу со свининой, и шоколадную бабу с квасом. Обед проклятого кошевника в одночасье пропал в обширном желудке поэта – это послужит врагу хорошим уроком!
– Неплохо у немцев готовят, – одобрил Тихон.
Затем он приступил к детальному осмотру комнатушки. Невзирая на малость места, мебели в ней было натолкано порядком, и вся, в общем применялась по назначению. Вот только книжная полка была занята необработанными каменьями разного сорта и расцветки, довольно приятными на вид.
Одежды, обуви, шляп и париков у простого экзекутора нашлось немало, по нескольку штук каждого сорту. Особо привлекли внимание поэта плоские туфли с небольшой пряжкой и низким каблуком, недавно вошедшие в моду – сам он таковые пока не успел заказать.
– Ухватистый типчик, однако, – подумал Тихон в голос и уловил в ответ сдавленное мычание.
Плененный враг извивался, будто пиявка, и силился выплюнуть кляп. Глаза его были выпучены и полны ненависти к незваному гостю, который с усмешкою расселся над ним на стуле и поставил тяжелую ногу ему на живот. Тот же кулак, что оставил след на лбу Анкудина, вновь возник перед носом экзекутора и принудил того затихнуть.
– Заорешь – вырежу на морде елдак, – сообщил поэт и вынул из ножен кинжал. Сейчас он был даже доволен, что провел немало развеселых минут в кабаке, где и нахватался от простого люда нужных словечек и зловещих фраз. – Ну как, согласен на такой исход?
Тать истово замотал головой. Граф Балиор выдернул из его зубов жеваный конец одежды и приставил к носу клинок.
– Хоть сие и противно моей природе, однако память дает позволение, – вздохнул он. – Пистоль на меня наставлял, Акинфия ранил… Бог меня простит, коли я такого мерзавца пощекочу.
– Это не я, – прошипел Накладов.
– Узнал я твою рожу, не запирайся.
– Не я ранил твоего друга.
– А кто, Филимон? Зачем ты его ждал?
– Хоть бы и он, тебе-то что за печаль?
– А то, что мой друг сейчас при смерти от лихорадки мучается, – вскипел поэт и зло рванул на кошевнике ворот аби, отчего и вторая пуговка отскочила. – Мне его жизнь стократ важнее, чем твоя, сволочь ты паскудная.
Он и сам не ожидал от себя такого свирепого порыва, но мерзкая физиономия, и особенно костистый носище усатого татя заставляли его трепетать от омерзения и ненависти. Ишь, щеголь какой выискался! Отменные угощения пожирает, да цирюльника среди дня визитами тешит, в то время как Акинфий страдает от боли, а несчастная Манефа коротает часы в сердце мрачной горы!
– Что вы делали в руднике и как прознали о Маргаринове, отвечай.
– Струйские крестьяне видали, как марсианцы поволокли туда Манефу, а князь уже Дидимову срочно сообщил. От него и получили наказ разобраться, что да как.
– Почему девушка до сих пор не с отцом?
– Откуда ты знаешь? Давно уж дома, поди, а ты тут кинжалом размахиваешь. Смотри, Буженинов о том прознает, так в острог угодишь надолго… Купно с дружком твоим Акинфием.
– Складно брешешь…
Накладов заметно успокоился и глядел на пленителя с холодной ненавистью, уже без испуга, и даже слегка кривил тонкие губы в презрительной усмешке. Хотя делать резкие движения избегал, памятуя о клинке, что был направлен ему в горло.
– На дубе ты хоронился? – вдруг спросил Тихон и вперил во врага пристальный взор.
Против воли тот вздрогнул всем телом и в ужасе уставился на поэта, однако в тот же миг совладал с собою – и прежняя усмешка тронула его рот. Так что Тихон не сумел сообразить, то ли сомнение в здравом уме графа Балиора была причиною такой перемены, то ли нежданное проникновение в темные делишки заговорщиков.
– Кого подстерегал, не Манефу ли?
– Не знаю, о чем толкуешь… Я не обезьяна, чтобы по деревьям лазать.
Тихон поднялся, напоследок так придавив сапогом злодея, что тот скрипнул зубами – но промолчал, лишь следя за противником бешеными глазами. По всему выходило, что несчастный экзекутор ни в чем не виноват и даже отчасти благороден, раз выручил Манефу из лап похитителя. Можно сказать, чудеса благородства явил, не убоявшись последовать за Акинфием и пресечь преступную любовную горячку.
– А как твоего хозяина кличут, что в вертепе распоряжался? – вновь подступился поэт.
– Приказчик это дидимовский, тебе-то что за печаль…
– Оружием, значит, вас сам заводчик снабдил?
– Вот что я тебе скажу, Балиор, – прошипел тать. – Ты сейчас освободи меня да ступай себе с миром, отправляйся в свою Разуваевку. За то будешь в покое и безопасности жить, и Маргаринову ничего не сделается, только пусть и он носа в рудник больше не кажет и совсем о Манефе забудет. Да и ты выкинь ее из головы, не про вас девица…
– Это ты сам, своею волей нам такое безмерное счастие даруешь? – презрительно хмыкнул Тихон и приподнял Анкудина за ворот. Увы, все слабые пуговки уже отвалились. – Ты, червь непотребный, указывать смеешь, как мне поступить?
Тот промолчал, прищурившись и не сводя взгляда с зажатого в кулаке врага кинжала.
– Ну, чего замолк?
– Меня послушают, – наконец выдавил Накладов.
– А сейчас ты меня послушай, гаденыш. Я сейчас пойду с Буженинову с вопросом, не явилась ли Манефа к отцу и каково ей у марсианцев пришлось, ежели все-таки явилась. А ежели ее до сих пор нет, и про Устьянский рудник расскажу, где вы невинную девушку прячете и золотые червонцы льете, и про дуб вековой, как ты Собрание опустошить намечал, по веткам ползал. Ничего возразить не имеешь?
– Невинную!.. – сдавленно хрюкнул Накладов и зашелся в кашле.
– Что ты сказал? – угрожающе наклонился к нему поэт.
– Сам-то ты марсианец! Иди, иди к коменданту, пусть он тебя за соучастие в умыкании арестует. Эх, отчего мы вас в руднике-то не прикончили! Чуял ведь, неприятностей только наживем, отмахиваясь потом от эдаких, что не в свои дела путаются и честных людей прирезать мечтают.
Тихон едва сдержал естественный порыв и не повторил давешний крепкий удар по ненавистной роже. Диавол сомнения, невзирая на всю его предубежденность против этого омерзительного усача, уже поселился в нем и подточил уверенность Тихона в своей правоте. А ведь складно у экзекутора вышло, как ни крути. И Тихон – не Председатель палаты уголовных дел, чтобы выносить приговор. Пока доказательств злого умысла нет, Анкудин Накладов ни в чем не виновен, разве что в точном исполнении приказа начальства и освобождении Манефы из тенет похитителя.
То есть прав во всем и достоин поощрения! В чем же его обвинять? Личная ненависть к татю за причиненное унижение в катакомбах – не повод для тайной расправы. И подделкой червонцев Накладов вряд ли ведает, не того полета птица, слишком уж мелок.
– Одно только непонятно, – сказал вдруг Анкудин с ухмылкой. – Как же так вышло с марсианцами-то? Неужто наш славный ученый Марганиров спелся с пришлецами и подбил их на умыкание девицы? А?
– Что же вы не чудились вовсе, когда Манефу в обществе Акинфия застали?
– Наудивлялись прежде, когда его только выследили… Каков хитрец, однако! Чужими руками девицу выкрал, и знай себе обхаживал.
– Пусть даже и договорился, что такого, – подхватил версию Тихон. – Недаром он телескоп соорудил и на Марс ночами таращился, вот и подглядел за пришлецами. На почве ученого обмена знаниями можно и договориться.
Накладов лишь хмыкнул, дискутировать не стал.
Нет, не слишком гладко тут концы с концами сходились, и графа Балиора терзали смутные логические неувязки. Может, накладовские подельники догадались, что марсианцев никаких не существует? Почему в таком случае усатый прямо не скажет, что в умыкании повинен только Маргаринов, и не пригрозит раскрыть эти сведения коменданту? Что они задумали, черт их забери?
С другой стороны… Столько народу видело той ночью воздухолет с огоньками, что только слепой и глухой не поверит в явление пришлецов.
– Ладно, мы договорились, – нехотя сказал поэт. – Я ухожу. И чтобы ни один волосок с головы Акинфия не упал, и мне препон не чинили ни в каком деле. На том и порешим. А развязаться и сам сумеешь…