Не услыхав возражения, он вернул оружие в ножны, съел последний корнишон и покинул квартиру. На душе у него происходило неладное. Что за делишки творятся втайне от публики? Связаны ли тати с засадой на дереве? Правда ли Струйские люди узрели в ночи воздухолет и ткнули пальцами на Устьянский рудник? Не такой уж Акинфий дурачок, чтобы не погасить огни после отбытия из Епанчина – надобности указывать всем свой путь к узилищу не было, напротив. Или он не мог дотянуться до них в воздухе?
Кто таков Филимон – еще один кошевник? Откуда у экзекутора столько денег, что их хватает на модные наряды и дорогого парикмахера? А главное, вернулась ли в город любезная сердцу Манефа Дидимова?
Последний вопрос особо тревожил поэта. Связанным себя обещанием безродному подонку Накладову он не чувствовал, да и не давал он таких клятв, а потому прямиком покатил в жандармскую Управу. Лучше места, чтобы узнать последние известия, в городе не было.
Время было удачным, там как раз закончился обед. Жандармы подкрепили силы перед продолжением трудов доброй трапезой и были настроены благодушно. Препятствий при посещении заведения Тихону чинить не стали, проводили только любопытствующими взглядами.
Чиновник за конторкой выспросил у Тихона его имя и цели визита, а затем без проволочек позволил навестить в кабинете полковника Буженинова. Комендант был занят просмотром служебных бумаг и приветил поэта без воодушевления:
– Все о пропавшей девице печетесь, сударь?
– О чем же еще. – Тихон сел на широкий дубовый стул, протертый многими посетителями, и спросил: – Тревога за нее не дает мне покою. Не поделитесь ли свежими вестями о ходе расследования?
– Делаем все возможное, господин Балиор, не сомневайтесь. Другое дело, с марсианцами прежде встречаться не доводилось.
Подводить общительного капрала Тотта поэт не желал, а потому пропустил вопросы о пресловутом дубе и сразу же перешел к главному:
– Явился я известить вас, сударь, о самых серьезных подозрениях касательно умыкания девицы. Точнее выразиться, располагаю вескими показаниями крестьян князя Струйского, которые воочию видели воздухолет над Устьянским рудником. Полагаю, надо немедля отрядить туда конный отряд жандармов и обыскать вертепы в поисках Манефы Дидимовой.
– Да неужто? Свидетели, значит, сыскались? Отчего же сам князь ко мне не пожаловал? Ведь это его люди заметили воздухолет с марсианцами.
– Он еще не знает, очевидно.
Полковник со вздохом поднялся и прошел пару раз по кабинету, от шкапа с толстыми папками до бледной картины, изображавшей сосну на склоне горы. Его блестящие сапоги из воловьей кожи зловеще поскрипывали. Затем он поднес к лицу серебряную табакерку и с удовольствием втянул ядреный дух зелья. Хотел еще постоять у окна, любуясь низкими тучами, однако сжалился над посетителем и заговорил:
– А знаете ли вы, сударь, сколько мне за полтора дня поступило точнейших уведомлений о местонахождении Манефы Дидимовой и марсианцев?
– Нет, – опешил Тихон. – Одно?
– Если бы так, – невесело рассмеялся комендант. – Поверьте, половина моих людей занята только тем, что выясняет точность этих сообщений. Их и в подвалах видали, и на крышах, и в церквах даже, а уж про соседние деревни и толковать нечего. Чуть ли не в каждом овраге приютились клятые марсианцы! Всяк желает счастия попытать, а вдруг да и впрямь где-то тут засели враги рода людского и укрывают безвинную девицу? Другое дело, ни единая еще проверка не только марсианцев не выявила, а даже и следов их малейших. Увы, громадная отлика тому причиною – людям разум мутит, а нас от дела отвлекает.
– Значит, вы мне не верите? – набычился поэт. – Думаете, и я алчно о золоте возмечтал?
– Ах, сударь вы мой Тихон Иванович!.. Вам-то бы, может, я и поверил с удовольствием, так ведь у вас дело другое, речь о подлом сословии идет. И опять же, допустим, ежели бы сами вы лицезрели небесное явление воздухолета, буде вам такая несказанная удача сопутствует. Примите же и вы во внимание мои обстоятельства. Снедает вас безответная – а впрочем, судить о том не берусь, женское сердце потемки, – страсть к прелестной Манефе. А это чувство, Тихон Иванович, страшнее всякого золота будет и юные души смущает гораздо больше. Шутка ли? Сам бы, будь лет на двадцать помоложе и не женат, приударил бы за сей прелестницею, и видит Бог… Да впрочем, что ж тут долго рассуждать? Отменно понимаю вас, сударь, и мне бы такой же туман любовный глаза застил. И рвался бы помощь оказать всемерную и даже лично, уверен, спасать бы возлюбленную ринулся – ну так что ж… Другое дело практика, так сказать. В окрестностях Епанчина не один лишь Устьянский рудник расположен, есть и другие укромные местечки. Однако не верю я, что марсианцы с их-то воздухолетом рядом с местом умыкания остались! Может, давно уже в Марсиании? Чего ради, скажите на милость, торчать им тут же, подле нас, ежели всякому ясно – поиски будут усердные налажены и всяк будет их высматривать? К чему им так нахально людей дразнить? Умыкнули, и прочь лететь подальше и поскорее, чтобы изучать… хм… так сказать, лучшую представительницу рода человеческого.
Комендант наконец успокоился и прервал свою вдохновенную, полную сочувствия речь. Очевидно, он искренне переживал по поводу судьбы несчастной девицы, но распылить небогатые жандармские силы по окрестностям города действительно не мог и не имел права. Тихону стало ясно, что только прямой и откровенный рассказ обо всех событиях последних дней может принудить Буженинова снарядить отряд в рудник, и то лишь после долгих убеждений. Эдак и до вечера можно тут сидеть и слушать восклицания вроде "Не может быть!", "Да вы шутите!", "Неужто сам построил воздухолет, своими руками?", "А чем докажете?". И хорошо, если комендант не сошлется на дела и не отправит посетителя вон, с просьбою не отвлекать от поисков и раскрытия прочих преступлений… Вон как уверен в любовном помешательстве поэта!
– Спасибо за добрый совете, – сухо проговорил Тихон и поднялся. – В таком случае отправляюсь лично спасать Манефу.
– Вот и славно, – облегченно вздохнул полковник. – Будьте зело осторожны, да не вступайте с марсианцами в открытую стычку. Привезете Манефу родителям, и довольно. Впрочем, ежели говорить серьезно, сударь, то вы нас премного обяжете, дотошно проверив слухи от Струйских крестьян. А при их правдивости немедля известите Управу, и в дело вступят мои люди с оружием и выучкой. Это я вам клятвенно обещаю.
– Извещу всенепременно…
– А с другой стороны, примите и отеческий совет: за каким рожном вам это надобно? Не приведи Господь, самолично в сетях марсианских запутаетесь. Выкрадут вас как мужеского полу человека, – хохотнул он.
– Спасибо, я подумаю.
Тихон был глубоко обескуражен неудачей. Только и оставалось, как под насмешливо-сочувственными взглядами нескольких жандармов и чиновников погрузиться в дрожки и отбыть восвояси.
По дороге он остановился возле церкви и зашел поставить свечки за упокой родителей. Постоял в размышлении подле медной раки с посеребренной крышкою, что располагалась в приделе храма под особой аркой в стене. В раке находился деревянный гроб из кипарисового дерева, по уверениям батюшки – с мощами блаженного юродивого Косьмы. В тишине и возвышенных думах вспомнился Тихону забавный случай, что с отцом его приключился – мальчику было тогда лет семь, и он услыхал эту историю во время дружеской трапезы Ивана Балиора с одним из его друзей-помещиков, в Разуваевке.
Тогда еще денег у него было довольно, это потом после двух неурожайных лет хозяйство в некоторый упадок пришло, так что даже кредит в банке брать пришлось… А в то лето старший граф Балиор, прохаживаясь по рынку в поисках новой вересковой трубки, одарил нечаянно молодую калашницу, что давно ему нравилась, рублем. На другой же день в поместье явился отец девушки и едва не слезах упал барину в ноги – дескать, теперь все торговки на рынке почитают его дочь за продажную. "Не погубите, чивый батюшка! С собой ведь покончит девка глупая!" – причитал мужик горестно. Словом, поутру Иван Иванович съездил обратно на ярмарку и всем товаркам той девицы по рублю роздал.
Просветленный, отправился граф Балиор прочь из холодного Епанчина.
Глава 6-я,
в которой Тихон берет на себя нелегкий труд освобождения Манефы. – Зловещие замыслы татей. – Растление бедной девицы. – Побег в небеса. – Любовное безумие на воздухолете. – Крушение
Но погнать лошадей в Разуваевку ему не позволила тревога за раненого товарища. Как-то там справился доктор Полезаев? Подлатал ли механика или ограничился скармливанием снадобий и накладыванием целебных мазей? Словом, ехать прямиком домой было бы не по-товарищески, вот он и выбрал дорогу на Облучково, когда миновал почтовую заставу.
Солнце между тем давно перевалило зенит и уже ощутимо клонилось к закату, а когда Тихон спустя четверть часа подъехал к усадьбе Маргариновых, практически коснулось холмов.
Кареты Полезаева во дворе не наблюдалось. Значит, есть надежда на относительную благополучность Акинфиева состояния, раз доктор не стал бдеть у кровати больного. Поэт взбежал на крыльцо и возвестил о своем прибытии громким стуком, и вскоре Фетинья уже впустила его в дом. И Глафира также очутилась внизу – видимо, только что сошла со второго этажа. Вид у нее был измученный.
– Ну как? – воскликнул Тихон. – Неужто почти не отдохнули, Глафира Панкратьевна? Горячка его терзала?
– Пойдемте к Акинфию, он недавно проснулся.
– Что сказал Полезаев?
– Наложил шов, после мазь и перебинтовал, что ему разговаривать? – на ходу откликнулась девушка. – Я помогала… Спрашивал, как могло такое несчастье приключиться, виданное ли дело на ловитве спину кинжалом порезать. Боюсь, он доложит обо всем коменданту, а тот примется выпытывать у братца все обстоятельства.
– Это вряд ли, врачебная тайна все-таки. Поранился – и поранился, какие тут вопросы? Полезаев хороший доктор, хоть и пижон. – Но Глафира лишь покачала в сомнении головою. – Он может подумать, что Акинфий участвовал в дуэли, верно? А тут уж ему прямой резон помалкивать, ибо не лезть в дворянские свары и молча пользовать пострадавших – заповедь для всякого эскулапа.
– Дай-то Бог, Тихон Иванович.
Они крадучись вошли в комнату механика, но тот не спал и читал Монтескье. Причем выглядел на удивление неплохо, хотя и весьма бледно. Пожалуй, если бы рядом с ним уложить Глафиру, иной предположил бы, что это она полночи скиталась по весям, истекая кровью.
– Тихон! – вскинулся Акинфий и тотчас скривился от пронзившей его боли.
– Лежи, лежи, братец, – переполошилась девушка.
Она бросилась успокаивать ученого и попыталась вытереть ему разом взопревший лоб платком, но Акинфий сердито отнял у нее тряпку и сам промокнул лицо. Теперь-то уж всякому становилось ясно, кто из них болен.
– Не шевелись, а то шов разойдется!
– Значит, с ранением разобрались, – сказал поэт и уселся в кресло, в котором, видимо, и провела ночь и почти весь день Глафира. Оно все еще хранило тепло ее тела. – А нога-то, нога как? Верно ли я дергал?
– До ноги ли днесь, дружище! Я и не вспомнил о ней, когда наш костоправ иголкой орудовал. Как только чувств не лишился. А потом уж, как он стал мазать да бинтовать, об одном лишь – как бы отдышаться, и мечтал. Полезаев обещал на днях заехать и сменить повязку, тогда и подниму вопрос, ежели будет необходимость.
Он устало замолк и прикрыл глаза, будто вознамерился уснуть, и Глафира вопросительно глянула на гостя – дескать, пора бы оставить раненого в покое. При этом она увидела, как граф Балиор тайком стирает испарину со лба – когда садился в кресло, такая вдруг боль в колене разлилась, что хоть вой.
– Вы тоже ранены, Тихон Иванович? – испугалась девушка.
– Ногу зашиб неудачно, – пробормотал он. – В колене.
Глафира тотчас сняла с полки шкапа склянку с докторской мазью и приказала поэту закатать штанину. Как он ни отнекивался, был принужден выполнить совместный приказ Маргариновых. Ушиб за несколько часов превратился в сине-черное пятно, которое грозило поглотить всю ногу целиком. "Вот подонок, надо же было так ловко попасть!" – зло думал Тихон, когда Глафира, отчего-то порозовевшая, размазывала зелье по ушибленному месту.
– Недаром, выходит, Полезаев банку оставил, – хитро прищурился Акинфий.
Он, конечно, сообразил, что травма друга вызвана вовсе не падением, а стычкой с каким-то противником. Механик мягко тронул сестру за руку и попросил:
– Спасибо, Глаша, а сейчас оставь нас ненадолго с Тихоном.
Девушка сердито насупилась, но вышла, неодобрительно качая головой.
– Что ты нынче разузнал? – спросил механик, когда дверь за его сестрой плотно закрылась. – Вернули Манефу?
– Все слишком странно… Встретил я случайно одного из татей, которые в нас пистолями целились, усатого такого, так он экзекутором у Дидимова служит!
– Как ты узнал? – насторожился Акинфий. – Неужто взял да спросил в лоб? И где, прямо на улице? Он ведь тоже тебя запомнил! Как, как же все это было-то? Не томи, рассказывай.
И поэт вкратце поведал товарищу о дневных похождениях, умолчав разве что о некоторых несущественных деталях вроде разговора с бывшим купцом Парнушиным. Ведь показания кабацкого ярыги впоследствии подтвердились самыми вескими сведениями от полковника Буженинова. И о "дубовой засаде" Тихон не счел нужным поведать, сперва даже позабыв о ней в горячке повести о допросе Накладова, а после сочтя эти сведения ничтожными.
– Так или иначе, а бедная Манефа до сих пор в плену у кошевников, – подытожил граф Балиор.
Горевшие словно в лихорадке глаза ученого вновь закрылись, но по лицу его было ясно, что ни о каком лечебном сне и речи нет. Напротив, на нем читалась усиленная работа мысли.
Тут в дверь постучали, и в комнату с подносом вошла Фетинья. Она принесла два полных бокала клюквенной настойки – в одном вино было горячим, его-то девушка и вручила больному, а во втором обыкновенным. Тихон с благодарностью сделал большой глоток, смачивая натруженное повестью горло.
– Выходит, они думают, будто я стакнулся с пришлецами и обменял Манефу на какие-то ученые услуги? – задумчиво произнес механик, когда служанка удалилась.
– Видимо, так. Тут для тебя может крыться немалый козырь – скажем, ты доблестно прознал о похищении девы и героически выторговал ее у пришлецов, пока ее не унесли в Марсианию. Лишь бы сама несчастная не проболталась об истине!
– Ох, не нравится мне это…
– А мне, что ли, нравится? Выручать Манефу надобно!
– О том и спору нет. – Но голос Акинфия был горьким, и понятно отчего – сам он, как бы ни мечтал, не мог пока взять реванш в схватке с татями и принужден был проводить свои дни в постели. – Прости меня, Тихон, что я втравил тебя в такую дурацкую гишторию. Днесь-то бы я остерегся, пожалуй, волочь девицу в Устьянский рудник, раз там окопались фальшивомонетчики Дидимова.
Граф Балиор вздрогнул и в ужасе уставился на приятеля.
– Так ты и впрямь думаешь, будто они…
– Уверен. Иначе как бы они могли так быстро узнать, что кто-то незваный к ним пожаловал? И откуда бы тогда у какого-то экзекутора столько денег на хорошую квартиру, приличный стол и даже французского парикмахера?
– Ну, в общем… Может, у него богатый дядя недавно помер? Кстати, этот негодяй Накладов еще сказал, будто воздухолет возле рудника видали крестьяне князя Струйского, помнишь?
– Чепуха! С того краю у него лесные угодья, никаких деревень там нет и в помине. Не-ет, они сами меня выследили, когда я подлетал к руднику, и только дожидались момента, чтобы разлучить с Манефою.
– Если они дидимовские, почему тогда не доставили хозяину дочь в тот же день, как бросили нас на погибель? – резонно поинтересовался поэт.
– А вот это как раз самое странное и есть, – поднял палец Акинфий. – Именно это не нравится мне больше всего – сам понимаешь, какое-то глупое ранение вовсе не так страшно, как неясность с судьбою Манефы. Эх, пуститься бы сейчас в путь и вызволить деву, да заодно и с татями разобраться!
– Как ты помнишь, они с нами уже разобрались, и весьма ловко.
Возразить на это Акинфию было нечего, и все же он явно лелеял в душе мстительный огонь. Увы, воплотить его в решительные деяния было невозможно.
– Пусть хоть у тебя с нею получится, дружище, – вздохнул он обреченно. – Будь у меня такой прекрасный шанс вызволить девицу из пут кошевников… Что ж, не судьба так не судьба. Видать, век мой коротать мне бобылем, наедине с бездушными механизмами.
Разубеждать друга было нелепо, и все же Тихон попытался утешить его, а затем поднялся – пора было, в самом деле, отправляться на спасение возлюбленной. Вот только механик не отпустил его так просто:
– Пойди ко мне в лабораторию и открой шкап, там на полках найдешь все, что тебе пригодится в походе. Полагаю, понадобится самострел, яд, колба с фосфором, свечи со спичками, кисть и белая краска для отмечания пути в пещерах, веревка и карта рудника… Седельную суму пусть Глафира соберет, да провианту туда положит, а то вдруг Манефу голодом держат? Главное, яду не забудь и самострел, пистолем врагов не одолеть.
– Не собираюсь я никого убивать, тем более тайком, словно змея, – уперся поэт.
– Яд не смертельный, успокойся. Он только обездвиживает на время, как раз чтобы сбежать успеть. Я сам его смешал и на свиньях проверил, средство надежное. Самострел почти детский, бьет всего на двадцать шагов, однако точность весьма приличная!
Переспрашивать Тихон не стал. В самом деле, сражаться с помощью фузеи и кинжала против множества врагов нелепо – моментально прикончат, пусть даже и утянешь за собою на тот свет двоих-троих татей. Не в том весь смысл затеи, чтобы кровь чужую проливать и собственную шкуру подвергать опасности. Однако яд? Каково это, исподтишка, словно индеец, всадить стрелу в человека, даже отпетого кошевника? Ладно хоть не насмерть!
– Сумеешь воздухолет мой в сарай пригнать, не побоишься?
– Кто, я?
– А то кто же? Если помнишь, никому более неведомо, что марсианцы – миф. Не Глафиру же или Прокопа-кузнеца мне просить? Поверь, с воздухолетом при наличии силы справился бы и малый ребенок, а уж ты и подавно сумеешь.
– А я не слишком для него тяжел? – усомнился Тихон. – Да еще с Манефою? А ну как сверзимся с высоты орлиного полета?
– Ежели поднять в воздух не сумеешь, тогда бросай… А куда лететь, сообразишь, сверху даже ночью кое-что видать, фонари в городе уж точно. А если повезет и тучи разойдутся, то Луна тебе не хуже солнца дорогу укажет.
– Да как же я полечу без практики? Куда влезать, что крутить?
– Схему видал в сарае? Неси, растолкую. Самострел, кстати, там же. Эх, как бы он еще на месте был, воздухолет-то! – покачал головою Акинфий. – Боюсь я, тати выследили меня, когда я умыкал Манефу, и не успокоились, пока не наши летательный аппарат. Что уж они по невежеству своему с ним учинить могли, о том и думать не хочется.
– Будем верить в лучшее, – утешил друга поэт.