– Девица всем обеспечена?
– Как у батюшки в доме, не сомневайся.
– Пойду вина ей отнесу, а то заскучала поди…
"Ага!". Тихон навострил l’arbalète, чтобы поразить врага сразу же, как тот покинет светлый вертеп, но потом отступил по тоннелю обратно. Не время! Надобно проводить кошевника до Манефиной пещеры, чтобы не плутать потом по штольням, и там уже обездвижить его. Куда спрятаться? Поэт в панике вжался в щель и увидел черную фигуру Фаддея, который вышел из пещеры со свечою в руке.
Ни одной благодатной мысли ему так и не успело придти, потому как тать и не думал приближаться к засевшему во мраке графу – за три сажени до него он свернул направо и стал удаляться по другому лазу, незамеченному мстителем.
Тихон отер рукавом пот со лба и дождался, когда главарь скроется за поворотом, затем под звон бутылки запалил свечу и всмотрелся в карту. Потерять Фаддея, пожалуй, было невозможно: неподалеку отсюда находился только один вертеп, в котором, судя по всему, и проживала Манефа Дидимова. Подступиться к нему можно было только отсюда. Очень удобное место для обустройства узилища.
Но зачем, черт их побери, они держат тут несчастную деву, а не вернут ее отцу? Хотят, чтобы отлика поднялась до самых небес? Сильно же они рискуют головами, пряча Манефу! Или же это сам отец зачем-то приказал татям-фальшивомонетчикам похитить собственную дочь? В таком случае это страшное преступление, и Тихон воздаст за него в полной мере, освободит девицу и завоюет ее любовь.
Получив эдакий заряд бодрости, поэт задул свечу и двинулся вперед, к оставшемуся в одиночестве Филимону. А когда осторожно заглянул в пещеру с самострелом наготове, увидел, что тать упал головою на дубовый стол и посапывает. Даже до грубо сколоченной широкой кровати, накрытой верблюжьим одеялом, не дотянул. Все три бутыли перед ним были, очевидно, пусты.
"Живи пока", – нехотя решил поэт и развернулся. Хотя не мешало бы, наверное, прибить мерзавца, пока он не разорил родовое гнездо Балиоров…
Он заспешил вслед за Фаддеем, но из-за того, что не мог запалить огонь, вынужден был идти весьма медленно, то и тело опасаясь ушибиться. По счастью, серьезных провалов и подъемов в этом лазе не имелось, а то бы дорога грозила затянуться. А так уже минут через пять поэт достиг последнего ступенчатого спуска, за которым находилась пещера Манефы. Там и в самом деле было светло – значит, предположения оказались верны!
Но что это? До слуха поэта донесся такой знакомый ему звук, что он почти задохнулся от ужаса. Манефа то и дело вскрикивала, порой протяжно, порой резко, ничем другим ее возгласы объяснить было невозможно. Проклятый кошевник силою овладел беззащитной девицей и вкушал плоды наслаждения с ее прелестного юного тела!
Едва не загремев по неровному полу, Тихон с топотом ворвался в пещеру, позабыв обо всем на свете – и о самостреле, и об оставшемся позади втором тате. Он успел застать душераздирающую картину. Распятая на каменном ложе Манефа с широко раскинутыми ногами, в одной только нижней юбке, бессильно терпела надругательство пьяного Фаддея! Только в самую последнюю минуту тот осовело уставился на разъяренного графа, да и то не узнал:
– Ты, Филимон? Какого черта приперся, сволочь? Не смущай даму!
Пояс с кинжалом этот подонок бросил на пол, так же как и портки, а потому опасности не представлял. Ослепленный ревностью и злобой на мерзкого татя, Тихон в два скачка одолел несколько саженей, что отделяли его от преступника.
– Балиор… – разом протрезвел Фаддей и сделал попытку слезть с бедной девицы, но Тихон лишил его такой возможности.
Левой рукой он за шкирку вздернул татя над ложем, а денницей со всего маху ударил его в сальный рот, разжав при этом захват. Раздался звонкий хруст зубов, и костяшки пальцев поэта заныли от праведной боли. Кошевник словно куль с капустою отлетел на три шага и распластался на каменном полу вертепа. Нестерпимо захотелось отдубасить его носками сапог по ребрам и особенно между ног, дабы неповадно было на благородных девиц лазить, но это было бы недостойно – враг не шевелился, погрузившись в полное беспамятство.
– Сударыня, – хрипло проговорил поэт, склонившись над Манефою.
От нее густо пахло вином, а губы искажала страдальческая улыбка. Ноги Тихона сделались словно гуттаперчевые, когда он аккуратно расправил нижнюю юбку, прикрывая интимное место девушки. Грудь ее при этом осталась обнажена и ввергала поэта своею ослепительной красой в крупную дрожь.
– Госпожа Дидимова, очнитесь, – через силу сказал Тихон, но она лишь протяжно застонала в ответ. Похоже, Манефа была смертельно пьяна.
Поэт вздохнул и принялся одевать ее. Как ни странно, белье девицы не выглядело сорванным через силу, напротив – было аккуратно разложено на табурете. Попахивало, конечно, ну так что поделать, когда ванны горячей ни за какие рубли не допросишься?
Наверное, она уже заснула, когда тать коварно подкрался к ней и принудил к соитию. Да что там принудил, она и знать-то, поди, не знала, что какой-то мерзавец на нее вскарабкался!
Тут граф Балиор все же не стерпел, шагнул к Фаддею и припечатал ему промежность крепким ударом ноги. Подонок даже не очнулся, так весомо его отдубасили.
Кое-как, преодолевая непомерное горение и слабость в отдельных членах, поэт обрядил пленницу в одежду и предпринял еще одну попытку разбудить ее. Увы, безуспешную. Пришлось взвалить девицу Дидимову на левое плечо. В ту же руку он поместил огарок свечи, что стоял здесь, а другой взял l’arbalète – вдруг Филимон объявится? Да еще котомка с провиантом и колбами поперек спины!
Невыносимые испытания выпали нынче на самоотверженного графа Балиора. Но он лишь стиснул зубы и зашагал вперед, к выходу из этих лабиринтов порока. Даже у вертепа кошевников не остановился, чтобы глянуть на второго татя – так и миновал без задержки и всякого опасения, что сзади на него может накинуться кто-то из разъяренных подонков. Ему было уже все равно. Душа поэта страдала от учиненного над его возлюбленной насилия, и угнетала тяжкая мысль, что надо было прирезать обоих фальшивомонетчиков за все их адовы прегрешения. Лишь молитва и смирение перед Господом, что запрещает судить людей без должной процедуры, немного утешали совесть Тихона.
Так и дошагал он до Акинфиевого узилища, где пришлось попотеть вдвойне, вытаскивая наверх сначала девицу, а затем пожитки с оружием. Веревку он оставил в дыре, чтобы не обрезать пусть для возможного преследования. Он мечтал о стычке врагами, он страстно желал прикончить их и, к стыду своему, молил Бога о такой возможности… Увы, один из кошевников был слишком пьян, а второй покалечен, и преследовать поэта они не могли. Тихон страшно жалел об этом.
Под открытым небом он наконец более-менее успокоился, а может, слишком устал от снедавших его ярости и страдания. И вовремя! Приступать ко второй стадии спасения Манефы следовало с трезвой головой и холодным сердцем. Но сначала, разумеется, нужно было позаботиться о бодрости тела, для чего Тихон уселся под колесом воздухолета и ничтоже сумняшеся покончил со всем запасом провианта, даже не заметив этого, настолько он был вне себя от жестоких душевных мук.
Только жадно осушив флягу, чем и завершил поздний ужин, поэт снова смог соображать. Бедная Манефа похрапывала на пятачке жухлой травы, а летательный аппарат стоял за спиной, раскинув в ночном небе все четыре лопасти. Пора было отправляться в хмурую высь! Лишь бы ливень не хлынул, а то вон какие непроглядные тучи стеклись к Рифейским верхам. Не приведи Господь, еще и с громом-молниями…
Как и наставлял Акинфий, Тихон перво-наперво поместил бесчувственную деву в особую гондолу, что крепилась к каркасу воздухолета четырьмя толстыми ремнями. Сейчас в ней было совсем мало места, но после взлета должно было стать попросторнее. И выпасть из такой сети было затруднительно, только если сознательно перекинуться или сети перерезать.
Зажигать круговые огни поэт не стал, да и не было у него химического вещества в достаточном количестве. Не для того ему Акинфий колбы световые давал, пусть они и не пригодились. Кого ему оповещать в небе о своем появлении, не сов же с филинами и мышами летучими? Эти и так заметят, не врежутся. А татям ночным и знать не след, что "марсианцы" над ними реют.
Тихон уселся на летное место и при свече осмотрел железные педали с ремешками, а также два рычага, поворота вправо-влево и направления движения – вперед или назад. Для поворота на корме был сконструирован дополнительный малый "винт", по выражению механика, который мог наклоняться в стороны. Спуститься с небес можно было, попросту замерев. В таком случае верхние крупные лопасти крутились сами собою все медленнее, и подъемная сила их убывала. Воздухолет, следственно, постепенно опускался на землю. Направление движения менял главный винт, для чего механик также сделал его слегка наклоняющимся. Короче, все выглядело весьма просто и даже снабжено пояснительными стрелками.
"Изюминка" Акинфиевой мудрости и изобретательства состояла в большом закрытом фанерой коробе, на котором и крепилось сиденье летуна. Из чертежа Тихон уже знал, что там располагаются шестерни всяких размеров – от главной размером в обхват до самой малой, которая железной цепью связана с педалями. Шестерни были изготовлены из дерева для облегчения веса и обшиты по зубцам медными лентами, это уже для прочности.
Словом, аппарат смотрелся внушительно и не вызывал немедленного желания перекреститься и отойти от него подальше. Бесовщины в нем не чувствовалось, одна бездушная механика. Лишь бы выдержал немалый вес поэта со спасенной девицею! Но это можно было проверить только практически.
– Ирой, истинно механический ирой, – пробормотал граф. – Прости меня, Господи, за пользование сей махиной, не погуби во цвете лет.
Вслед за такой краткой молитвой он закрепил сапоги в педалях и приналег на них, как и учил Акинфий. Те подались с колоссальным трудом! Буквально по вершку, хотя Тихон давил на одну из них в полную силу, и удавалось проворачивать. Наверху проплыла черная полоса, и поначалу поэт едва не бросил трудиться в смятении, но потом сообразил, что это пришли в движение лопасти воздухолета. Наконец левая ноги отработала свое, и пришел черед правой. С каждой секундой крутить становилось как будто легче, но Тихон не прекращал усилия – иначе, как говорил механик, ничего не получится. Вверху снова проплыла лопасть, уже немного быстрее.
– Пошло, пошло, – пропыхтел вполголоса поэт. – Давай же, крутись!
Под сиденьем раздавался негромкий скрип шестерен и цепей, впереди и пониже все так же сопела Манефа, а лопасти принялись посвистывать, борясь с воздухом и подминая его под себя. На разгорячено лицо поэта уже подул сверху ветерок, и он покрепче натянул на уши парик. Как бы не сорвало!
Еще три полных оборота педалей, и винт над головою превратился в сплошной серый круг. Ноги работали легко, почти без напряжения, в удобном темпе – хотя все еще приходилось прилагать усилия по борьбе с неподатливыми шестернями. И вдруг воздухолет покачнулся и приподнял нос! Сверху на Тихона уже обрушивался настоящий ураган, воздух в лопастях гудел и бесновался словно живой. Граф надавил еще чуть-чуть… Гора внезапно вздрогнула и поплыла вниз. Аппарат стал подниматься в небо! Тихон чуть не завопил в приливе чувств, как вдруг все закончилось. Сеть с Манефою не желала отрываться от земли и не давала воздухолету истинно освободиться.
Поэт приналег еще немного, хотя педали и без того крутились с ужасающей скоростью – что ж о лопастях говорить! Так и жужжали со страшным звуком над головою, и ветром что было сил давили.
И чудо случилось! Воздухолет еще раз вздрогнул словно живой и оторвался от скалы всеми тремя колесами, и стал плавно подниматься в небо. Воодушевление у Тихона к этому "счастливому" мигу уже иссякло, и он следил только, как бы не упорхнуть за облака. В десяти саженях над горою он наклонил один из рычагов вперед, и летучий аппарат со скоростью дрожек полетел прямо. По его прикидкам, врезаться в гору он не должен был. Так оно и вышло – ее черная громада, будто провожая летуна недоуменными вздохами, проплыла внизу.
На самом деле это ветер шумел и трепал воздухолет, заставлял скрипеть всеми суставами и дрожать. Манефа по-прежнему без чувств болталась в корзине, одна ее рука по локоть свесилась в ячейку сети.
Тихон постарался не думать о том, что случится, когда она придет в себя, тем более опасаться следовало скорее крушения или истощения сил "возничего", чем страха девицы. А ноги у графа Балиора и правда стали ощутимо ныть. Не часто ему приходилось так злостно утруждать их! Благо хоть, разогнавшись, винт воздухолета требовал для вращения не таких кошмарных усилий, как в начале. Тихон даже ослабил нажим на педали, чтобы немного спуститься – гора-то осталась позади.
Тучи между тем над его головой зловеще клубились, а порывы ветра становились все злее. На счастье, толкали они вперед, на запад, а то так и висел бы Тихон на одном месте, тщась победить стихию.
– А-а-а!.. – Разнеслось над весями оглушительное контральто девушки.
– Ну вот, очнулась, – тяжко вздохнул поэт. – Манефа, я с тобою! Не бойся, любимая!
– Диавол, ты забрал меня в Ад, – всхлипнула бедная девица и скрючилась на дне корзины. Ее трясло от ужаса и холода, да вдобавок выпитое вино истово просилось наружу – через несколько мгновений оно хлынуло вон, чтобы оросить плывущие внизу черные деревья. – Господи, спаси и сохрани рабу твою… – разобрал поэт горячую молитву, правда слегка сбивчивую и невнятную.
– Милая Манефа, неужто вам впервой лететь на воздухолете?
Девушке, кажется, после опорожнения желудка стало намного легче, потому как она уже более-менее спокойно развалилась в гондоле. Что выражает ее прелестное лицо, разобрать в таком мраке было нельзя.
– Я и в страшном сне подумать-то не могла, что снова буду в нем болтаться. Что происходит, граф? – сердито осведомилась она. Язык у нее чуть заплетался, а некоторые буквы из слов пропадали. – Где Филимон с Фаддеем? Вы их убили?
– Увы, нет. Честь не позволила.
Девушка после таких слов поэта закатилась от истерического смеха, отчего воздухолет затрепыхался с новой силою.
– Почему вы смеетесь, сударыня? Между прочим, скоро вы сможете обнять родителей и братца, принять горячую ванну и отдохнуть на мягкой перине. Разве это не славно?
– Нет! – резко выкрикнула Манефа и приподнялась на неверном "ложе". – Кто, ну кто вам сказал, Тихон Иванович, что я мечтаю о встрече с папенькой? А до мамаши с братцем мне дела нет, они и печалиться-то не стали о моей пропаже.
– Ошибаетесь! Матушка ваша даже сознание потеряла, когда вы с балкона улетели.
– Бестолковая дурочка! Повторяю для самых непонятливых: в Епанчин я не вернусь ни за какие коврижки, даже не думайте туда лететь, а то я расколочу ваш проклятый аппарат прямо сейчас.
– Но как же?.. – растерялся поэт. Силы чуть не оставили его, и только опасность очутиться среди деревьев и обломать лопасти принудила его вращать педали с прежней силою. – Это мой долг, госпожа Дидимова! Как благородного человека и дворянина! Я вызволил вас из лап кошевников и обязан доставить в родительский дом.
– Об отлике мечтаете?
– Откуда вам известно?.. Манефа Петровна, что происходит?
– А то, что ты занялся не своим делом и впутался туда, где быть тебе не положено, вот что.
– Я, может, и не так умен или прекрасен, как некоторые из ваших ухажеров, – с обидой проговорил Тихон. – Однако воспитан в почитании Императрицы и законов, и послушании старшим. Совесть сказала мне, что я в силах исправить зло, которое причинил тебе влюбленный недотепа Акинфий, да он и сам просил меня выручить тебя из рудника. А он, кстати, ранение от татей претерпел, иначе бы сам непременно явился и то же самое сделал, дабы свой грех замолить сим доблестным деянием.
В ответ он услыхал лишь нервный смешок девицы. Похоже, она смирилась со спасением, или же в меру сил обдумывала, борясь с хмелем в голове, пути влияния на благородного летуна. Что за беда? Граф Балиор буквально терялся в догадках, но относил теперешнее нежелание Манефы воротиться в город к одному ее взбалмошному нраву.
Поворачивать из-за этого к руднику? Нелепо и опасно! Только вперед, к двум костеркам, что должны были уже запалить слуги Маргаринова, специально для привлечения воздухолета. Им, правда, о наличии летучего аппарата сообщать было нельзя, ибо тайну Акинфия следовало блюсти до конца. Мало ли какие допросы вздумает учинить комендант?
Но костровых огней пока не просматривалось. "Неужели направление перепутал? – обожгло графа Балиора. – Нет, вон же городские фонари горят". В нескольких верстах правее видны были многие световые пятна от масляных фонарей, особенно густо в средней части Епанчина. Поэт постарался направить туда воздухолет, но проклятый ветер задувал уже так свирепо, что усилия пропали втуне. Его порывы стали так отчаянно трепать летательный аппарат, что даже у Тихона, не отягощенного вином, затрепыхалось в желудке. Он едва терпел, чтобы не стошнить с высоты, и страх угодить непереваренной пищей в девицу служил ему крепкой подмогою. По лицу и рукам расползлась ледяная морось, с нескольких сторон показались бледные световые всполохи и низко зарокотал гром.
– Держи бешмет! – крикнул Тихон и стянул верхнюю одежду. – Я уж и так взопрел, будто конь.
– Мог бы и раньше предложить, ирод!
Манефа звонко стучала зубами от холода. Ухватившись за прутья каркаса, она привстала в гондоле и кое-как натянула Тихонов бешмет.
– Почитай-ка мне стихи для успокоения, дурачок.
Девушка вдруг пригнулась и пробралась в среднюю часть аппарата, а потом отыскала какие-то балки и вскарабкалась на короб позади Тихона, тот лишь крякнул от изумления. Сидеть там, наверное, даже несмотря на деревянную жесткость, было все-таки лучше, чем болтаться в корзине. И держаться нашлось за что, как убедился поэт, обернувшись. Только бы голову ей не снесло винтами! Ну да смекнет, поди, что вскакивать опасно для жизни.
– А ты смелая, – восхитился Тихон. – Ладно, слушай.
Вышел на дорогу парень беззаботный,
С х… по колено, с топором в руках.
Крепкий, волосатый, духовито-потный,
В шапке соболиной, в красных сапогах.
Парень не обычный – хитник и паскуда.
Имя – Ванька Ё…ь. Карие глаза.
Кудри золотые, кулаки по пуду,
А за ним девица – Машка Егоза.
А у Машки косы русые струятся,
А у Машки титьки – словно два ведра,
А у Машки губы любят целоваться,
А меж ног у Машки – черная дыра…
Последние строки поэмы он уже почти кричал, так грохотало вокруг. Пара молний треснула совсем недалеко, найдя цель среди леса и озарив пейзаж мертвым сиянием. Было дьявольски страшно и вдохновенно!
Не успело стихотворение подойти к развязке, как Тихон ощутил на животе ледяные ладошки Манефы. Жестокая судорога сотрясла поэта, первым желанием стало пресечь поползновения пьяной девицы. Но руки его остались неподвижно лежать на рычагах, а в голове возникла сцена на балконе, когда он по собственной тупости лишился расположения возлюбленной!
Небеса были так близко, почти как девичье тело, а люди и придуманные ими нравы – так далеко.
– Мне холодно, – прошептала Манефа и почти слилась с поэтом.