Руки ее втиснулись между бедер летуна, и в паху его разлилась жестокая смесь льда и пламени. Дева плавными движениями принялась тешить плоть бедного поэта, отчего сознание у того почти отлетело во мрак, оставив вместо себя грохочущую пустоту. И сама Манефа не сидела, а с короткими вздохами приподнималась и вновь садилась на короб с шестеренками, опаляя поэта грудью и даже зубами – когда дотягивалась.
Внезапно мир взорвался ослепительным голубым пламенем, а воздухолет как будто очутился в сияющем коконе. Волна жаркого ветра ударила в лицо Тихона, и волосы на его теле от ног до макушки превратились в ежовые иглы. Одновременно в паху разверзся вулкан с огненной лавою.
Позади безумно вскрикнула гривуазная Манефа, и захохотала демонически, и воздела к тучам обнаженные тонкие руки, будто молясь языческим богам. Хляби небесные приняли ее жертву и одарили жестоким ливнем и грохотом, исполинской иглой проткнувшим немой искрящийся кокон вокруг воздухолета.
И ветер от лопастей ослаб, потому что вращались они уже не так споро, и черная земля стремительно надвинулась на аппарат, и сосновые ветви хлестко ударили по летунам, вслед за чем сомкнулись над ними с погребальным шелестом.
Глава 7-я,
в которой бушуют стихии. – Избушка егеря. – Любовные признания. – Железное чудище плюется огнем. – Явление Глафиры. – Воздухолет нуждается в починке. – Битва во мраке.
На мокрой и твердой земле, среди колких кустов и под обильным дождем, оказалось очень несладко. Тихон понял, что лишь чудом не лишился рассудка при ударе молнии, в тот самый момент, когда Манефа завершила свои "ручные" труды бодрым пожатием. Еще и падение добавило! Будь поэт в здравом уме, одно только оно могло в одночасье превратить его в седого старца.
Повезло, что лопасти аппарата зацепились за ветви и не дали летунам с размаху врезаться в почву. Каково при этом пришлось самому воздухолету, в темноте было не разобрать. И Манефы, опять же, видно не было! Кажется, она воспользовалась упитанным туловищем поэта, чтобы не соприкасаться сразу с землею, а затем, пока он потерянно слушал гул грозы и ловил открытым ртом дождевую воду, куда-то бодро отползла.
– Ну наконец-то! – услыхал Тихон ее радостный возглас.
– Ты где? – вскинулся он. – Где мы, куда ты пошла?
Он начал быстро замерзать. Хорошо еще, ветер тут был далеко не так силен, как под тучами, но зубы графа Балиора уже принялись выбивать дробь. Эх, бешмет бы сейчас, пусть бы и мокрый! Но не отнимешь же его у бедной девицы. Да и где она, черт побери?
Тихон попробовал встать и моментально ударился макушкой о деревянную деталь воздухолета, скорее всего лопасть. Одна ладонь у него, к счастью, нащупала котомку со спасательным снаряжением, а вторая – повалившееся набок колесо аппарата. Очевидно, ось его была сломана. А вот колено Тихона уперлось в одну из педалей. Словом, он погряз в раскоряченном воздухолете по самые уши, и следующие пару минут бережно выпрастывался из пут, стараясь больше ничего не повредить, особенно у себя.
– Манефа!
– Иди сюда! – услышал он девичий отклик.
Ничего не оставалось, кроме как пойти на звук, не валяться же в сырости, тревожась за бывшую пленницу. Разводя черные кусты руками и морщась от потоков ледяной влаги, Тихон двинулся вперед и черед десять-двадцать саженей выбрался на опушку.
– Ну, что застыл?
Манефа дожидалась поэта под разлапистой сосною, и при его появлении взяла под руку и чуть ли не силком поволокла еще дальше. В этот миг вспыхнула очередная молния, уже не такая близкая, как предыдущие – но ее далекого света хватило, чтобы увидеть посреди поляны черный бревенчатый дом под простой двускатной крышей, с трубою, окном и дверью. Могучая куриная лапа с исполинскими желтыми когтями, по счастью, под избой не наблюдалась.
– Что это? – просипел Тихон в смятении.
– Охотничий домик князя Струйского, остолоп! Никогда тут не бывал, что ли?
– Да как же?.. Разве можно туда? А ежели там егерь?
– Замолчи, дурак, – разозлилась девушка и дернула Тихона за рукав, увлекая к жилищу. – Кому сейчас какое дело, укроемся мы внутри или нет? Ты что, ополоумел совсем? Ладно, черт с тобой, иди прячься под своим воздухолетом, а я под крышей переночую. Зачем только звала балбеса эдакого! На, забери свой дурацкий бешмет!
Она скинула Тихонову одежду и побежала к избушке, ничуть не боясь во мраке споткнуться об кочку. Поэт плюнул и подобрал вещь, разбухшую от воды – хоть выжимай. Зачем она теперь нужна, в самом деле! А потом пошел вслед за взбалмошной девицею с чувством искренней радости, что в этаком мрачном и сыром месте отыскалось укрытие. Есть там егерь или нет, разницы никакой – отказать в гостеприимстве графу Балиору с дочерью Петра Дидимова не посмеет никто.
Избушка казалась вполне новой и крепкой, пригодной для приема гостей его сиятельства, князя Струйского. Вслед за Манефой, которая была тут, видимо, не в первый раз, поэт не пригибаясь вошел в темные сени, споткнувшись о сноп сена, миновал их и замер на пороге, не решаясь войти внутрь.
– И что теперь? – спросил он тихо, а потом добавил: – Господа хозяева, есть ли кто дома?
– Запали свечу-то, – недовольно проговорила девушка. Судя по шуму, она впотьмах пыталась отыскать кровать или кресло. – Черт, хоть глаза выколи! Не видишь, что ли – пусто здесь! Вот олух-то.
Тихон присел и развернул котомку. Она была насквозь пропитана водой, так же как и все ее содержимое, включая спички. Тихон было чиркнул по сере фосфорной головкой, но не извлек ни единой искорки. Тогда он нащупал пробирку с химическим светом и с превеликой аккуратностью открыл ее.
По комнате медленно разлился бледный мертвенный свет, и Манефа испуганно вскрикнула. Тихон поднял колбу повыше и увидал, что девушка прячется за массивным дубовым столом.
– Уф, ну и напугал! – сказала она. – Я уж подумала, что молния в дом влетела, или домовой шалит. Que cela après la diablerie?
– Обыкновенный фосфор, – пожал Тихон плечами. – Его Хеннинг Бранд в прошлом веке из мочи выпарил. Только не трогай, это смертельно опасный яд!
– Тьфу ты. Ну, разжигай печку-то, олух! Или так и будем в холоде спать?
– Спать?
– Ну не гулять же! Куда ты в такую-то погоду собрался?
Падение не прошло для графа Балиора бесследно – голова у него все еще соображала крайне слабо. Близость с возлюбленной девицей, ее смелые действия под тучами и удар молнии чуть ли не в макушку… Все это превратило поэта в ходячий агрегат наподобие Акинфиева, едва ли способный на самостоятельные поступки и здравые речи.
Поэтому он безропотно водрузил пробирку на стол и занялся разведением огня в печи, благо и спички, и запас дров быстро обнаружились. Манефа тем временем обследовала шкап и вывалила из него ворох разнообразных одежд, давно вышедших из моды – но при этом благословенно сухих. Избушка оказалась хоть куда!
– Черт, табак выдохся, – скандально опечалилась девица, сунув нос в деревянную шкатулку на окне. – Эх, сейчас бы доброго порошка для бодрости духа! У тебя нет в котомке? Ладно, и так справимся.
Тихон едва руки себе не спалил, когда таращился на нее. Без малейшего смущения Манефа скинула мокрое платье, фижмы, нижнюю юбку и трико с вязаными чулками, а затем и блузку.
– Ну, помоги же, – приказала она и повернулась спиною.
Поэт непослушными пальцами распустил шнурки ее корсета. Манефа при этом нетерпеливо постукивала ножкой и понукала его. Наконец последняя деталь одеяния улетела к печке, и девушка облачилась в шелковый китайский халат с дыркою на рукаве. На отвисшую челюсть Тихона она лишь хмыкнула самодовольно.
– Est-ce que tu ne voyais jamais les jeunes filles dévêtues?
– Таких красивых – нет… – блеснул он комплиментом.
Наконец пламя вполне занялось и озарило единственную комнату в избе теплым желтоватым светом.
– А как ты догадалась, что тут дом есть у Струйского?
– Раздевайся, дурак, простынешь же, – приказала Манефа и принялась почти силой стаскивать с графа мокрую одежду. – La morve ici ne me suffisait pas encore. А чего догадываться-то? Увидала с верхотуры, когда молнии сверкали. Ежели бы ты сам не сверзился в нужную минуту, все равно бы посадила тебя наземь.
– Так ты нарочно там, что ли?..
– Нет, по любви! – расхохоталась девушка. – Изнемогаю прямо от страсти-то.
Тихон насупился и молча стянул с себя последние остатки одеяний. От голой кожи вблизи открытого огня пошел пар, стало тепло и даже хорошо, вот только обидные слова девицы эхом звучали в голове. Он молча напялил мятые кюлоты и вестон, и казимировые чулки по примеру Манефы.
Она же запалила от очага найденную на полках свечу. Затем ей попался ночной горшок в форме ведра, и девушка минутку посидела над ним, с прищуром наблюдая за Тихоном.
– Прости, что провианту не осталось, – проговорил он.
– Не до него, – отмахнулась Манефа. – Помоги лучше полати обустроить.
Они расстелили на печи приличную перину и набросали несколько мелких думок, а сверху легло стеганое одеяло. Дом, в чем убеждало наличие всех необходимых для жизни вещей, был полностью готов к приему хозяина. Тут даже нашлось несколько бутылок вина, брикет китайского чаю и сухари, не говоря уж об оловянной и жестяной посуде – самоваре, плошках, братине, коновках и так далее. Пыжи и порох также были заготовлены в достатке.
– Буду здесь жить, – заявила Манефа и вскарабкалась на полати. – Вертепы рудничные уже обрыдли, и Фаддей с подручными тоже. Ты хоть дворянского звания мальчик и в столице манерам обучался… Ну, спать-то собираешься? Или меня боишься? – усмехнулась она и бросила халат на пол.
– Ежели сама зовешь…
Едва передвигаясь на гуттаперчевых ногах, поэт взобрался на печь и вытянулся с самого краю. Обидные слова Манефы все еще звучали у него в ушах. Что ж, наивно было рассчитывать на ее любовь, да Тихон не особенно и надеялся заслужить ее. Он как благородный человек спас девушку из лап кошевников и почти довез до родительского дома, а это уже немало.
– Почему ты не хочешь возвращаться домой? – спросил он.
– Так надо, дурачок. Мне холодно, подвинься! Да руку подними, олух, дай погреться-то.
Она потянула его за рукав и заставила отдалиться от края полатей. Действительно, печь не успела протопиться, а в щели слюдяных окон задувал сырой ночной ветер. Да и постель отменной сухостью не отличалась.
– Я еще сам холодный, – пробормотал Тихон, но перечить девушке у него не хватило духу.
– Вдвоем-то лучше.
Ее кожа все еще была прохладной, и Манефа порой вздрагивала, заражая поэта нервическими движениями – она вся прижалась к нему и обхватила левой рукой, и ногу закинула на чресла, а дышала в ключицу. Только лоб у нее был неестественно горяч, и поэт в страхе заподозрил у нее лихорадку. Но что он мог сейчас поделать? Полезаева сей же час не подвезти! Только поделиться своей молодой силой он еще был в состоянии, а потому отбросил прочь нелепое смущение и, преисполненный непонятной жалости, погладил девушку рукою.
– Ну наконец-то, – проворчала она. – А то прямо Дед Мороз какой-то.
– Манефа, я люблю тебя.
Она только фыркнула в ответ.
– Ты слышишь ли? – пробормотал граф Балиор спустя пару минут.
– Ну, докажи, – сказала она и вытянулась рядом.
– Манефа…
Поэт стал горячо целовать ее всюду, куда придется, пока не показалось мало – и приподнялся над нею на локтях, и дал себе свободу, слушая короткие судорожные вздохи Манефы. До груди в нестерпимом желании добрался, а потом и пупок языком потрогал, и стало жарко под тяжелым одеялом до того, что оно само соскользнуло на пол. Колкие волоски на лобке Манефы поехали вниз по его груди, животу – девушка властно потянула Тихона на себя, выгибая спину.
И поцеловала его в губы, чего еще не позволяла ему, отворачиваясь. Всю целиком, от пяток до кончиков пальцев, ощутил ее Тихон, и стал одним целым с нею.
– Asperge à moi pour le ventre, – приказала она прерывистым шепотом.
Никогда еще Тихон не был так внимателен и ласков с девицей. Правду говоря, только с Марфой он доныне и баловался, а та была девушка жаркая, ей и полминуты хватало, чтобы в крике зайтись.
– Позабавил, шалаган, – прошептала Манефа спустя некоторое время. – Всю обмазал, охальник.
– Само получилось…
– Да уж, ты тут не при чем.
– Ты меня любишь?
– Ох, ну дай ты спокойно полежать без этих глупых разговоров! Я спать хочу… Ладно, если ты иначе не успокоишься, то да, пусть так и будет. Je t'aime, mon poète gentil, est plus grand que la vie, аки Джульетта Ромео! Доволен?
– Манефушка…
– Тьфу ты. Все, язык не шевелится, довел девушку до крайней слабости. Укрой меня-то, я мерзну!
Пришлось Тихону в поисках одеяла слезать с полатей на ледяной пол, заодно и дровишек в пламя подбросил. Печурка распалилась будь здоров, и воздух в избе изрядно потеплел. "Эх, жить бы вот так да добра наживать!" – сказочно подумалось поэту, сообразно романтическому духу ночи и неге, что охватила его после жаркой страсти с возлюбленной девицею. На этой мысли он и решил остановиться, чтобы увидать счастливый сон, поскорее оправился в горшок и воротился к сонной Манефе.
Но голова отключаться никак не хотела. Поначалу Тихон переживал в подробностях прекрасное соитие с Манефой, затем утомился от неуместного сейчас желания и стал сумбурно размышлять о последних событиях.
Отчего, самое главное, Манефа так упорно отказывается возвращаться к отцу? Ведь он, по всеобщему мнению, лелеет ее будто цветок садовый и во всем потакает, а значит – стремиться к родителю в объятия было бы естественно. Ладно, пусть дело в ее тяжелом и своевольном характере, с которым Тихон уже успел познакомиться на своей шкуре.
Далее, кто такие эти фальшивомонетчики под явным командованием Дидимова? Кто позволил им так вести себя по отношению к дочери хозяина? Неужто обо всем, что они вытворяют, доподлинно известно заводчику? Нет, это было бы невероятно! Значит, они состоят не только у него на службе, но и у кого-то еще более могущественного, кто выдал им карт-бланш на все прегрешения?
Действительно ли похищение Санковича задумано Дидимовым для того, чтобы получить пост градоначальника? Или он замыслил что-то еще? В любом случае после злодейского умыкания Манефы "марсианцами" пропажа Предводителя губернского дворянства также будет неизбежно приписана высшим силам – то есть неуловимым пришлецам. А если еще и слушок сообразный пустить…
На этом месте глубокомысленных раздумий Тихон был неумолимо сморен сном. В голове у него еще покрутились обрывки разных соображений, но жар от Манефиного тела и мирное гудение печки сработали не хуже самого Морфея.
Проснулся он от тихого стона и сперва не сообразил, где находится и кто это рядом лежит такой мокрый. Единственное, впрочем довольно широкое, окошко пропускало в избу серый утренний свет. Тихон протер глаза и откинул одеяло – ему было очень жарко, до пота. Рядом ворочалась Манефа, в сером свете похожая на призрака. Прерывистое дыхание едва покидало ее запекшиеся губы.
– Манефа, – испуганно произнес поэт и потрогал лоб девушки. Тот был невероятно горяч. – Заболела никак?.. Еще бы, после такого!
Он соскочил на пол и поежился. Дрова в печи полностью прогорели, и тепло из дома почти выветрилось через открытую задвижку.
– Делать-то что, что делать? – заметался граф Балиор. – За доктором бежать!
Он второпях напялил кюлоты и вестон, а поверх – китайский халат, потом втиснул ноги во влажные сапоги и кинулся вон. На мокром крыльце поэт поскользнулся и в итоге осознал себя лежащим на траве перед избой. Болело все – от пальцев ног до макушки, но особенно ушибленное при падении плечо и натруженные мышцы бедер. Настолько, что даже встать для поэта было почти невозможно. "Ну вот, долетался! – сообразил Тихон. – Теперь и ходить не могу".
Он оглядел себя со всех сторон, потрогал грязную после падения физиономию и едва не расхохотался. Только мысль об умирающей от лихорадки Манефе остановила его, и еще стыд перед лесными обитателями. Человек, вершина мира, венец творенья!
Тихон кинулся обратно и вновь обследовал бедную девицу. От произведенного им шума она пробудилась и глядела больными глазами, и дышала с трудом, через рот. Порою Манефа вздрагивала и куталась в одеяло, хотя кожа ее так и горела.
– Долеталась… – сипло проговорила она и зашлась в кашле, когда поэт навис над нею словно гриф.
– Сейчас я за доктором сбегаю!
Тихон намочил в бочке за порогом старое полотенце и сделал девушке компресс, а потом стал рыться среди развешанных по стене сухих травяных "букетов". Какие из отваров могли бы помочь Манефе, он не ведал, а потому решил смешать все пять трав. Названий их он также не знал. Эх, сюда бы Глафиру, уж она бы подсобила!
– J’ai soif… Пить… – порой слабо высказывалась девушка, и Тихон сломя голову бегал к ней с коновкой, полной дождевой воды, заодно и примочку на лбу подновлял.
Один раз и горшок ночной поднес, уже пустой, конечно – не до церемоний было. Передвигать обессиленную Манефу с полатей и обратно вышло бы куда тяжелее.
В хлопотах за розжигом печи и суете прошло еще четверть часа. Поначалу Тихон опасался, что дым из трубы привлечет внимание хозяев угодья, а потом махнул на них рукою – здоровье Манефы было ему стократ дороже. К тому же туман так и не рассеялся толком, и воздух наружи напоминал плохо сваренный мучной кисель.
Девушка все это время металась на полатях и порой громко костерила своего спасителя, не стесняясь в выражениях – "остолоп" и "кретин" из них были самые мягкие. Между ругательствами и стонами он взывала к Господу, умоляла пощадить ее и забрать поскорее на Небеса, или на худой конец ввергнуть в Ад. Еще, разумеется, жутко кашляла и трубила носом.
И тут, когда вода в жестяном котелке почти закипела, также как и мозги поэта, по лесу разнесся загадочный звук. Сначала он напоминал гудение шмеля, но постепенно набрал силу и превратился в густое жужжание.
– Дьявол по мою душу летит! – скорбно крикнула Манефа и закашлялась.
– Господи, спаси нас, – прошептал Тихон и выглянул в окно.
Окрест так и расстилался густой туман, он почти не пострадал от восхода солнца. Видимо, облака были так густы и низки, что лучи его не имели в лесу никакой силы. Слюдяное стекло едва заметно трепетало от звука неведомого механизма – а что это именно механизм, Тихон благодаря близкому знакомству с Акинфием Маргариновым догадался сразу.
Он стянул нелепую одежду егеря и стал, содрогаясь, облачаться в свою, пусть и влажную. Неведомого врага нужно было встретить в пристойном виде. С поднятой головой и l’arbalète в руке поэт шагнул в туман.