– Для меня вопрос несложный, – хмуро сказал поэт. – Украдена беззащитная девушка, а я прознал о ее нахождении. И отлика тут не при чем, то мой человеческий и особливо дворянский долг – вернуть похищенную деву в родительский дом. А какие тут встретятся злобные тати, которые хозяина дурят, да кому я хвосты отдавлю нечаянно… Неважно сие.
– Ну и дурачок, – плюнула Манефа и отвернулась к стене.
– Завтра же в Епанчин поедем! – подытожил граф Балиор. – Лично в Управу доставлю, а далее как знаешь, хоть обратно беги.
Манефа пробурчала в ответ что-то похожее на отрицание или ругательство и засопела – сделала вид, что притомилась и спит. А может, это болезнь сморила бедную деву, рассудок которой пострадал от жестокого умыкания.
Тихон уже собрался повторить трапезу, но решил воздержаться. Скоро он намерен был вздремнуть, прямо на узкой лавке у двери или на полу, а потому и не стоило набивать желудок. Глафира между тем что-то напряженно обдумала, заменяя прогоревшую свечу на новую, и подступила к поэту с тихим вопросом:
– О чем эта взбалмошная вертопрашка тут толковала? Какие такие "ваши тати"? Они что, в услужении у заводчика Дидимова состоят и притом ее в узилище держали?
"Ох, и ушастая же девица! – досадливо подумал Тихон. – Ишь, все подмечает".
– Чепуха это, Глаша… – прошептал он с самой невинной физиономией. – Ну что ты придумываешь? Как это может быть, чтобы родной отец свою дочь кошевникам отдал?
– Вот и я думаю, как? – нахмурилась Глафира и тряхнула волосами, отгоняя надоедливые думы о посторонней девице. – Господь с ними, заводскими. В дворяне пробились, а культуры не нажили. Ты где почивать намерен? Ложись на мою лавку, я-то уже выспалась, пока ты за провиантом ходил.
– Что вы там про лавки толкуете? Отчего это на твою, когда у меня полати вдвое шире? – сварливо выступила с печи Манефа. – Спали же мы вместе прошлой ночью, чего выдумывать? Тащи себя ко мне, Тиша, я до тебя зело охотна.
Глафира потемнела лицом и уставилась на графа Балиора, будто желая увидеть, как тот горячо опровергает вздорную девицу. Но поэт лишь виновато пожал плечами и смутился.
– На полу, оно конечно… Без одеяла затруднительно…
– Нет уж, поступим как благородные люди, – сказала Глафира. – Ежели никто не будет против, конечно. Тихон Иванович пусть на лавку ложится, а я к мадемуазель Дидимовой присоединюсь. Пусть и захвораю от нее некстати, ну да мне простительно будет в постели поваляться и уроки пропускать.
– Tu n'as pas peur, que j'égratignerai par les griffes toxiques?
– Non, les dents je serai paré!
– Хорошо, я пока снаружи подышу, а вы устраивайтесь, – поспешил выступить Тихон, пока девицы не затеяли при нем яростный спор с потасовкою.
Прихватив с подоконника выдохшийся табак егеря, он выскочил в сени и оттуда на крыльцо. Зелье и вправду оказалось совершенно никчемным – как ни тщился поэт ощутить его дух, ничего не получалось. В досаде он опорожнил табакерку и стал прислушиваться к ночным шумам.
В первую голову его интересовало, какова обстановка в лагере Струйского. Однако никаких звуков с той стороны не доносилось, а ведь железное чудище, когда он покидал бивуак, продолжало тарахтеть и пускать дым вперемешку с паром. Видимо, к теперешнему моменту оно уже выдохлось. И криков с лаем также слышно не было. "Не пропадут, – подумал по адресу татей граф Балиор. – В продуктовом сарае переночуют". Он представил себе впечатление, какое произведет на Дидимова вид разгромленной избы, и ему стало отчасти жалко Филимона с его приятелем.
Было очевидно, что задерживаться в этом лесу, в такой опасной близости от лагеря, уже нельзя. Утром или к полудню хозяин угодий наверняка отрядит гончих псов и людей на поиски злоумышленника, что пробрался в его охотничьи угодья и посмел совершить нападение на бивуак. Несомненно, об этой избушке он вспомнит в первую очередь.
Тут снова полил дождь, и поэт решил воротиться в избу. Сомнений нет, утром надобно погружаться на бедную Копну и скакать что есть мочи в имение Маргариновых. Раз уж крепкая кобылица стерпела их с Акинфием, то уж двух невесомых дев и подавно выдержит. А Тихон позади побежит, словно греческий олимпиец. "Заодно и похудею", – печально решил он.
– А почитай-ка нам стихи на сон грядущий, – со смешком потребовала Манефа, когда он вернулся в дом.
Обе девушки уже устроились на печи, однако отправляться в объятия к Морфею отчего-то не торопились.
– Еще чего удумала! – возмутилась Глафира.
– А что? Про девичьи перси очень неплохо у мсье графа получается.
– Постыдилась бы!
– А что, ты разве в альбом к себе ничего не переписала? Забобоны какие-то. Ладно, Тиша, коли с нами такая застенчивая особа, почитай что-нибудь совсем детское.
– Отчего это детское? Мне уже шестнадцать в августе исполнилось.
– Ну, ты же про плотскую любовь не желаешь слушать, какая между взрослыми людьми случается.
– Как тебе только не совестно такое предлагать? Должно же быть что-то у незамужней девушки тайное, которое только ее супругу позволительно знать!
– Да какие у нас с графом могут быть тайны? Вон как он меня ночью-то согревал, прямо страсть.
– Господь вам судья, говорите что хотите, только я уши заткну, – с дрожью в голосе проговорила Глафира. – Стыдно должно быть фривольные вирши прилюдно читать, которые для домашнего только альбома и годятся.
– Стихи, стихи! – дурашливо вскричала Манефа. – А то спать не буду, вот вам крест, примусь чихать и сморкаться. Что молчишь-то, Тиша?
Тот протяжно выдохнул, не видя способа ублажить разом обеих девиц. Манефа была дорога ему как возлюбленная, подарившая ночью подлинное счастие, пусть она и насмехается над поэтом то и дело. Глафира же была сестрою близкого друга и вызывала в Тихоне чувство, сходное с братским. Обидеть ее хоть словом казалось ему кощунственным.
– Ладно, слушайте, – обреченно молвил он и принялся читать самое свое, пожалуй, невинное стихотворение – из срамных, "понятно", а не тех, что он тщился сочинить для журналов.
Речь в нем, как водится, шла о встрече двух одиноких людей, которая с неизбежностью завершилась более близким знакомством – и вот каким возвышенным образом:
…И самым кончиком мизинца
Коснулся вашего чела,
Сказав: "Замрите! Тут кружится
Не то оса, не то пчела.
Её я прогоню. Уйди же,
Ужасный маленький аспид!
А Вы, сударыня, я вижу,
Решили – у меня… свербит?
Напрасно, я простой прохожий,
Взыскующий, чтоб жала яд
В такой чудесный день погожий
Не отравлял бы всех подряд…"
Я не просил у Вас прощенья
За этот вызов роковой,
Весь озабочен впечатленьем,
Что произвел своей игрой.
А Вы, признательности полны,
На грудь мою упали вдруг
И к берегу, вздымая волны,
Свели. И увлекли на луг.
В общем, ни единого неприличного слова Манефа от него не дождалась, если рассчитывала. Не раз она хихикала, порой весьма громко, Глафира же напряженно молчала, не издав ни звука.
– Вот и все, – сказал поэт.
– У-у-у, – протянула девица Дидимова и свистнула. – Где про любовь-то? Про жаркую любовь где? С поцелуями и прочими сообразными штучками.
– А про что были стихи? – удивилась Глафира.
– Любви без телесной близости не бывает, милая девушка.
– Бывает! Я, например, Тихона Ивановича с самого детства бескорыстно люблю, платонически, в отличие от некоторых.
Вместо ответа Манефа оглушительно засмеялась, что вызвало у нее глубокий натужный кашель – Глафире даже пришлось постучать больной между лопаток, чтобы унять жестокий приступ. Проделала она это едва ли не с остервенением, будто мстя за грубую насмешку над своим светлым чувством.
– Довольно! – не вытерпела Манефа.
Ту и граф Балиор счел нужным вмешаться, строго высказав девицам на неподобающее поведение и неуместный спор. Ему было досадно, что Манефа не оценила подлинной красы стихотворения, ожидая от Тихона голимой похоти. А вот реплика Глафиры Маргариновой, напротив, породила в душе поэта благодарную теплоту.
Он еще долго, как погас огарок свечи и установилась тишина, лежал в темноте и не мог отойти ко сну, и ворочался, переживая нелепые и жуткие перипетии сегодняшнего дня. Еще он представлял, как обе девицы лежат рядышком под одеялом, такие близкие и недоступные одновременно. Ему чудился едва слышный шепот и смешки, как будто они обсуждали между собою что-то забавное. "Неужто болтают на ушко? Что у них общего? Нет, с чего бы?.." От таких дум он старался поскорее избавиться, но лишь шелест возобновившегося дождя наконец принудил его отправиться в гости к Морфею.
Следующее утро оказалось на удивление солнечным. Тихон проснулся от луча света, что посягнул на его ложе, и негромкого звона посуды. Обе девы уже пробудились, но если Глафира суетилась у печи с кастрюлею, то Манефа пока нежилась на полатях. Может, она и вовсе не собиралась слезать с них.
– А вот и граф Балиор восстал ото сна, – заметила праздная девица.
– Доброе утро, Тиша! А твои вещи высохли… Я с них грязь как могла оттерла.
Смущаясь, Глафира подала поэту его аби с кюлотами и даже парик, который, правда, еще хранил остатки влаги. Кое-как прикрываясь одеялом, Тихон напялил одежду, а потом расправил на колене la chancelière. Пудра, естественно, была с него подчистую смыта дождевыми потоками, и будучи не расчесан, смотрелся он неказисто.
– А ведь какой был модный и красивый…
– Мы тебе помилуем, коли без парика пощеголяешь, – лукаво улыбнулась больная.
– Верно, пусть еще посохнет, – поддакнула Глафира. – В походных условиях не возбраняется.
– Кстати, о походе. – Тихон поднялся и стал сворачивать белье с лавки. – Сейчас же после завтрака все вместе отправляемся в Облучково! Промедление грозит нам опасностью, особенно в такой ясный день, когда дым из трубы виден словно на ладони. Эх, лучше бы ты, Глаша, огонь в печи не разводила! Будем верить, что наши тати пока что почивают на обломках жилища или зализывают раны, а иначе они уже бегут сюда с пистолями. Манефа, как ты себя чувствуешь?
– Отвратительно! Пошевелиться не могу… Ох-ох, болит-то как все!
Она откинулась на подушке, хотя до этого весьма бодро подпирала рукою голову, и застонала. В ход пошли шмыганье носом, кашель и даже ненатуральный чих. Все признаки смертельно больной вернулись к девице Дидимовой, словно бы и не уходили. Разве только бледности ее прекрасному челу недоставало, и жар не хотел возвращаться.
– Вот притворщица, – возмутилась Глафира, когда слазила на печь и с пристрастием обследовала Манефу. – Ночью спокойно спала, не бредила, а теперь зачудила, надо же!
– Никуда не поеду, мне дурно, – простонала больная девица. – Рук-ног не чую… Где я, кто я? Où vous m'avez amené, les tyrans? Пить, пить! Умираю… Лекаря!..
– Господи, что же делать? – всполошился Тихон. – Хоть целебный отвар приготовить?
– Mais qui était assis sur le seau le matin? – холодно поинтересовалась Глафира. – Да еще песенку под нос мурлыкала. Вот приедешь в город, будет тебе мсье Полезаев, а здесь я за Гиппократа. И потому говорю: почти здорова!
Манефа бессловесно зашипела в ответ и отвернулась к стене.
Тихон лишь чертыхнулся на такой содержательный спор. У него пока хватало других, более приземленных забот – умыться да под куст сбегать, где он и вымок заново, как ни старался обходить остатки пожухлой листвы на ветвях. Воздух был полон стылой свежести, а почва с ночи похрустывала молодым ледком. Но к полудню, несомненно, должно было сильно потеплеть, поскольку солнце сияло сквозь полупрозрачные кроны деревьев будто летом, отчасти даже согревало.
У поэта уже стали складываться первые строки будущего творения, но тут весьма кстати выскочили из памяти "желто-красные листья", и вдохновение угасло в самом зачатке. Тихон опомнился и поспешил в избушку егеря.
Глафире, похоже, путем угроз и увещеваний удалось уговорить больную девицу слезть с полатей и облачиться в сухое платье. Выяснилось, что она пообещала доставить Манефу в Облучково, а там уже дать отлежаться до полного выздоровления.
"Неужто не боится, что братец вдругорядь воспылает страстью и учинит новое безумство?" – озаботился поэт. Сам же он, к удивлению, ощутил не только ревность от будущего близкого соседства Акинфия с возлюбленной, но и некоторое облегчение. Нрав этой взбалмошной девицы был таков, что находиться с ней долго под одной крышею становилось трудно. Что хорошо, может быть, для светской львицы и мимолетной подруги, то для доброй жены годится мало.
Вдобавок сидела все-таки у него в мозгу мерзкая сцена в каменном вертепе, когда пьяный Фаддей охаживал Манефу, и никак не желала забываться. И все больше казалось графу Балиору, что девица отдалась проклятому кошевнику вовсе не в беспамятстве, а по взаимному влечению. Уж очень она на любовные утехи падка, вплоть до бесстыдства.
"Почему же я только сейчас стал это замечать? – задал себе вопрос Тихон и посмотрел на сидящую напротив него, за столом Глафиру, и припомнил ее вчерашние слова: – Люблю платонически, с детства". Смех, да и только! А ведь они в самом деле вместе росли, только Тихон почти не обращал на улыбчивую и строгую девочку внимания, в противном же случае просто показывал ей язык или корчил рожи. Но играть с ней было не скучно, и не приходилось опасаться пустых обид, на какие обычно горазды девчонки – ушибы и смех Глаша сносила стоически, и за ответным словом в кармашек платьица не лезла. Но при этом ни на минуту не давала забыть, что она все-таки девочка, уж как только у нее получалось?
Сейчас она быстро, хотя очень аккуратно поедала овощное рагу и хмурила брови, косясь на мнимую больную.
– Что задумались, спасители? – вопросила с усмешкой Манефа. – Ну и гадость мы тут поедаем, ей-богу. В пещере-то лучше было.
– Тихон Иванович жизнью рисковал, чтобы тебе пропитание добыть, – прищурилась недобро Глафира.
– Это он молодец, хвалю. Что ж, я готова! Ah, maintenant du tabac le plus mordant…
Тихон подхватил свою суму с остатками "пещерной" экипировки – впрочем, почти все он утратил в борьбе с обстоятельствами. Погасший давно фосфорный порошок, впрочем, он аккуратно притер пробкою и сложил завернутым в платок. Глядишь, механик и сумет возродить волшебное сияние. А вот l’arbalète было отчаянно жаль! Валяется сейчас среди прочих обломков на бивуаке. Ладно хоть несколько стрел и яд сохранились.
Главной же утратой, без сомнения, был воздухолет, это великое изобретение Акинфия Маргаринова. И тут уж Тихона, наверное, не могло ничего оправдать, оставалось лишь дать себе клятву вывезти останки аппарата в имение механика и там всемерно способствовать восстановлению машины – и деньгами, и ручным трудом.
– По коням! – браво вскричал поэт и стал седлать Копну.
Насколько возможно, они постарались сокрыть следы пребывания в избушке. Придирчивый обыск егерем, впрочем, легко обнаружил бы недостачу сена, целебных трав и табаку, неверный порядок в укладке постельного белья в шкапу, да и прочие мелкие изменения вроде застывших на столе капель воску и подвижки мебели. Но задерживаться тут сверх возможного становилось все опаснее – со стороны лагеря Струйского порой доносился подозрительный шум, похожий на разборку завалов. Значит, скоро должны нагрянуть и тати, привлеченные дымом из трубы.
Как еще не прибыли? И не рожки ли там охотничьи звучат, знаменуя собою облаву на воров? Показалось!
Манефа бодро забралась в седло, Глафира уселась за нею, Тихон же с котомкою зашагал рядом. Бешмет его был все еще влажным и неприятно оттягивал плечи, стесняя движения.
Руководствуясь исключительно солнцем, они отправились на запад. Через версту-другую лесные угодья князя должны были закончиться, а там уже пролегали открытые поля и луга. Только псовая охота и могла бы сейчас нагнать беглецов, но в этих краях, очевидно, после оглушительных фокусов железного чудища учинять ловитву было бы нелепо, разве что на людей вроде графа Балиора.
Поля князя особым рачением не блистали, многие пашни были запущены и обросли волсецом, а хижины крестьян, виденные путниками издалека, едва не разваливались от худого присмотра. "Видать, к дидимовским заводам приписал своих людей", – с неодобрением подумал поэт.
– Все же я не понимаю, почему бы тебе не воротиться в отчий дом, – высказалась Глафира, когда они выбрались из лесу. – И Тихону, опять же, денежное подспорье устроить, коли уж ты так в него влюблена.
– Сегодня я люблю его, а завтра уж другого, – хмыкнула Манефа. – Не могу с чувствами-то совладать, хоть ты лопни.
– Неправильно это. Ежели любишь кого, так уже навсегда, до самой смерти, а иначе это и не любовь вовсе, а разврат.
– Много ты понимаешь, девочка! Вот мужчину познаешь, и я погляжу на тебя. Да вот хоть Тихона твоего Ивановича, платонического пиита. Что, будто бы никакого влечения нет? Не пылает жар в груди и пониже живота, когда только в постель прыгаешь, даже одна?
Манефа обернулась и толкнула попутчицу локтем, косясь при этом на хмурого графа.
– Молиться надобно, – отозвалась Глафира, которая после таких речей стала походить цветом лица на один из червленых листьев. – Тогда и глупости в голову и другие места не полезут.
– А ты, граф, знал ли о Глашкиных воздыханиях?
Тихон едва не споткнулся о корягу, так загляделся на двух девиц, что дискутировали в седле – прелестную Дидимову, красою смахивающую на черноволосую дьяволицу-искусительницу, и по-детски потупленную Глафиру, пусть и не такую броскую, однако же полную внутреннего, а не показного очарования.
– Не знал…
– А все равно, ничего бы не изменилось – как крутился бы подле меня, так и продолжал, верно?
– Может быть, – через силу сказал поэт.
– Да неужто отверг бы мою любовь? Не верю.
– Не отверг бы, Манефа, то выше человеческих сил. Только святой бы устоял или евнух.
– Вот о чем я и толкую, глупышка, – вновь обернулась девица Дидимова. – Мужчина-то любит не платонически, а сама знаешь чем. И тебе, чтобы его привлечь и на себе женить, ежели ты о том мечтаешь, на все пойти придется. Но сначала покуражиться, конечно, чтобы место свое знал да истомился, как пирог в печи…
– Остановись, Манефа, – попытался осадить ее граф Балиор. – С тобою невинная девушка едет, а ты такие непотребные речи ведешь. Тому ли учиться ей надобно, как мужеский пол томить да в сети завлекать?
– А чему же еще? Географии с ботаникой, может быть?
– А вы позади шагайте, Тихон Иванович, – неожиданно выступила Глафира, – ежели смущаетесь. Мне, может, интересно будет послушать о жизни от такой опытной девицы. Я и сама уж давно чувствую, что плохо вас понимать стала, как ни старалась между строк ваших вычитать, о чем вы истинно помышляете. А вот она, глядишь, и откроет мне глаза на ваши побуждения да пристрастия.