– Да что там между строк-то читать, когда открытым слогом все сказано? – расхохоталась Дидимова.
– У Тихона Ивановича есть и приличные стихи, – едва слышно, потупясь до самого предела, ответила Глафира. – Светлые и возвышенные, о чистой любви.
– Я таких не слыхала. Вот даже в сем творении, что мы вчера прослушали, встреча завершается к обоюдному удовольствию, то есть страстным единеньем.
– Да что за фантазия? Где о том сказано?
– А вот мы у Тиши поинтересуемся, к чему герои тех виршей пришли.
Однако у поэта не достало желания расписывать события произведения, как он и заявил. Вместо банального продолжения сюжета Тихон принялся цитировать авторитетов изящной словесности и приводить примеры из их творчества.
Таким коварным путем ему удалось свести довольно острую дискуссию к обычной беседе о высоких материях. Попытки Манефы вернуть разговор в русло интимных отношений между мужчиной и женщиной встретили сопротивление как самого поэта, так и особенно Глафиры. В конце концов девица Дидимова поскучнела и пожелала пройтись пешком, благо лес давно кончился и уже тянулись окрест сжатые поля.
– Надеюсь, хоть Акинфий окажется не таким занудным, – сварливо заметила она. – Эх, Тиша, ты ли это говоришь? Тредиаковский да Сумароков… Тьфу, чепуха какая. Как будто и не ты сочинил все те срамные стишки, что по всей России девицы в альбомы тайно переписывают, а парни друг другу пересказывают.
– Так уж и по всей? – ужаснулся граф Балиор.
– Это я для красного словца сказала. Пока, может, только в губернии, но слава твоя скоро повсюду раскинется, без спору.
– Что же делать?
– Радуйся!
– Да я ведь совсем не того желал, когда стихотворством занимался… Все, прекращаю играть со словами и начинаю рассудительную жизнь, в тиши и покое поместья! Это мое последнее слово. Вот только передам тебя Акинфию да Буженинову сообщу, что похищение раскрыто.
– Только попробуй, – резко проговорила Манефа и встала перед Тихоном, уперев руки в бока. – Пока сама не решу вернуться, никому ты ничего не сообщишь, а то живо твой Маргаринов в острог угодит. Я-то не постесняюсь всю правду полковнику сказать, будь уверен!
Тут уж Манефин вид и вовсе превратился в диавольскую личину – глаза ее гневно сверкнули, а растрепанные черные волосы показались крылом ведьминого ворона. Ее прелестное личико исказил неподдельный гнев, отчего-то смешанный со страхом, но следы последнего были едва заметны и показались Тихону наваждением.
Тут как назло налетел порыв прохладного ветра, и прическа девицы Дидимовой инфернально взметнулась, вместе с рукавами ее платья.
– Теперь же ты скажешь мне всю правду, – проговорил поэт срывающимся голосом. Он и желал услыхать ее, и страшился, поскольку оказаться непроходимым остолопом было куда обиднее. – Отец твой знает о пещерных татях и позволил им тебя заточить?
– Ничего я объяснять не намерена. Коли уж согласилась убраться из лесу к твоему другу Акинфию, так уж будь любезен препроводить меня туда, а иначе вези в Устьянский рудник.
Манефа топнула ножкой, придавив стерню, и зашагала в сторону Копны. Та отошла недалеко, и Глафира все слыхала, а потому смотрела на непокорную девицу круглыми глазами. Тихон не сдвинулся с места – в его душе болезненное обожание боролись с гневом и даже неприязнью. Надо же, механика вздумала коменданту выдать! Пусть он и виноват по всем пунктам, но ведь зла не замышлял и никого не ранил, в отличие от Фаддеевых кошевников.
– Ну, что задумался? – Манефа обернулась и увидела растерянную физиономию поэта.
В следующее мгновение с ней произошла разительная метаморфоза – девица сорвалась с места и, оскальзываясь на влажной траве, кинулась к Тихону на шею. Глаза у нее затуманились слезами, а в носу захлюпало, будто она готовилась разразиться бурными слезами. Нечеловеческая по мощи любовь заблестела в ее взоре, и вся она в неистовой ласке обхватила поэта и прижалась к нему, горячо задышав в шею:
– Милый мой граф, ну что же ты меня мучаешь?.. Я ли не отдалась тебе со всею страстью и в небесах и на земле, я ли не призывала разделить ложе? Хочешь, поедем к тебе в Разуваевку, я буду с тобой как жена в одной постели спать, все-все для тебе я буду делать, что ни пожелаешь, и отлику у батюшки потребую…
Если бы не последние слова, все бы проглотил Тихон, ничего бы не заметил – а так вздрогнул, отстранился с усилием и успел увидать диавольскую искру в Манефином взоре. Будто туманная пелена спала с его глаз, и разом выстроились в памяти все слова медоречивой девицы, ее поступки и смех. Как она потешалась над ним, да как издевалась, да играла словно с податливой тряпкою, принуждая к приятным или нужным ей действиям.
– Когда ты на балконе со мною была и любовь предлагала, на дубе Филимон сидел, – хрипло, едва слышно произнес он, чтобы безвинная Глафира не услышала. – Ты ведь знала о том, верно, и собиралась бежать с ним в рудник, и нарочно его дразнила? И меня заодно… Хотела, чтобы он на нас с тобой поглядел и потерзался похотью…
Вместо ответа Манефа всхлипнула и яростно замотала головою, отвергая навет, но губы ее окаменели, а вслед за ними и лицо стал холодным и отстраненным, воистину божественным в своей нечеловеческой красе.
– Как ты смеешь мне такое говорить?
– Пойдем уже.
– Не было их там, дурачок! А то бы сразу поняли, что марсианцев никаких нет, а увлек меня в небеса обычный человек. Они позднее явились, да так и просидели без толку целый час, пока неладное не почуяли.
– То уже не имеет значения…
Тихон с усилием отодвинулся от Манефы и подтолкнул ее вперед. Она еще попыталась пытливо поймать его взгляд, однако не смогла и тряхнула волосами, вернув себе надменное выражение.
– Поселишься пока у Акинфия, коли больна, – сказал он.
С той минуты до самого Облучкова они едва ли обменялись двумя словами.
К немалому облегчению поэта и Глафиры, усадьбы оказалась цела – когда они поднялись на последний перед нею холм, специально чтобы обозреть окрестности, из трубы мирно поднимался дым, а дальний луг у деревни был полон жующей скотины. Ничто не говорило о нашествии татей. А может, они сюда и не наведывались, приберегая визит на "удобное" время – скажем, темную ночь? Впрочем, сейчас кошевники Дидимова вполне могли орудовать в Разуваевке, выпытывая людей графа Балиора, где скрывается их хозяин.
Припекало, а по синему небу плыли редкие кучевые облачка, так что общая картина Акинфиевых владений приобрела такой же вид, как на полотнах голландских мастеров кисти.
– Что ж, неплохо, – заметила Манефа с Копны, на которую она взобралась почти сразу, как повздорила со "спасителем". – Поживу пока у доброго господина Маргаринова, поговорим с ним о точных науках…
Ни Глафира, ни Тихон не нашли, чем на такое намерение ответить.
Скоро они уже подъехали к усадьбе. Поэт первым делом снял с бедной Копны седло и задал ей корму, Глафира же с девицей Дидимовой тем временем ушли в дом. Послышались радостные восклицания Фетиньи и прочих домашних слуг.
Тихон был только рад, что ему не придется увидеть первое выражение Акинфиева лица, когда он только увидит, кто к нему пожаловал. Конечно, следовало по-дружески поведать обо всем, что случилось с Манефою за то время, пока он находился подле нее – от самого вертепа до ночи на полатях, но в то же время граф Балиор знал, что заговорит только под пыткою со стороны механика. Как бы все-таки раскрыть глаза влюбленного ученого на характер и диавольский нрав прелестной девицы? Не послушает ведь, мимо ушей пропустит, неземной красой ослепленный! И она сейчас наверняка расстарается, всю поддельную кротость явит, лишь бы умаслить Маргаринова и остаться в его доме насколько задумала.
Тихон вздохнул и с тяжелым сердцем отправился вослед хозяйке с гостьей.
"Праздничная" суета там уже буквально кипела, наверняка и стол в гостиной накрывали. Поэт выслушал счастливые причитания встреченной им девушки и приступил к ней с вопросом:
– Чужие тут были нынче или вчера?
Но та округлила глаза в ужасе и умчалась с поручением от хозяйки, да Тихону и не надо было больше, чтобы понять – да, являлись Фаддей со товарищи, напугали Фетинью до колик. Хорошо хоть Акинфий жив остался.
– Ну где ты там, брат Тихон? – услыхал он со второго этажа призыв друга. В голосе механика ощущалось подлинное счастье, словно на него снизошла Господня сила и благодать.
Он расположился в кресле в свом кабинете и обнимал обеих девиц, которые стояли подле него и лучились довольством – впрочем, Глафира при этом слегка хмурилась с напряженным видом, поскольку ей явно не нравилось нахальство гостьи. Манефа же едва не трепала волосы Акинфия в порыве сочувствия и всем видом выражала озабоченность его раной.
– Как жаль, что это из-за меня проклятые тати тебя поранили, Акинфушка, – приговаривала она. – Ну ничего, теперь я с тобою, помогу ласкою! Tu verras, ta coupure sera guérie vite.
Акинфий буквально рдел от восторга и порывался вскочить, однако обе девицы не позволяли ему, дружно придавливая к креслу. Механик, кажется, обезумел от одного только близкого присутствия Манефы и ее добрых слов. Все у него из памяти вылетело – и ее сардонические слова, и насмешки в пещере, и обидный хохот. "А ведь и я был таков только вчера", – самокритично подумал Тихон и через силу улыбнулся. Не вправе был поэт вмешиваться и давать советы, по крайней мере теперь, когда его старшему другу непосредственно ничего не угрожало.
– Барышня Дидимова теперь простужена, не надо бы тебе с ней близко общаться, – заметил он.
– Именно! – подхватила Глафира. – Мы бы отвезли ее в Епанчин к батюшке, да боится простыть окончательно. Пойдемте, мадемуазель, я покажу вам комнату, где вы сможете быстро поправить здоровье. И вода уж, поди, для вас нагрелась, чтобы дорожную пыль отмыть, – насмешливо добавила она.
– Но все собираемся к обеду! – воскликнул Акинфий, на мгновение омрачившись. – Считайте, что это мой приказ как прапорщика. Слышите, через полчаса будет обильная трапеза, и Манефа непременно должна подкрепить силы.
Девицы наконец удалились, а Тихон расположился рядом с механиком и какое-то время принужден был наблюдать за его глупо-счастливой физиономией. В это время он и опорожнил походную суму от предметов, которыми снарядил его механик – а осталось от них всего пузырьки с химическими веществами и несколько стрел.
Наконец Акинфий опомнился и обратил взор на товарища.
– А ведь были тут наши пещерные тати, – серьезно сказал он. – Вот сегодня с утра и прискакали целой кавалькадою, втроем. Ты не поверишь, те же самые рожи, что и в руднике нас пленили. Я уж грешным делом подумал – все, порешат сейчас всех и дом с постройками сожгут. Обошлось… Тебя искали с Манефою, мерзавцы.
– Себя назвали?
– Главарь только ко мне и поднимался, остальные по имению шастали с пистолями, каждый сарай и флигель обыскали, под каждый куст заглянули! Это мне потом Фетинья поведала. Уж как она за свою честь боялась, и смех и грех! Нет, обнюхали только и ускакали, никто не пострадал. Я же сразу сказал ему – "ничего не знаю, тут не был, не приезжал". Ты уж извини, брат, что в содействии не признался, да на мне родители, сестра, хозяйство…
Механику было явно неловко за свое "малодушие", но ведь смысла выдавать свою помощь Тихону у него действительно не было. Что бы это изменило в конечном счете? А вот озлобленные тати и вторично ранить могли, кто им тут помешал бы?
– Ты поступил единственно правильно, – решительно оборвал его поэт.
– Я один виноват во всей этой гиштории, – вздохнул Акинфий. – Но Манефа, Манефа-то какова! Ах, красавица! И как она меня ласково приветила, будто не я ей досадил, на воздухолете умыкнувши! А как мой механизм, цел ли? – встревожился он. – Сумел ли ты взлететь, где он? Неужто бросить где-то пришлось?
Поэт в подробностях поведал, как он украл спящую девицу у пьяных кошевников и как летел в облаках, среди молний. Одна из них угодила в воздухолет и что-то в нем повредила, вот он и упал в лесах князя Струйского, куда отнесен был могучим ветром. По счастью, люди в нем не пострадали, а вот самому аппарату пришлось туго.
– Но я осмотрел его снаружи и могу сказать, что починить воздухолет еще вполне возможно, деревянный ящик и все ремни целы, рычаги также, только ось колесная треснула, – подытожил краткую повесть Тихон. – Пробиться бы к нему сквозь заросли с телегою, и можно вывезти и собрать заново.
– В вековой лес – да с телегой? – покачал головой механик. – Впрочем, ежели место такое глухое, я смогу потратить денек-другой и прямо на полянке подле избы соединить части в целое, чтобы прилететь сюда своим ходом. Или на кобылу части сгрузить?
– Я помогу тебе. Вот только рана перестанет тебя беспокоить, и отправимся. Что скажешь, то и буду делать, хоть топором махать.
Ни к чему было Акинфию знать о ни Манефиных любовных "подвигах", ни о "принадлежности" татей Петру Дидимову. При более благоприятных обстоятельствах, не будь механик так ослеплен любовью или ранен, Тихон бы, может, и поделился с ним фактами, но теперь следовало держать друга подальше от треволнений. Тем более и самому графу Балиору еще не были ясны все детали аферы, которую затеял заводчик накануне выборов городского головы. С ними еще разбираться надобно!
"Или забросить все эти чужие козни и вернуться к тихой жизни? – подумал поэт. – И пусть он крадет Антиоха Санковича на здоровье да выбирается в градоначальники". Нет, это была трусливая позиция, за какую благородный дворянин должен был стыдиться. Тихон, впрочем, уже давно понял, что сделает все для разоблачения мерзких замыслов сановного татя, выскочки-барона Дидимова. Не угодил бы при этом Акинфий в острог за свое "любовное" преступление! Как бы проплыть между этими Сциллой и Харибдою? Тихон даже потер лоб, погруженный в невеселые думы, однако счастливый механик снова впал в мечтательность и не заметил тревоги товарища.
– Как же так получается? – озаботился вдруг Акинфий. – Я умыкаю девицу, тати отбирают ее у меня, а сама она не желает возвращаться немедля к отцу? Неужто удалось мне пробудить в ней такое сильное ответное чувство? Выходит, удалось!
Тихон лишь вздохнул в ответ.
– А ты как? – встревожился затем механик, сбросив ненадолго грезы. – Друг, хорошо ли так поступать с моей стороны? Ты все-таки подлинный спаситель Манефы от рук злодеев, тебе и отлика…
– О том не беспокойся, как она пожелает, так и будет.
Акинфий с облегчением улыбнулся.
Тут и к обеду позвали. Поэт помог товарищу подняться из кресла и спуститься в столовую, откуда уже разносилось по дому благоухание всевозможных яств. На столе красовались салатницы, компотницы, кокотницы и прочая превосходная посуда из французского фаянсу, извлеченная по случаю удачной экспедиции Тихона в Устьянский рудник. А наполняли ее фаршированные артишоки, матлот из разной рыбы, разварная форель под итальянским соусом, сосиски из гусиных печенок, королевский суп и тому подобные восхитительные блюда. Тихон даже ненадолго примирился с жизнью, когда обозрел весь стол и особенно увидел графинчик с водкой – может, хоть зелье с трапезой отвратят думы от текущих коллизий.
Даже цветущая после купания Манефа не сумела поколебать его недолгое умиротворение. Она явилась из поварни в простом платье, позаимствованном у Глафиры, без всякого корсета – и тем более парика, дабы не заставлять томиться роскошные черные волосы, которые она вольно распустила по плечам.
Возвращаться в беседе к пережитым приключениям никто не торопился, поэтому Тихону пришлось отдуваться за всех, цитируя то Василия Кирилловича Тредиаковского с его "Новым и кратким способом к сложению российских стихов", то Юнга с Метастазио, а то и нелюбимых в России немцев Клопштока и Готшеда. От "Подробного руководства к красноречию" нашему поэту, как заявил Тихон, проку что от козла известно чего. Глафира озвучила отрывок из Алкея, и даже Манефа блеснула короткими виршами Сапфо. Только механик невпопад принялся пересказывать сочинения Вольтера, однако отклика не сыскал.
– А то, может, Тихон Иванович нас и своими удалыми твореньями развлечет, как это он умеет? – лукаво спросила девица Дидимова.
– Нет, – отрезал поэт. – О том забудьте, как я сам забыл.
– Фу, – опечалилась Манефа.
Графу было тягостно вспоминать все свои публичные выступления – тем более сейчас, когда он твердо вознамерился покончить со стихоплетством.
– Тихон Иванович, подвезете меня до почтовой заставы? – спросила Глафира за чаем. – Боюсь, матушка уже вся слезами облилась и нарочного снарядила на мои поиски. Я ведь обещала сразу в город воротиться!
– С удовольствием…
– Что ж, Акинфий-то Панкратьевич мне в таком случае свои изобретения покажет. – Манефа склонилась к механику и повела плечом, и от такого невинного жеста бедный Маргаринов зарделся будто кленовый лист. – Ежели ему здоровье позволит.
– Позволит, позволит!
Манефа глянула на Тихона и как будто подмигнула.
– А господин граф не возражает?
– Не вижу к тому причин, – нахмурился Акинфий.
– Как же, ведь это он, можно сказать, меня из лап кровавых татей вырвал… И лечил в избушке, когда я Богу душу-то отдавала, в бреду металась.
Акинфий потемнел лицом и стиснул ложечку для сахара, словно это была рукоятка кинжала. На друга он смотреть избегал.
– Я уезжаю, немедленно, – сказал поэт и поднялся. – Не извольте беспокоиться на мой счет, у нас просвещенная страна и каждый дворянин волен поступать по своему разумению. Благодарствуйте за превосходный обед, Акинфий Панкратьевич!
Механик лишь холодно кивнул в ответ и с улыбкой повернулся к гостье, собираясь что-то сообщить ей, но Тихон не стал дожидаться его слов и быстрым шагом покинул гостиную, даже не ополоснув руки в тазике. Кошачьи ужимки Манефы начали раздражать его, да еще Акинфий!.. Ишь, расплылся под ласкою словно сосулька на солнце! Хотел ведь предупредить о змеином нраве Дидимовой, а теперь и черт с ним, своим умом пусть доходит.
В раздражении граф Балиор выскочил из дому и кинулся в конюшню, на ходу выкрикивая приказание запрячь лошадей. Те при виде хозяина даже обрадовались и с нетерпением постукивали копытами, когда он помогал конюшему. Желалось им, как видно, обратно в Разуваевку.
Тут и Глафира показалась. Она успела напудрить волосы и покрыть румянами щеки, а вокруг шеи обмотала голубую ленту tour de gorge. По случаю теплой погоды на ней было только черное платье с белыми кружевами и малиновый casaquin.
Они молча забрались в дрожки, и Тихон тронул поводья. Лошади выкатили седоков за ворота, и тут только Тихон расслабился, расстелил на спинке сиденья бешмет и стянул с головы опостылевший la chancelière.
– Боюсь я за него, Тиша, – поделилась Глафира.
– За Акинфия-то? Что за него бояться, он прапорщик в отставке и любого свиньею построит, – невесело хмыкнул Тихон.