Она заглянула в темную, грозную пропасть - в собственную способность ко злу - и ужаснулась. Она боролась с демоном, но он не отпускал ее. И этой борьбе с соблазном суждено было продолжаться еще долго. Неужели пробудилось ужасное чувство ненависти, доводящей часто даже до преступлений, - спрашивала ее совесть? Но как Джемайма ни боролась с этим чувством, ей все-таки не удавалось его преодолеть.
Весь следующий день она просидела дома, представляя себе, как другие весело собирают землянику в Скорсайдском лесу. Каждый раз, когда она воображала, как хорошо им там и как мистер Фарквар оказывает знаки внимания краснеющей, застенчивой Руфи, она чувствовала острые уколы ревности и в то же время принималась упрекать себя за это. Джемайма встала и пошла пройтись, чтобы физическими усилиями успокоить свое разыгравшееся воображение. Однако она мало ела в течение дня и чувствовала себя слабой, особенно в залитом солнцем саду. Даже прогулка по траве в тени орешника была невыносима из-за палящего августовского зноя. Тем не менее сестры, вернувшись с прогулки, нашли ее именно в саду: она прохаживалась быстрым шагом по аллее, словно пыталась таким образом согреться в холодный зимний день. Девочки сильно утомились и уже не щебетали, как накануне, а между тем Джемайма жаждала услышать подробности, которые только усилили бы ее волнение.
- Да, Леонард ехал на лошади вместе с мистером Фаркваром. Ах, как жарко! Джемайма, присядь, и я расскажу тебе все, что было! Не могу же я говорить, когда ты все время ходишь?
Джемайма присела на газон, но тут же вскочила.
- Я не могу сегодня усидеть на одном месте, - сказала она. - Рассказывайте, а я буду ходить туда-сюда.
- Но я не могу кричать! Я и говорю-то с трудом от усталости. Ну так вот. Мистер Фарквар довез Леонарда…
- Ты это уже говорила! - резко прервала ее Джемайма.
- Ну, тогда я не знаю, что еще тебе рассказать. Кто-то побывал там после нас и собрал всю землянику вокруг серой скалы… Послушай, Джемайма, - сказала Лиза слабым голосом, - у меня кружится голова, мне что-то нехорошо.
И она опустилась на траву в обмороке. Теперь скованная энергия нашла себе выход. Чувствуя небывалую силу, Джемайма подняла бесчувственную сестру на руки. Она приказала Мери бежать вперед и все приготовить, а сама отнесла Лизу через выходившую в сад дверь дома наверх, в свою комнату, где сквозь открытое окно приятно веял легкий ветерок, колыша зелень винограда и жасмина.
- Мери, принеси еще воды и беги скорее за мамой, - сказала Джемайма, видя, что обморок не проходит, хотя больная уложена в постель и спрыснута водой.
- Милая, милая Лиза! - приговаривала Джемайма, целуя бледное личико сестры. - Ты ведь любишь меня, милочка!
Дальняя прогулка в жаркий день оказалась слишком утомительной для слабенькой Лизы, и она всерьез заболела. Понадобилось много времени, прежде чем к ней возвратилось здоровье и силы. После обморока она пролежала много солнечных осенних дней, вялая, лишившаяся аппетита, сначала на диване в комнате Джемаймы, куда ее сразу отнесли, а потом на своей кровати.
Миссис Брэдшоу вздохнула с облегчением, когда узнала причину обморока: обычно она не могла успокоиться до тех пор, пока не находила причины нездоровья или болезни членов своего семейства. Что касается мистера Брэдшоу, то он искал утешение беспокойству о здоровье дочери в возможности обвинить кого-нибудь. Он не мог, подобно своей жене, довольствоваться одними фактами, ему нужно было увериться, что кто-то виноват в случившемся и что в противном случае все было бы хорошо.
Однако бедная Руфь винила себя и без его невысказанных упреков. Когда Руфь увидела, что милая Лиза лежит, бледная и слабая, то так строго осудила себя за беспечность, что слова и намеки мистера Брэдшоу показались ей чересчур легким наказанием за ту беззаботность, с которой она дозволила обеим своим питомицам утомиться во время долгой прогулки. Руфь горячо просила, чтобы и ей дозволили ухаживать за больной. Руфь ловила каждую свободную минутку, чтобы зайти в дом Брэдшоу, и с искренним раскаянием просила позволить ей побыть с Лизой. Миссис Брэдшоу часто принимала эти просьбы благожелательно и разрешала Руфи подняться наверх. Бледное личико Лизы прояснялось всякий раз, когда она видела свою наставницу.
Джемайма сидела молча, выражая всем своим видом недовольство тем, что двери ее комнаты теперь гостеприимно открыты для той, против кого восставало ее сердце.
Не знаю, приносил ли приход Руфи облегчение больной, но Лиза ее всегда очень нежно приветствовала. Лиза утомлялась, вопреки всем усилиям Джемаймы развлечь ее, но оживлялась, если Руфь входила к ней с цветком, книгой или с большой красноватой грушей, которая, казалось, еще хранила аромат залитого солнцем садика дома Бенсонов. Джемайма полагала, что та ревнивая ненависть, которую она испытывала к Руфи, внешне не выказывается ни в словах, ни в поступках. Она была холодна в обращении с Руфью, потому что не умела притворяться. Но при этом слова Джемаймы звучали всегда подчеркнуто вежливо и любезно и она всячески старалась вести себя как раньше. Однако секрет Джемаймы был секретом Полишинеля: в словах и жестах сквозят движения души, а в данном случае все, что делала и говорила Джемайма, казалось бездушным.
Руфь остро чувствовала перемену в обращении с ней Джемаймы. Она долго страдала молча, не решаясь спросить о причинах. Но вот как-то раз они остались на несколько минут наедине, и мисс Брэдшоу была застигнута врасплох. Руфь спросила, чем она ее оскорбила и почему та так переменилась к ней? Печально, когда дружеские отношения охладевают настолько, что становится необходимым подобный вопрос.
Джемайма побледнела больше обыкновенного и ответила:
- Я изменилась? Что вы хотите этим сказать? В чем я изменилась? Что я говорю или делаю не так, как прежде?
Однако тон ее был столь сдержанным и холодным, что сердце Руфи сжалось. Руфь поняла ясно без всяких слов, что не только старое чувство любви к ней уже оставило Джемайму, но и то, что та даже не сожалела об этом чувстве и не пыталась снова вызвать его. Любовь Джемаймы была дорога Руфи теперь так же, как и раньше.
Свойствами натуры Руфи была готовность в любой момент принести любую жертву тем, кто ее любил, и способность ценить привязанность выше всего. Она еще не выучилась той истине, что любить - большее благо, нежели быть любимой. И так как годы юности, в которые человек в наивысшей степени открыт впечатлениям бытия, прошли у Руфи одиноко - без родителей, без братьев и сестер, - то неудивительно, что она так дорожила расположением каждого и не могла без страдания лишиться ничьей любви.
Доктор, которого позвали лечить Лизу, предписал морской воздух как лучшее средство для восстановления сил. Мистер Брэдшоу любил показать, что ему ничего не стоит потратить большую сумму денег. И он отправился в Абермаут и нанял целый дом до конца осени. При этом он объявил доктору, что деньги для него не имеют значения по сравнению со здоровьем дочери. В ответ доктор, которому было безразлично, как именно выполнят его указание, сказал мистеру Брэдшоу, что съемные комнаты тоже подошли бы или даже оказались бы еще лучше, чем целый дом. Теперь потребовалось нанимать прислугу и предпринимать другие усилия, которых можно было бы избежать. Да и сама перевозка Лизы совершилась бы спокойнее и быстрее, если бы они наняли квартиру. Теперь же эти постоянно меняющиеся планы, разговоры, решения, отказы от решений и новые решения утомили Лизу еще до отъезда. Она утешала себя только, что ее дорогая миссис Денбай тоже поедет.
Мистер Брэдшоу нанял дом на берегу моря не только для того, чтобы показать, как он умеет тратить деньги. Он был очень рад на время избавиться от своих маленьких дочерей и их гувернантки, потому что приближалось время, когда ему предстояло заняться выборами в парламент и подготовить свой дом для предвыборного гостеприимства. Мистер Брэдшоу был инициатором проекта выдвижения кандидата, который будет отстаивать интересы либералов и диссентеров и потягается со старым членом парламента из числа тори, уже несколько раз подряд одерживавшим победу, поскольку вместе со своей семьей владел половиной города, так что голоса ему отдавали вкупе с арендной платой.
Мистер Крэнуорт и его предки были королями Эклстона на протяжении многих лет. И права его до сих пор так мало оспаривались, что он считал чем-то само собой разумеющимся ту вассальную преданность, которую все так охотно ему выказывали. Старая феодальная лояльность арендаторов землевладельцам не пошатнулась и при появлении мануфактур. Семейство Крэнуорт игнорировало их растущую силу, тем более что главным среди владельцев мануфактур оказался диссентер. Но, несмотря на отсутствие покровительства со стороны самого влиятельного семейства в округе, дело стало налаживаться, расти и распространяться. В описываемое мною время богач из числа диссентеров, оглядевшись вокруг, почувствовал себя достаточно сильным, чтобы потягаться с самими Крэнуортами в их вотчине и тем самым отомстить этим господам за прежние унижения. Память об унижениях так терзала мистера Брэдшоу, словно он и не ходил каждое воскресенье по два раза в церковь, и не жертвовал больше всех членов паствы мистера Бенсона.
Движимый этим, мистер Брэдшоу обратился к одному из либеральных парламентских агентов в Лондоне - человеку, имевшему всего один принцип: вредить всем врагам либералов. Этот человек никогда не стал бы делать ничего ни дурного, ни хорошего в интересах тори, но для вигов был готов на все. Возможно, мистер Брэдшоу и не знал всех свойств этого агента, но, во всяком случае, нуждался в помощнике для исполнения своего намерения - выдвижения кандидата, который будет представлять Эклстон в интересах диссентеров.
- Избирателей здесь около шестисот, - рассказывал мистер Брэдшоу, - и двести из них решительно стоят за мистера Крэнуорта. Эти бедолаги просто не смеют выступить против него! Но на другие две сотни мы можем уверенно рассчитывать: это рабочие или люди, так или иначе связанные с нашим промыслом, и они негодуют на упрямство, с которым Крэнуорт оспаривал право на воду. Еще две сотни колеблются.
- Им все равно, кто будет выбран, - ответил парламентский агент. - Ну и конечно, мы должны найти способ заставить их этим озаботиться.
Мистера Брэдшоу даже покоробил циничный тон, с каким это было сказано. Он надеялся, что мистер Пилсон не имел в виду подкуп. Но он промолчал, поскольку не исключал использование подобных средств, а вполне возможно, что других и не существовало. И если уж он, мистер Брэдшоу, взялся за подобное дело, то неудачи быть не должно. Надо тем или иным способом достичь успеха или не следовало все это затевать.
Парламентский агент привык легко справляться со всякого рода сомнениями. Он чувствовал себя превосходно с людьми, у которых никаких сомнений не бывало, но умел и снисходить к человеческим слабостям, и поэтому он отлично понял мистера Брэдшоу.
- Думаю, я знаю человека, который годится для нашей цели. У него куча денег, он просто не знает, что с ними делать. Устал кататься на яхтах, путешествовать и желает чего-нибудь новенького. Мне доносили по моим каналам, что он недавно выражал желание заседать в парламенте.
- Он либерал? - спросил мистер Брэдшоу.
- Безусловно. Принадлежит к семейству, которое побывало в свое время в Долгом парламенте.
Мистер Брэдшоу потер руки и спросил:
- А по религии он диссентер?
- Нет, так далеко он не зашел. Но он не слишком прилежит Церкви.
- Как его фамилия? - спросил мистер Брэдшоу.
- А вот тут прошу меня простить. Пока я не буду уверен, что он захочет баллотироваться в Эклстоне, я не назову его имени.
Однако безымянный джентльмен все-таки пожелал баллотироваться, и была объявлена его фамилия: мистер Донн. Они с мистером Брэдшоу переписывались во все время болезни мистера Ральфа Крэнуорта, а когда тот умер, все оказалось готово для выполнения плана. Требовалось действовать быстро, прежде чем Крэнуорты успеют договориться, кому из них занять место в парламенте. Кто-то должен был "погреть" его, пока старший сын нынешнего главы клана не достигнет совершеннолетия, поскольку сам глава уже занимал место в муниципалитете графства.
Мистеру Донну следовало лично приехать для предвыборной агитации, и он намеревался поселиться у мистера Брэдшоу. Вот почему дом на берегу моря, в двадцати милях от Эклстона, показался мистеру Брэдшоу самой удобной больницей и детской для тех членов его семейства, которые были бесполезны и даже могли стать помехой во время выборов.
ГЛАВА XXII
Либеральный кандидат и его представитель
Джемайма сама не знала, хочет ли она ехать в Абермаут или нет. Она жаждала перемен. Домашняя жизнь надоела, но все же ей была невыносима мысль, что, уехав в Абермаут, она оставит мистера Фарквара, тем более что Руфь, по всей вероятности, тоже проведет праздники дома.
Руфь же, напротив, радовало решение мистера Брэдшоу: в Абермауте у нее появлялась возможность исправить ошибку относительно Лизы. Руфь решила постараться как можно добросовестнее и заботливее следить за девочками и сделать все, что от нее зависит, чтобы поправить здоровье больной. Но ее охватывал ужас при мысли о расставании с Леонардом. Раньше Руфь не покидала сына ни на один день, и ей казалось, что ее постоянная забота о малыше избавляла его от всех зол и даже от самой смерти. Руфь не спала по ночам, испытывая блаженное чувство, что он рядом с ней. Когда же она уходила к своим воспитанницам, то старалась припомнить и глубоко запечатлеть в сердце его лицо.
Мисс Бенсон поделилась с братом своими сомнениями относительно того, что мистер Брэдшоу не предложил Руфи взять с собой Леонарда. В ответ мистер Бенсон только попросил сестру не высказывать эту идею Руфи. Он был вполне уверен, что это могло внушить Руфи напрасную надежду, а потом привести к разочарованию. Мисс Бенсон разбранила брата за холодность, но на самом деле он был полон сочувствия, хотя и не выражал его, а только готовился взять Леонарда с собой на длинную прогулку в тот день, когда его мать оставит Эклстон.
Руфь плакала до тех пор, пока на это хватало сил, и устыдилась, заметив серьезные и удивленные взгляды воспитанниц, которые были уже душой в Абермауте и которым мысль о возможности смерти их любимых существ никогда даже не приходила в голову. Гувернантка, подметив недоумевающие выражения их лиц, вытерла слезы и заговорила веселее. Когда они прибыли в Абермаут, Руфь уже восхищалась новыми видами так же, как и девочки. Ей было нелегко противиться их просьбам немножко побродить по берегу, но Лиза за этот день утомилась больше, чем за все предыдущие недели, и Руфь решила поступить благоразумно.
Между тем дом мистера Брэдшоу в Эклстоне готовили для предвыборного гостеприимства. Перегородку между неиспользовавшейся гостиной и учебной комнатой сломали, чтобы сделать на ее месте раздвижные двери. Был приглашен "изобретательный" местный драпировщик. (И какой городок не имеет подобного хитроумного драпировщика, которым гордятся, утверждая что его столичные собратья не имеют такого воображения, и который посматривает на всех с презрением гения?) Мастер явился и высказал мнение, что "нет ничего проще, чем превратить ванную комнату в спальню с помощью небольшой драпировки, скрывающей кран душа". По его мнению, надо было только как следует спрятать ручку крана, чтобы ничего не подозревающий обитатель ванны-кровати не принял ее за звонок.
Мистер Брэдшоу нанял в городе настоящую кухарку на месяц, к крайнему негодованию его собственной кухарки Бетси. От злости та сделалась ярой сторонницей мистера Крэнуорта, едва услышав о намерении отнять у нее неограниченную власть в кухне, где она царствовала целых четырнадцать лет. Миссис Брэдшоу, когда у нее выпадала свободная минутка, вздыхала, жаловалась и удивлялась, зачем их дом превращают в гостиницу для этого мистера Донна, ведь Крэнуорты никогда не приглашали к себе избирателей, а они живут в Крэнуортхолле чуть ли не со времен Юлия Цезаря, и если это не старая почтенная семья, то она уж и не знает, кто они такие.
Хлопоты несколько смягчили Джемайму: для нее тоже нашлось дело. Она совещалась с драпировщиком; утешала Бетси до тех пор, пока та не смолкала, продолжая молча сердиться; убеждала мать прилечь и успокоиться, а сама ходила покупать различные вещи, нужные для того, чтобы сделать дом поудобнее для мистера Донна и его представителя, друга парламентского агента. Сам агент так и не появился на сцене, но тем не менее дергал за все ниточки. Его друг - некто мистер Хиксон - был, как говорили, не имеющим практики адвокатом. Однако сам он высказывал сильное отвращение к закону - "большому надувательству" со всеми его закулисными интригами, раболепством, приспособленчеством и бесконечными обременительными формальностями, церемониями и устаревшими, мертвыми словами. Поэтому, вместо того чтобы поддерживать реформу законодательства, мистер Хиксон красноречиво выступал против нее, причем говорил таким жреческим тоном, что оставалось только удивляться, как он мог быть дружен с парламентским агентом, о котором мы уже упоминали. Однако сам мистер Хиксон утверждал, что борется только с пороками закона, делая все от него зависящее, чтобы возвратить в парламент некоторых его членов, обязавшихся произвести законодательную реформу по его, мистера Хиксона, плану. Однажды он высказался очень доверительно:
- Если бы вам нужно было уничтожить чудовище с головами гидры, стали ли бы вы сражаться с ним на шпагах, как с джентльменом? Разве не схватили бы вы первое, что попадется под руку? Так я и поступаю. Главная цель в моей жизни - это реформа английского законодательства. Стоит либералам получить большинство в палате, и дело сделано. И я считаю себя вправе пользоваться человеческими слабостями для достижения такой высокой и даже святой цели. Само собой разумеется, если бы люди были ангелы или просто безукоризненно честны и неподкупны, мы бы и не стали их подкупать.
- А могли ли бы вы их не подкупать? - спросила Джемайма.
Разговор шел за обедом у мистера Брэдшоу, где собралось несколько гостей по случаю встречи мистера Хиксона; в числе их был и мистер Бенсон.
- И не могли бы, и не стали бы, - ответил пылкий адвокат, пренебрегая в горячности сущностью вопроса и сразу выходя в безбрежное море своего красноречия. - Однако при настоящем положении вещей те, кто хочет достичь успеха даже в добрых делах, должен снизойти к людским слабостям и действовать разумно. И потому я еще раз повторю: если мистер Донн - это тот человек, который соответствует вашим намерениям, и у вас добрые, высокие, даже святые намерения…
Мистер Хиксон помнил, что его слушатели - диссентеры, и решил почаще употреблять слово "святой".
- …тогда, говорю я вам, мы должны отбросить излишнюю деликатность, которая годилась бы для острова Утопия или тому подобного места, и принимать людей такими, какие они есть. Они скупы, и не мы сделали их такими, но раз мы имеем с ними дело, то придется учитывать их слабости. Они беспечны, неблагоразумны, за ними числятся маленькие грешки, и наш долг смазать эти винтики. Славная цель - реформа законодательства оправдывает, по моему мнению, все средства ее достижения - то законодательство, от занятий которым я вынужден был отказаться, поскольку был слишком совестлив!
Последние слова он произнес негромко, как бы про себя.