Он произнес это дрожащим от гнева голосом, и испуганные девочки молча повиновались. В это время облако закрыло солнце, и комната, только что светлая и сияющая, погрузилась в холодную тьму. И словно кто-то хотел выровнять освещение в комнате, то место, где стояла Джемайма, осветилось, и отец заметил ее присутствие.
- Джемайма, выйди! - приказал он.
- Но почему, отец? - спросила она, сама удивляясь тому, что может противиться его указаниям.
Это сопротивление было вызвано затаенной злобой, которая кипела под ровной поверхностью ее жизни и постоянно искала выхода. Джемайма осталась на месте, лицом к лицу с отцом и Руфью. А Руфь, поднявшись со стула, стояла в страхе и трепете, словно молния осветила прямо перед ней пропасть. Ничто не могло ее теперь спасти: ни спокойная, безгрешная жизнь, ни глубокое молчание о прошлом, даже перед собственным сердцем. Старый проступок никогда не канет в забвение. Казалось, все спокойно на залитом солнцем морском просторе, но чудовище всплыло на поверхность и глянуло прямо на нее своими никогда не закрывающимися глазами. Кровь прилила у нее к голове, в ушах стоял шум, подобный клокотанию кипящей воды, так что Руфь не услышала первых слов мистера Брэдшоу. Правда, речь его была прерывиста и бессвязна от бешенства. Но ей и не нужно было слушать: она знала, в чем дело. Руфь как встала в первую секунду, так и замерла, онемевшая и беспомощная. Но вот она снова обрела способность понимать то, что говорил мистер Брэдшоу:
- Если и есть грех, который я особенно ненавижу, к которому испытываю отвращение большее, чем к другим, то это распутство. Он включает в себя все прочие грехи. Неудивительно, что вам удалось втереться к нам с вашей слащавой лицемерной наружностью, которая всех нас обманула. Надеюсь, Бенсон не знал об этом. Лучше было бы для него, если бы он не знал! Как перед Богом говорю: если он ввел вас в мой дом ради каких-нибудь своих расчетов, то он скоро узнает, как дорого ему обойдется милосердие за счет других. Вы - предмет толков всего Эклстона! Из-за вашего разврата…
Он просто задыхался от кипевшего в душе негодования. Руфь стояла молча, неподвижно. Голова ее поникла, глаза были полузакрыты дрожащими веками, обвисшие руки казались очень тяжелыми. Наконец тяжесть, давившая ей на сердце, чуть ослабла, и она смогла с трудом проговорить, тихо и жалобно:
- Я была так молода…
- Тем более вы испорчены, тем более отвратительны! - воскликнул мистер Брэдшоу, чуть ли не довольный тем, что женщина, так долго не решавшаяся ничего сказать, попыталась защититься. Из-за своего гнева он совсем забыл о присутствии Джемаймы, и тут, к его удивлению, та шагнула вперед и сказала:
- Отец!..
- Молчи, Джемайма! - прервал он ее. - Ты с каждым днем становишься все более дерзкой и непослушной. И теперь я знаю, кого за это благодарить. Если такая женщина пробралась в мое семейство, нечего удивляться никакой порче, никакому злу, никакому растлению…
- Отец!..
- Ни слова! Если уж ты, по своему непослушанию, находишься здесь, слышишь то, чего ни одна скромная девушка не стала бы слушать, то должна молчать, раз я тебе приказываю. Одна тебе от этого польза - вынеси урок. Посмотри на эту женщину! - И он показал на Руфь, которая чуть отвернулась от него, словно это движение могло отвратить его безжалостную руку. Ее лицо бледнело с каждой секундой. - Посмотри на эту женщину, которая предалась разврату, когда была гораздо моложе, чем ты сейчас! Сколько лет она лицемерила! Если когда-нибудь ты или кто-либо из моих детей любил ее, то отбросьте ее от себя теперь, как апостол Павел отбросил ядовитую змею прямо в огонь!
Он остановился, чтобы перевести дух. Джемайма, раскрасневшаяся, тяжело дышавшая, подошла к бледной как полотно Руфи. Она схватила ее холодную, помертвевшую руку, сжала теплым судорожным пожатием и, зажав так крепко, что потом в течение нескольких дней на ней оставались синяки, заговорила, не позволяя отцу перебить себя:
- Отец, дай мне сказать! Я не стану молчать и заступлюсь за Руфь! Я ненавидела ее, жестоко ненавидела - да простит мне Бог! - но поэтому ты можешь судить, что свидетельство мое истинно. Я ненавидела ее, и ненависть мою способно было охладить разве что одно презрение. Но теперь я не презираю тебя, милая, милая Руфь!
Последние слова она произнесла с необыкновенной мягкостью и нежностью, хотя отец метнул в ее сторону бешеный взгляд.
- Обо всем том, что вы, отец, узнали только теперь, я слышала уже очень давно - может быть, уже год назад, не знаю, в последнее время я потеряла ощущение времени. Мне внушали ужас и она, и ее грех. И я тогда же рассказала бы о нем, если бы не боялась сделать это не из лучших побуждений, а только под влиянием терзавшей мое сердце ревности. Да, отец, чтобы показать вам истинность моего свидетельства в пользу Руфи, я сознаюсь, что сердце мое уязвлено ревностью. Руфь нравится человеку, который… О нет, отец, пощадите меня, позвольте не говорить всего!..
На лице ее выступили красные пятна, и она замолчала на мгновение, не больше.
- Я следила за ней и подстерегала ее, как дикий зверь свою добычу. И если бы я подметила хоть малейшее уклонение от долга, хоть тень неправды в слове или деле и если бы, самое главное, мой женский инстинкт уловил хоть малейшую нескромность в ее мыслях, слове или взгляде, то старая ненависть вспыхнула бы адским пламенем! Мое презрение превратилось бы в отвращение, а не уступило бы место состраданию, новой любви и самому искреннему уважению. Отец, вот в чем я приношу перед вами свидетельство!
- А я скажу тебе, чего стоит твое свидетельство, - проговорил ее отец, начав тихим голосом, чтобы дать постепенно разойтись сдерживаемому гневу. - Оно только сильнее убеждает меня в том, какую порчу внесла в мою семью эта распутница. Она пришла к нам в дом со своей невинной наружностью и ловко раскинула тут свои сети. Она обратила добро во зло, а зло в добро и научила вас всех сомневаться в том, существует ли вообще порок и не следует ли смотреть на него как на добродетель. Она привела тебя на край пропасти, и первый же случай столкнул бы тебя туда. А я доверял ей! Я доверял ей, я приветствовал ее!..
- Я поступила очень дурно, - еле слышно сказала Руфь, так тихо, что он, вероятно, не услышал ее, поскольку продолжал, расходясь все сильнее:
- Я приветствовал ее! Я был так одурачен, что позволил ее незаконному отродью - ужасно даже думать об этом…
Как только он упомянул о Леонарде, Руфь впервые с начала разговора подняла глаза. Зрачки ее расширились, словно она ожидала пытки. Мне приходилось видеть это выражение ужаса во взгляде бедного бессловесного животного и несколько раз на человеческом лице. Молю Бога, чтобы никогда больше мне не довелось его увидеть ни у того, ни у другого! Джемайма почувствовала, что рука, которую она крепко держала, вырвалась. Руфь протянула вперед руки со сплетенными пальцами и запрокинула голову, - по-видимому, она жестоко страдала.
Мистер Брэдшоу продолжал:
- Позволил этому наследнику позора водиться с моими невинными детьми! Надеюсь, они еще не заразились!
- Я не могу, я не могу этого выносить! - вырвалось у Руфи.
- Ах, не можете выносить?! - повторил он. - Вы должны это вынести, сударыня! Или вы думаете, что ваш ребенок избегнет кары за свое рождение? Или вы думаете, что он один избежит попреков и насмешек? Или вы воображаете, что он когда-нибудь окажется на равных с другими мальчиками, не заклейменными грехом от самого рождения? Всякий в Эклстоне узнает, что он такое. Неужели вы думаете, его пощадят и не будут презирать? Вы не можете вынести - скажите пожалуйста! Вам следовало подумать, в состоянии ли вы переносить последствия греха, прежде чем ему предаваться. Вам надо было подумать о том, как глубоко ваш ребенок почувствует себя униженным и отверженным - и это еще не самое страшное, - пока не дойдет до того, что в нем исчезнет всякое чувство стыда и всякое понимание виновности его матери.
Тут Руфь заговорила. Она походила на загнанного в угол дикого зверя, страх ее исчез.
- Я взываю к Господу против такой участи моего ребенка! Я призываю Бога на помощь! Я - мать и, как мать, взываю к Богу о помощи, да призрит Он милостивым оком своим на дитя мое и возрастит его в страхе своем. Да падет стыд на меня! Я заслужила его, но он… Он так невинен и так добр…
Руфь схватила шаль и стала дрожащими руками завязывать ленты шляпки. Что, если до Леонарда уже дошли слухи о ее позоре? Каково будет его потрясение от этого известия? Она должна увидеть его, заглянуть ему в глаза, чтобы понять, ненавидит он ее или нет. Он вполне может возненавидеть ее, если все начнут над ним глумиться.
Джемайма стояла рядом с Руфью, с состраданием глядя на нее, чувствуя невыразимую печаль. Она оправила на Руфи платье, чего та и не заметила. Однако это вызвало новый приступ гнева у мистера Брэдшоу. Он решительно схватил Руфь за плечи и с силой потащил из комнаты. Лестница и холл огласились плачем, но это только подстегнуло ярость мистера Брэдшоу. Он распахнул настежь дверь на улицу и проговорил сквозь зубы:
- Если когда-нибудь вы и ваш незаконный сын переступите через этот порог, я позову полицию, чтобы вытолкать вас обоих!
Если бы он видел лицо Руфи в этот момент, ему не нужно было бы произносить это.
ГЛАВА XXVII
Готовясь к пути правды
Руфь шла по знакомым улицам, и в каждом предмете, в каждом звуке ей чудился какой-то новый смысл: все, казалось, имело отношение к позору ее сына. Она опустила голову и побежала вперед, боясь, что Леонарду расскажут, кем она была и кто такой он сам, прежде чем она до него доберется. Это был пустой, безрассудный страх, но он овладел ею так же сильно, как если бы имел основания.
И действительно, тайна, о которой шепнула кое-кому любопытная миссис Пирсон, чьи подозрения сначала подстегнула странная реакция Джемаймы, а потом подтвердили разные совпадения, разнеслась по городу, стала известна большей части эклстонских кумушек, а затем дошла и до ушей мистера Брэдшоу.
Когда Руфь подбежала к дверям дома Бенсонов, они отворились - и показался Леонард. Он был такой же оживленный и веселый, как утром: лицо его сияло от предвкушения предстоявшего счастливого дня. Малыш был одет в те вещи, которые Руфь сама с таким удовольствием и гордостью сшила ему. Вокруг его шеи был повязан темно-синий платок, который Руфь оставила ему сегодня утром, подумав с улыбкой о том, как он пойдет к симпатичному смуглому личику. Руфь схватила сына за руку и, не говоря ни слова, развернула лицом к дому. Ее взгляды, ее порывистые движения, ее молчание испугали мальчика, однако же он не спросил, зачем она это делает. Дверной замок защелкнулся, и Руфь и хриплым шепотом скомандовала:
- Наверх!
Леонард и Руфь поднялись в комнату. Руфь заперла дверь на задвижку, села, поставила сына перед собой (она ни на секунду не отпускала его) и, положив обе руки на его плечи, посмотрела ему в лицо. В ее горестном взгляде выразилось то страдание, которое не могло вылиться в словах. Наконец Руфь попробовала заговорить. Она сделала страшное усилие, доходившее почти до судорог, но слова не шли. Только при виде выражения ужаса, появившегося на лице сына, к ней вернулся голос. Но, видя его испуг, Руфь начала говорить не то, что хотела. Притянув сына к себе, она склонила голову ему на плечо, пряча свое лицо даже от него:
- Мой бедный мальчик! Мой несчастный! Ах, зачем я не умерла, когда была невинной девушкой!
- Мама! Мама! - всхлипывал Леонард. - Что случилось? Почему ты смотришь так ужасно? Почему ты называешь меня бедным мальчиком? Разве мы не идем на гору Скорсайд? Это ничего, мне все равно, мама, только, пожалуйста, не вздыхай так и не дрожи. Дорогая мамочка, может быть, ты больна? Можно я позову тетю Веру?
Руфь встала и откинула назад волосы, падавшие на лоб и закрывавшие ей глаза. Она посмотрела на него задумчиво.
- Поцелуй меня, Леонард! - проговорила она. - Поцелуй меня, мое сокровище, еще раз, как раньше!
Леонард бросился в ее объятия, сжал ее изо всех сил, и губы их слились, как в последнем поцелуе перед смертью.
- Леонард, - сказала Руфь наконец, отстраняя его от себя и пытаясь собраться с силами, чтобы разом все ему высказать, - выслушай меня…
Мальчик стоял тихо, затаив дыхание, и глядел на нее. Пока она бежала от дома Брэдшоу до дома Бенсонов, ей пришла в голову отчаянная мысль: назвать себя всеми бранными, грубыми словами, какие только люди могли применить к ней, чтобы Леонард впервые услышал их из ее собственных уст. Но в его присутствии - а он был в ее глазах святым и чистым созданием - Руфь не смогла этого сделать и теперь не находила слов, достаточно чистых, чтобы сказать ему ту правду, которую он должен был узнать от нее, а не от кого-либо другого.
- Леонард, - начала она, - когда я была еще очень молода, я совершила очень плохой проступок. Я надеюсь, Бог, который все знает, будет судить меня снисходительнее, чем люди. Проступок мой был такого рода, что ты еще не можешь его понять…
На щеках его вспыхнул румянец, и это болезненно ее кольнуло, как предвестие того позора, который будет сопровождать его всю жизнь.
- …а люди не смогут никогда ни забыть, ни простить. Ты услышишь, как меня станут называть самыми оскорбительными словами, которыми только могут назвать женщину. Меня сегодня уже называли так. И, дитя мое, ты должен все переносить терпеливо, потому что эти люди отчасти правы. Никогда не думай из любви ко мне, что я поступила хорошо… На чем я остановилась?.. - спросила она вдруг, растерявшись и забыв все, что уже сказала и что ей еще предстояло сказать.
Потом, прочитав на лице Леонарда недоумение, стыд и негодование, она заговорила гораздо быстрее, словно опасаясь, чтобы силы ее не покинули прежде, чем она успеет все высказать.
- Леонард, - продолжила она дрожащим голосом, - это не все. Величайшее из наказаний еще ожидает меня. Оно заключается в том, что ты пострадаешь за мой проступок. Да, мой дорогой! Люди станут говорить постыдные вещи о тебе, бедном, невинном ребенке, так же как и обо мне, виновной. В течение всей твоей жизни тебя будут укорять тем, что твоя мать никогда не была замужем… Не была замужем, когда ты родился…
- Разве ты не была замужем? Разве ты не вдова? - внезапно спросил он, в первый раз догадываясь об истинном положении дел.
- Нет! Да простит меня Бог и да поможет Он мне! - воскликнула она, заметив выражение отвращения, появившееся на лице мальчика, и почувствовав слабое движение, словно он хотел вырваться из ее объятий. Это движение было почти незаметным и длилось не более секунды. Но Руфь сразу же убрала от него свои руки и закрыла ими лицо - закрыла от стыда перед своим ребенком - и с горечью в сердце простонала: - Ах, зачем Бог не допустил меня умереть совсем маленькой? Умереть младенцем у груди моей матери?!.
- Мама! - позвал ее Леонард, робко положив руку ей на плечо. Но она отстранилась от него и продолжала тихо плакать. - Мама! - повторил он после паузы, снова подойдя к ней ближе, хотя она того и не заметила. - Милая, дорогая мамочка, - заговорил он, используя то ласковое обращение, которое еще недавно отвергал как недостойное мужчины. - Мамочка дорогая, я не верю им, не верю, не верю! - И он разразился страшными рыданиями.
Она тут же обняла его и принялась успокаивать, как грудного ребенка:
- Тише, Леонард! Успокойся, дитя мое! Я была слишком неосторожна с тобой! Я огорчила тебя! Я не принесла тебе ничего, кроме горя! - восклицала она, и в голосе ее слышался упрек самой себе.
- Нет, мама! - ответил он, сдерживая слезы, и глаза его стали серьезными. - Нет на свете другой такой мамы, как моя! И я не поверю никому, кто это скажет. Не поверю и побью всякого, кто осмелится это повторить. Побью!
Он сжал кулак, словно вызывая кого-то на бой.
- Ты забываешь, дитя мое, - проговорила Руфь мягко и грустно, - что я сама говорю это о себе. Говорю тебе правду.
Леонард крепко прижался к ней. Она чувствовала, как тяжело он дышит, словно загнанный зверь. Она не находила слов утешения и думала о смерти.
Наконец он затих. Руфь боялась взглянуть на него. Ей хотелось, чтобы он заговорил, но она боялась его первых слов. Она целовала его волосы, его голову, даже одежду, издавая тихие, невнятные, жалобные звуки.
- Леонард, - проговорила она наконец, - Леонард, взгляни на меня! Леонард, посмотри!..
Но мальчик только сильнее прижался к ней и совсем спрятал лицо.
- Дитя мое, что мне делать, что сказать тебе? Если я скажу, чтобы ты не обращал внимания, что это пустяки, то я солгу. Тяжкий позор и горе навлекла я на тебя. Позор за меня, за твою мать. Но знай, Леонард, ты не опозорен и не унижен в глазах Божьих.
Она заговорила твердо, словно нашла путеводную нить, которая наконец приведет его к покою и придаст ему сил:
- Помни это всегда. Помни, когда настанет пора испытания, когда люди будут называть тебя позорными именами. Вспомни тогда о Божьем милосердии и Божьей справедливости. И хотя за мой грех тебя заклеймят печатью отвержения в мире… О дитя мое, дитя мое!
Она почувствовала, что он поцеловал ее, словно попытался без слов успокоить ее. Это придало ей сил продолжать:
- Помни, сокровище моего сердца, что только за твой собственный грех ты можешь быть отвержен от Бога.
Она так ослабела, что ее руки разжались сами собой. Леонард смотрел на нее в испуге. Потом он принес ей воды и побрызгал на нее. Трепеща при мысли, что она умрет и оставит его, он называл ее нежными именами и умолял открыть глаза.
Когда Руфь немного пришла в себя, Леонард помог ей лечь в постель. Она лежала безмолвная, бледная, точно мертвая. Она почти надеялась, что обморок ее кончится смертью, и с этой мыслью открыла глаза, чтобы в последний раз посмотреть на своего сына. Она увидела его, бледного и испуганного, и сострадание помогло ей прийти в сознание и забыть о себе. Ей не хотелось, чтобы мальчик увидел ее смерть, если она и в самом деле умирала.
- Пойди к тете Вере! - прошептала она. - Я устала и мне нужно заснуть.
Леонард медленно и неохотно поднялся. Руфь попыталась улыбнуться ему, думая о том, что у него останется последнее воспоминание о последнем взгляде матери - нежном и сильном. Она проводила его глазами до двери. Но он не вышел из комнаты, а вернулся к ней и спросил робким, боязливым голосом:
- Мама, а они не будут говорить со мной об этом?
Руфь закрыла глаза, чтобы не выдать ту острую, как нож, муку, которую она почувствовала при этом вопросе. Леонард задал его, потому что, как все дети, избегал тяжелых и непонятных тем для разговоров, а вовсе не из-за стыда, столь раннего и столь внезапно возникшего, как Руфь ошибочно поняла.
- Нет, - ответила она. - Ты можешь быть уверен, что не станут.