На автовокзале много людей. Все женщины с тяжеленными сумками (и я не исключение), мужчины - налегке. Заспанная кондукторша говорит, что такое количество безбилетников, как сейчас, она только в гробу видала. И куда все прут? Но если водитель разрешает ехать стоя, то пусть едут. В конце концов никто не виноват, что за два дня до рейса билетов уже не было. Лето на улице!
- От этих каникул и отпусков у транспортников одна головная боль - больше ничего! - вздыхает кондукторша и продолжает: - Хоть бы автопарк обновили, а то автобусы на ходу сыплются.
В салоне весело. Большая компания едет со свадьбы. Гитара, водка, песни, воспоминания.
- Я все никак понять не могу, почему Андрюха на такой старой женился? - кричит сосед рядом, поворачиваясь к девушке на заднем сиденье.
- Он чо, совсем офигел? Сколько ей там? Тридцать четыре? Это же почти пенсионерка! А ему двадцать три, прикинь? Нет, я конечно, понимаю. Дом, всем обставленный, дача, машина и все такое. Но ведь могли и так жить! Зачем позориться-то на всю округу? Вон сколько молодых баб кругом! И образованных, и при деньгах, и вообще разных!
Девушка с заднего сиденья отвечает, что у них большая любовь…
- Какая может быть любовь в наше время? - возражает мой сосед. - День прошел - и ладно! А с чем едят любовь - не знаю, не знаю…
Автобус проезжает мимо укрытых туманом полей, стогов сена, мелких речушек, березовых рощиц и застенчивого утреннего солнца.
Почему-то становится вдруг грустно. Природа просыпается, а я еду, еду. Нет, чтобы остановиться, задержаться и медленно пройтись - можно даже босиком по сочному от росы полю, послушать кукушку. В этом году, кстати, я ее еще не слышала. Зато в салоне все бурно обсуждают прелести навороченного джипа, который может проехать даже по топким болотам.
Автобус гудит, как случайно задетый муравейник. Почему-то людям нет никакого дела до утренней природы. Они с нетерпением ждут, когда наконец окажутся на станции, где можно будет немного передохнуть и… снова пойти по жизни, возможно, снова с ношей - куда же без нее?
Бегом-бегом по скрипящему гравию я тороплюсь на поезд. Все мои надежды сейчас вложены в бледно-оранжевый билет, который дает право прибыть сегодня же в относительно цивилизованный поселок огромного Ханты-Мансийского округа, который по-другому именуют еще Югрой. У меня в запасе полторы минуты, или девяносто секунд. Поезд медленно трогается с места. Я со всего маху падаю голыми коленками на гравий, вскрикиваю от неимоверной боли, но тут же быстро вскакиваю и на ходу запрыгиваю в свой вагон…
Каждый раз, находясь в дороге, я прихожу к выводу: человек - это так много! Это первый крик, шаги по росе, сердечная молитва, новые дома, уютные дворики… Справедливые законы, посаженные нами деревья, маленькие дети, полевые и садовые цветы, моря и горы… И это все Ты - человек, то есть Я. Не случайно ведь так великие говорят!
В дороге возникает удивительное чувство причастности к бегу жизни, к ее сумасшедшему ритму.
И пусть сосед напротив думает, что я тупая курица или обычная авантюристка, пусть криво улыбается проводник. Но я-то кое-что знаю, и это дает уверенность прыгать на ходу в поезд. Более того, это дает уверенность не пропустить главного поезда в своей жизни.
За окном тянутся болота и мелькают карликовые березки. Я осторожно смазываю разбитые колени йодом и морщусь от боли.
- Девушка, хотите соку? - предлагает попутчица.
Моя благодарная улыбка, видимо, располагает ее, и она рассказывает:
- Я совсем одна… Как разошлась шесть лет назад со своим, так никого больше и не было. А главное - не хочу! Как погляжу, как живут вокруг, так и даром мне никого не надо. Какой-то слабый мужик нынче пошел, прям как после мировой войны. Кто бы знал, каково это женщине быть одной?
Колени нестерпимо болят. Я пытаюсь заснуть и сквозь сон слышу: моя соседка уже разговаривает с другой женщиной:
- Сейчас на перроне все пассажиры из окошек машут провожающим, а мне некому, - разве что папе, на кладбище… Я-то еще молодая, тридцать девять нынче стукнуло. Сил во мне, энергии - ого-го! А кому оно надо? По хозяйству бегаю туда-сюда, все что-то делаю, суечусь. Вон, морошки нынче, как говна. Бери - не хочу. Я насобирала полтора ведра, да куда мне одной столько? Наморозила, конечно, варенья наварила. Оно оранжевое, необычное, вроде как апельсиновое смотрится. А нонешний год так вообще удачным вышел. Кедрача много - раз, уток до хрена на болота прилетело - два. Я их, если хочешь знать, сроду не ощипывала. А тут сын настрелял пару чирков и принес мне ощипывать. Взяла их, гляжу, а по ним вши бегают! И меня такая брезгливость вдруг проняла! Я их потом и кипятком ошпарила, как положено. Но все равно мясо утиное теперь есть не буду ни за какие шиши! Такое чувство будто оно все-все из тины.
На вокзале продают много вяленой и копченой рыбы местного улова, но мне сейчас не до нее.
Я спешу в речной порт. Через двадцать восемь минут с пристани отплывает мой теплоход. Медлить нельзя, другой будет только на следующей неделе, и такси на предельной скорости везет меня на другой конец поселка, к причалу.
В кассе я покупаю билет последней. Лечу на пристань. Улыбаюсь неестественно тонкобровой капитанше и вхожу в пассажирскую каюту. Короткие железные ступеньки и высокие каблуки. Класс! Как только я плюхаюсь на свое место, тут же начинает гудеть мотор, волны изо всех сил бьются о пристань. Теплоход медленно делает поворот и берет курс на север. Штурман на судне тоже женщина, ну и кок, само собой. Пассажиры - в основном местные мужчины.
Я думаю о том, как хорошо, что я надела длинную юбку и теперь не видно кровавых синяков на коленях. Все смотрят на мои высокие каблуки и думают, что у меня все замечательно. И правильно. Миру нужно демонстрировать красивое и только красивое, пусть все улыбаются!
А теплоход тем временем уверенно разрезает яркую синеву реку, какая, наверное, бывает только в этих местах да на картинах первоклассных художников. И мне почему-то без устали хочется смотреть на это чудо.
По краям реки оккупировали белоснежные лилии, их ярко-желтые сердечки видно далеко и оттого кажется, что попала в какую-то другую страну - страну вечного Солнца.
Только что здесь прошел дождь, и над лесом появилась огромная, невероятно яркая радуга.
Потревоженные шумом теплохода постоянно вылетают из камышей испуганные утки. Покружат, покружат немного - и снова в свое гнездо.
Одна пара, вторая, третья, четвертая, пятая… К осени у них появятся утята и, возможно, также будут испуганно вылетать и кружить над этим же самым теплоходом.
По обрывистым берегам реки много стрижиных нор. Чуть поодаль семейство аистов лениво поглядывает в нашу сторону.
На берегу привычная суета. У встречающих на глазах слезы. Меня встречают друзья, они пришли с букетом васильков.
Я почему-то тоже плачу. Путаясь в полах длинной юбки, иду по палубе.
Ветер быстро начинает раскачивать судно, но я уже сошла на берег. Сначала одна волна, следом другая пытаются меня догнать, но не успевают и громко разбиваются о речной песок. А я уже подношу к лицу влажные васильки и слышу:
- Господи, Ариночка, как мы долго тебя ждали…
Мне повезло на маленькую, но сенсацию. В день моего приезда два известных в округе рода играют свадьбу, причем со всеми обычаями. Такого теперь, увы, не увидишь, и я, не желая пропустить ничего, бегу (именно бегу!) в чум невесты - наниматься помощницей по хлопотному свадебному хозяйству.
Меня радостно привечают и тут же дают задание - мелко порезать тушу молодого бобра и натопить жира. Этим жиром потом будут мазать невесту, перед тем как она покинет отчий дом. Жир должен легко впитываться в кожу, чтобы на всю жизнь защитить молодую Коко от злых духов и бесплодия.
И я начала делать свою работу с особенным старанием.
В то время другие женщины чистили рыбу на уху и пекли лепешки. По поводу свадьбы в чуме была проведена генеральная уборка.
Коко сегодня ничего не делала. По уставу своего рода она должна была плакать, но ей плакать почему-то не хотелось, а хотелось в город на дискотеку. Она целый день наряжалась, вертелась перед зеркалом, красила брови, ресницы, губы; потом все это стирала и снова красила.
- Мама, слышь, а когда я выйду замуж, курить можно будет? - спросила неожиданно Коко у матери.
- Там уж пусть муж решает, что тебе можно, а что нельзя, - тут же ответила та. - Я тебя ему отдаю чистую, неиспорченную. Тесто месить умеешь, пока будешь стряпать лепешки, а там дети пойдут, надо будет их воспитывать, чум свой справите, стадо у вас хорошее будет. Ну поплачь, давай, поплачь, чай навсегда родной чум покидаешь.
- Да ну, мам, неохота. Размажу тушь, представляешь, какая буду страшная? Я, мам, тут вот что подумала: если Тэтамбой любит ученых женщин и захочет поговорить со мной про математику или эту… политику, что ему отвечать?
- Коко! Ну что ты говоришь такое? Если бы Тэтамбой любил ученых, он что, в городе бы их не нашел? Он целых два года учился в училище на механика и приехал оттуда холостым, значит, ему дома нравится. И потом, ты ведь у нас умная, вон сколько всего знаешь про разные лифчики, духи, помады: номера, размеры! Поди, сыщи, такую, как ты! Да ни в жизнь! Фу ты, забыла! Совсем забыла! Надо же багульник размять, шаман-то чем вас окуривать будет? Ну все, я пошла, а ты поплачь, поплачь, чтобы потом в жизни плакать не пришлось.
Тут в чум вошел хозяин. Увидев дочь, стоящую у зеркала, направился к ней, на долю секунды замер, остановился как бы оценивая, насколько она хороша, а потом взял за рукав, повернул ее к себе и спросил:
- Скажи, Коко, только правду, чтобы я все знал с самого начала: у тебя были мужчины?
- Папа, что ты говоришь?..
Дочь удивленно подняла склеенные тушью ресницы, и старик решил повторить вопрос:
- Ты спала с каким-нибудь мужчиной, как мы спим с твоей мамкой?
- Нет.
Старик удовлетворенно закряхтел и сделал вывод:
- О-о-о, теперь Тэтамбой хорошо нам будет должен. Каждый год гостинцы будет носить, ведь нетронутую берет. Молодец, Коко!
Солнце потихоньку начинало садиться, на небе стал вырисовываться ярко-малиновый закат. Олени в стаде принялись ложиться, прилегли и собаки, а чум чем-то напоминал встревоженный муравейник. Несмотря на то, что кругом было светло, хозяева зажгли керосиновые лампы. Младший брат Коко включил магнитофон с песнями Рики Мартина, за что тут же от сестры получил подзатыльник, но магнитофон не выключил, а убежал вместе с ним в стадо.
И только когда суматоха немного улеглась, хозяева обратили на меня внимание.
- А-а, журналистка, - улыбнулся отец невесты, - снова к нам приехала в тайгу. Почему такая бледная, что случилось? Болеешь? Ты, говорят, все стойбища в округе знаешь? Ну, и какое лучше? Где белых оленей больше? Где волков меньше, а больше ягеля, а?
Я стояла немного смущенная, не зная, что ответить. Признаться, я никогда не задавалась подобными вопросами.
Хозяин внимательно осмотрел меня с головы до ног, улыбнулся.
- Айда за мной, счас лечить тебя будем.
Выйдя из чума, он сказал:
- Эх ты, ученая! А в позапрошлом году щеки-то у тебя были розовее нонешнего и тела больше было на тебе. А теперь кожа да кости. А глаза-то как горят! Как горят! Также все ночами пишешь? Что врачи-то говорят? - Вдруг хозяин резко осекся, посмотрел виновато под ноги, потом, немного погодя, погладил меня по плечам и добавил: - А ты их не слушай. Врет нынче медицина - хоть за деньги, хоть так, а все равно врет. Эти их передовые технологии, мать их за ногу! До сих пор не изобрели хорошего лекарства от описторхоза. Придешь в больницу, а там лечат тебя как и двадцать лет назад. Единственное, что изменилось, - шприцы пластиковые сделали, а все остальное или как было, или еще хуже стало. - Увидев сына в стаде, хозяин прикрикнул: - Шурка, а ну Чирка сюда, мигом!
Чирок - самый резвый молодой олененок в стаде. Шурка побежал за ним, поймал и за уши приволок упрямца к отцу.
- Так-так-так, - начал командовать хозяин, обращаясь к сыну, - беги к чуму и найди стакашек какой, да смотри, чтобы чистый был, и побыстрей. Одна нога тут, другая там. А то музыку твою сломаю, как в прошлый раз. - При этих словах хозяин показал рукой на магнитофон.
Сын быстро вернулся с пластиковым стаканом и протянул его отцу.
- На хрена он мне-то? Сам держи, а заодно Чирка сзади придерживай, - сказал сердито хозяин, нащупывая правой рукой на шее олененка вену.
Я стояла как вкопанная. Хозяин же достал из потайного кармана карандаш с врезанным в него лезвием, потер лезвие о рукав и осторожно надрезал Чирку вену.
Темно-красная кровь брызнула на меня, но хозяин в таких делах был мастером, он прижал пальцем вену, затем легонечко отпустил и подставил стакан. Маленький ручеек крови тут же направился в пластиковую посудину. Когда кровь набежала до краев, хозяин снова прижал пальцем вену, достал с кармана кусок не то глины, не то мела и аккуратно замазал место пореза.
- Ну теперь пущай, - обратился он к сыну.
Шурка Чирка отпустил, и тот со всех ног умчался в стадо.
Минуты через полторы произошло то, что я, наверное, не забуду никогда. Стакан с кровью был протянут мне со словами: "Пей".
Я посмотрела в глаза хозяина и его сына. В них читалось: "Только так можно выздороветь. Больше мы ничего не знаем. Не бойся - сначала страшно, а потом все будет хорошо". И я… начала пить свежую кровь.
Она отдаленно напоминает разбавленную водой муку. Кажется, что хлопья застревают между зубов, и это чувство невыносимо. Я отняла стакан ото рта, поморщилась: ничего более противного мне пить не приходилось.
- Давай допивай быстрей, а то свернется, теплынь же кругом, - сказал мне по-отцовски хозяин. - Вот увидишь, как полегчает, здеся все витамины и эти… как их - минералы.
Я послушно допила содержимое стакана. Поморщилась.
- На теперь вот это, чтобы вкус враз забыть. - Мой лекарь протянул бутылку дорогой водки.
Я подставила стакан, хозяин налил мне огненной воды.
- Залпом запей. Так быстрей все пройдет.
Я послушалась. И когда стакан уже был пуст, с ужасом обнаружила, что закуски-то и в помине нет.
- А вы рукавом занюхайте, как папа, - посоветовал мне Шурка, видя мое смущение.
- Ничо, ничо, потерпи, все будет нормально, - заверил меня хозяин. - Сейчас на свадьбе и покушаем. Все будет в лучшем виде. А если вдруг тебе наша свадьба покажется неинтересной, то можешь уйти в соседский чум: там есть видеомагнитофон и кассеты с индийскими фильмами. Штук сорок, поди, этих кассет будет. Я их всегда, как маленько выпью, смотрю со своей бабой. Она, понятное дело, дура, плачет, переживает, иногда подпевает по-ихнему-то, по-басурмански. А мне тоже ихние песни нравятся, ну и танцы еще. Шмыг туда, шмыг сюда. Там всегда танцуют - хоть хорошо, хоть плохо на душе. Прям как ханты в тайге летом. Кругом благодать, чего бы не потанцевать…
Я улыбнулась.
Мы молча направились к чуму. На душе у меня и в животе сразу же сделалось невероятно мерзко от выпитой крови.
- Ну наконец-то ты пришел, - обратилась хозяйка к мужу. - Уже гости должны приехать, а ты все еще не переоделся.
Старик ей что-то грубо ответил и направился к видавшему виды комоду одевать новую рубашку и брюки. На такой пустяк, как носки или же галстук, он не стал обращать внимания и ходил всю свадьбу без них. Правда, этого, похоже, никто не заметил.
Северные люди редко на детали обращают внимание. Для них главное в человеке - глаза и взгляд, по ним они определяют душевное состояние, намерения и интересы, а остальное не так уж важно.
- Идут! Идут! Идут к нам! - закричала разом ворвавшаяся в чум ребятня. - А Тэтамбой, нарядный такой, сразу и не узнать, в кожаной куртке, галстуке. В руках очки еще эти… против солнца.
- Коко! К себе быстро! Сиди там, пока не позовем, - скомандовала мать.
Мы, женщины, помогавшие по хозяйству, стали в ряд по правую сторону чума. Только сейчас я разглядела в дальнем углу шамана. Он курил трубку в полумраке и разговаривал сам с собой, при этом образно жестикулируя. Хотя я могу и ошибаться, но шаманы ведь общаются не только с видимым миром. Тот, невидимый, похоже, о чем-то с шаманом спорил, потому что последний то и дело что-то доказывал.
В чуме пахло багульником и жженым мраморным мхом, и от этого у меня начала кружиться голова, в ушах появился странный звук, больше похожий на треск весеннего снега, по которому едет упряжка. Показалось, что я далеко-далеко от происходящего.
Я жалобно попросила у хозяев пить.
- Счас-счас, журналисточка, ты моя хорошая, счас-счас, погоди, - засуетилась с приветливой улыбкой мать невесты. - Чуток погоди, я нацежу тебе добротного морса из княженики. Помнишь, мы тебе ее в город мороженую посылали, когда ты в больнице лежала? Сказали, тебе понравилась… - Она убежала за печь и вернулась с ковшиком прохладного кисловатого голубого морса.
Я закрыла глаза от блаженства и прислонилась к стене. Что может быть лучше морса из княженики?
- Возьми!
Я испуганно посмотрела вбок. Хозяин чума протягивал мне нож. Я, ни о чем не спрашивая, сильно схватилась за рукоятку, и мне внезапно полегчало. Голова перестала кружиться, мысли стали ясными, откуда-то пришли силы и уверенность в себе.
По местному преданию, когда у человека появляется слабость и головокружение, в этот момент в него вселяется недобрый дух. Нужно резко схватиться за рукоятку ножа, и тогда он немедленно выйдет.
Есть месяцы в году, когда сам Господь велит влюбляться, сходить с ума и делать всякие глупости. Когда зацветает все вокруг и солнечные лучи не обжигают, а только приятно греют. Эти месяцы установлены для самой интенсивной жизни: рождения детей, сдачи экзаменов, бурных свадеб и не менее бурных дней рождений. И было бы непростительной ошибкой проводить их как-то по-другому, уклоняясь от природного графика. В эти месяцы почему-то быстро находятся поводы, оправдания и алиби и даже непроходимые пессимисты начинают немного оживать…
Стоило мне только подумать об этом, как свадебная церемония была уже у порога. Помимо Тэтамбоя и его многочисленной родни пришли также московские гости. Как довольно путано пояснил тамада родственникам невесты, это ученые из столичного географического общества, которые разыскивают снежного человека.
Хлопот с ними хозяевам предостаточно. Во-первых, они совсем не знают местного языка, а во-вторых, без спросу везде ходят, разглядывают все, трогают.
Поэтому родня Тэтамбоя решила их взять с собой, чтобы ученые случайно не забрели на священную гору или в овраг лесного духа, да и просто, чтобы элементарно не навредили по хозяйству. Мало ли?
Москвичи сразу же решили сесть рядом с разостланным на полу ковром с угощениями, однако хозяева им жестом дали понять, что пока этого делать нельзя. Ученые отпрянули в сторону и стали наблюдать за происходящим. Самый молодой из делегации достал видеокамеру и направил ее на стоявшего посреди чума раскрасневшегося Тэтамбоя.
Кто-то из родни попробовал объектив камеры заслонить рукой, тогда ученый повернулся в другую сторону и стал снимать развешенные по стенам песцовые шкуры.
Тут решила вмешаться я.
- Извините, пожалуйста. - Я подошла к делегации. - Здесь не принято снимать.
Сразу же я стала объектом всеобщего внимания.