- Наконец померкло ясно солнышко, и да здравствует новый день! Недаром я толкую тебе целый вечер про нашего нового цыганского барона.
- Как же ты, Райка, испорчена своей сценой, - изрекла я и тут же в душе осудила свое ханжество.
- Ладно, не будь занудой. Ты ему, наверное, принцессой показалась. Теперь свою бедную парикмахершу совсем с дерьмом смешает.
- Кириллина говорит, она имеет на него громадное влияние.
- Это благодаря чему, позвольте спросить? - оживилась Райка.
- Понятия не имею.
Я извлекла из холодильника полбутылки выдохшегося шампанского, оставшегося от прошлого Райкиного визита. Я знала, что утром пожалею о том, что выпила на ночь. И о том, что с Райкой разоткровенничалась, тоже пожалею. Но мне было необходимо говорить, слышать себя со стороны. Я так долго молчала.
- Видела бы ты, во что их квартира превратилась. И Варвара Аркадьевна тоже.
- А он?
- Веришь, ничего не могу сказать. Не знаю. Не помню.
- С тобой все ясно. - Райка повертела в своих костлявых пальцах бокал с желтоватым вином. - А ее видела?
- Нет. Хотя, погоди… Ну да, кто-то выглянул, когда я уже в шубе была. Какая-то бесформенная глыба.
- Дачу они, наверное, продали.
- Понятия не имею.
Я вдруг отчетливо увидела заросший березками большой участок в Жаворонках, зеленый деревянный дом с мансардой и двумя просторными верандами. У меня там даже когда-то своя комната была - окнами на куст белой сирени. Сердце заныло при мысли о том, что в ней теперь, вероятно, живет кто-то чужой.
- Хивря ты, Татьяна, вот что я тебе скажу, - изрекла Райка. - Лучшие годы ухлопала на этого… двухклеточного. А в нашем возрасте трудно наверстывать. Тем более что Москва - ярмарка невест. Разве что на периферию податься.
- А как же твой цыган-премьер?
- Так то ж для минутного плезира. Неужели, подружка, не волокешь? Таких на приличную жилплощадь не прописывают. - Райка вдруг наклонилась над столом и спросила таинственным шепотом: - Так это из-за той парикмахерши он тебя бросил?
- Я бросила, понимаешь?
- Не вижу разницы.
- Нет, не из-за нее… Та красивая была. На Лиз Тейлор похожа. В нее все наши ребята были влюблены.
Я вспомнила, как Лерка отплясывала на той проклятой вечеринке на даче у Кириллиных: руки, как у языческой танцовщицы, сквозь упавшие на лицо волосы сияют необыкновенного цвета и разреза какие-то нездешние глаза. Я стояла рядом с Сашей. Он вдруг схватил меня за руку и больно стиснул ее. Потом… Потом я помню, как безжалостно ухмылялись надо мной июльские звезды.
- Куда же, интересно, делась та сексуальная дива? - услышала я словно издалека Райкин голос. - Ну да, пока ты ушами хлопала и играла ему Шопена, эта Тейлориха предложила ему нечто более существенное. А он нажрался как следует и в лес удрал.
Лучше бы я произнесла монолог перед Егором. Похоже, Райка вошла во вкус.
Мне и самой непонятно, куда делась Лерка. Разумеется, можно спросить у Кириллиной, да много чести - еще подумает, будто вся моя жизнь вокруг их семейки вертится.
Райка уснула прямо на голой тахте - балетная привычка. Я легла в свою давно не убиравшуюся постель с книгой, которую сунула мне на прощание Варвара Аркадьевна. Чтоб не разреветься, открыла подальше от начала, как раз на письме лорда Байрона к Терезе Гвиччиоли. Свихнуться можно от всех этих "любовь моя", "душа моя". Я всеми силами старалась выйти из расслабленного состояния, окидывая себя холодным взглядом со стороны: экзальтированная девица, которая вот-вот четвертый десяток разменяет, только что излившая за бутылкой вина подружке душу, а теперь готовая оросить слезами подарок от первой любви, запоздавший на целое десятилетие. Махровая пошлость.
Я захлопнула книгу и собралась уже затолкнуть ее под тахту, как вдруг обратила внимание на торчавший из нее уголок.
…Таким, как на этой карточке, я не видела Сашу никогда. Словно за его спиной не двадцать два, а по меньшей мере раза в два больше. На обороте год и одно загадочное слово - "Ерепень". По обе стороны от Саши какие-то дети, которых я поначалу не заметила, - наверное, ученики.
Ерепень… Дикое, точно вздыбившееся слово. Как бурлящая в паводок река. Как острые колючки степного татарника. Что это его занесло в эту глухую мрачную Ерепень?..
Страшная вещь - бессонница. Человеку ночью спать положено. Ночью одни хищники бодрствуют. С их кровожадными инстинктами. И Моцарта послушать нельзя - нижний сосед начнет в потолок шваброй стучать. Он на классическую музыку, как бык на красную тряпку реагирует. Одноклеточное, невольно думаю я Райкиными словами. Да, Кит прав - опоздала я родиться лет эдак на сто. Вылитая тургеневская барышня. Охи, вздохи, восхищения, душевное волнение… Кому это нужно в конце двадцатого столетия? Теперь такие не в моде. Кстати, а какие сейчас в моде? И что значит - быть в моде?..
Я села в постели, ежась от холода. На улице жуткий мороз, да еще с ветром. А ведь уже конец марта. Весна началась. Раньше я с таким нетерпением ждала весны… Спрашивается, на что я надеялась? На что вообще может надеяться влюбленная женщина? А тем более идеалистка?..
Нет уж, наверное, лучше остаться в своей банке с водорослями - и привет друзьям детства.
Эмили сидела возле моей двери, аккуратно подстелив на ступеньку газету.
- Куколка, миленькая, - окликнула она меня. - Думала, не дождусь тебя.
"Дождалась-таки, - угрюмо констатировала я, возясь с замком. - Теперь засядет до вечера с бесконечными расспросами: тому звонила? У той была? Хотя прекрасно знает, что никому из родственников я не звоню, а уж тем более не бываю у них".
Ах, чертов замок, заедать стал! Аж в жар бросило!
Тетушка присела на тахту, сложив на животе свои чистенькие руки. Засушенный одуванчик, который время давно оставило в покое: те же складки возле рта, что и десять, а то и двадцать лет назад, та же желтоватая, словно подернутая ржавчиной, седина. Сидит и молча наблюдает, как я ставлю чайник, режу колбасу, хлеб, извлекаю из недр моего похожего на подтаявший айсберг холодильника остатки Райкиного торта. И я постепенно меняю гнев на милость.
- Долго прождали меня, Эмили? У нас всегда по средам заседание кафедры.
- Не помню, Куколка. Я часов с собой никогда не ношу. - Эмили пила чай из блюдца. Как бабушка. На этом их сходство заканчивалось. Бабушке бы ни за что не приклеилось никакое прозвище. - Что-то ты, Куколка, давненько не была у нас?
- Некогда все.
- У нас, как в деревне: свежий воздух, рядом пруд. Летом вся зелень своя, в лесу ягоды, грибы. А ты все в Москве своей сидишь. Вера, бывало, каждое лето к нам выбиралась.
"Что это на нее сегодня наехало? Сроду никого к себе не приглашала, - недоумевала я. - Бабушка говорила: "Для Эмили гости - что в горле кости". Плюс ко всему эта Стасова раскрепощенность от всех условностей застольной беседы".
- Куколка, ты завтра работаешь?
- Нет. Мои студенты на овощную базу едут.
- Вот и хорошо, вот и замечательно! - оживилась Эмили. - Переночуешь у нас, воздухом свежим подышишь, а завтра уедешь вечерней электричкой.
"Черта с два я поеду в ваш медвежий угол! Там, как в ссылке, - от всего мира отрезан. И звонить бегай за два километра".
- Спасибо, Эмили, - сказала я вслух. - Но я… Я сейчас не могу надолго уезжать из Москвы.
- Ваша Москва… Скажи, чего в ней хорошего? Все куда-то бегут, друг дружку толкают. А бывает, что и подножки подставляют. - Эмили вздохнула. - Может, поедем вместе, а? Вернешься утренней электричкой. Стасик тебя проводит.
"Интересно, что это она меня уговаривает? Может, Стас отмочил какой-нибудь фокус? - недоумевала я. - Но я-то чем могу помочь?"
- Стас здоров?
- Здоров. - Эмили вздохнула, прижала к груди свою сухонькую ладошку. - Его здоровье… Ну да ты сама знаешь, что это такое.
Она заплакала. Она плакала совсем не так, как плачет Кириллина или моя мать. Люди делают это как-то обыденно и слишком уж буднично. Мне бывает неловко смотреть на чужие слезы - будто я в туалет подглядываю. Эмили плакала как-то необычно: ее рот скорей улыбался, чем скорбел, глаза были широко раскрыты. Я вдруг подумала о том, что скоро, очень скоро и она перейдет в то неведомое измерение, а в этом образуется брешь, куда подуют холодные ветры.
- Вот, Куколка, сохрани у себя.
Эмили тыкала в меня сложенным вчетверо листом бумаги.
- Что это, тетя?
- Завещание. Я все тебе завещала. И дом, и деньги. И вот это. - Она уже совала мне в руку кольцо и большую брошку с рубином. - Пока молодая, носи на счастье. Это еще от свекрови. Старинное золото, не то что нынешнее, пятикопеечное.
- Насовсем?
- Насовсем, Куколка. А кому мне? Стасик сказал: после моей смерти все зоопарку отдаст. - Эмили уже протягивала мне сберкнижку. - Я и вклад на тебя переписала. Ты уж, Куколка, Стасика не бросай. Позаботься о нем, ладно? Сама знаешь, ему совсем немного надо…
До меня постепенно стала доходить шитая белыми нитками хитрость Эмили.
- Спасибо, тетя. - Я знала, что разубеждать ее бесполезно. Хотя, честно говоря, я плохо представляла себе, что значит "позаботиться о Стасике". Вроде бы он по-своему приспособлен к жизни ничуть не хуже меня… Такую брошку в наше время даже страшно носить, кольцо мне велико. Будут валяться в коробке с моими стеклянными бусами и железными цепочками. А кому завещаю их я? Может, моему сводному брату Алеше, который когда-то давно чуть не пробил мне голову куском затвердевшей, как камень, смолы? Я улыбнулась полету собственной фантазии. - Спасибо, тетя, - повторила я. Теперь я сказала это от всего сердца - ведь из всей родни она выбрала именно меня. Кириллиной я тоже была благодарна за то, что позвонила мне в тяжелую для нее минуту. Кстати, надо бы позвонить ей и расспросить про Ерепень.
Я снова настроилась на волну, к которой меня подключили в субботу. Сердце противно затрепыхалось в груди, заныло, стало куда-то проваливаться. Уйдет Эмили, и я обязательно позвоню Варваре Аркадьевне, спрошу про эту Ерепень, Лерку. Я должна, должна все знать…
Я машинально разглядывала брошку. Рубин напомнил мне большую каплю крови. Теплой, еще не успевшей свернуться.
- А ты встречаешься с тем молодым? - спросила Эмили, когда мы с ней стояли на перроне Белорусского вокзала.
Я оттащила ее от края платформы, к которой медленно приближалась голицынская электричка.
- Никого у меня нет и не было, тетя, - весело сказал я. - Законченная старая дева, - вот кто я.
Мне хотелось расхохотаться, бросить вызов снующим вокруг женщинам, согнувшимся под тяжестью продуктовых сумок, хмурым мужикам, уткнувшимся в свернутые наподобие мухобоек газеты.
"Не надо при Эмили, - мысленно осадила я себя. - Подумает, поручила заботу об одном психе другому".
- Фрунзенская улица, - тоном богатой наследницы бросила я шоферу такси, хотя в моем кошельке сиротливо лежала последняя десятка. Через минуту я пожалела, что назвала этот адрес. В голове роились умонастроения типа: гордость есть достоинство, отстраненность суть высшее благо жизни. Я видела свое отражение в темно-синем боковом окне - солидная дама в дубленке и енотовом капоре. Дома в жестяной коробке из-под бисквитов лежат рубиновая брошка и кольцо с бриллиантом. Итак, едем на Фрунзенскую.
Рыцарь узнал меня издали. Прыгнул на грудь, оставив на ней от лап два круглых снежных пятна, завертелся возле ног, обнюхивая пахнущие Егором колготки. У меня все трепетало внутри. Словно это был не Рыцарь, а… Может, это на самом деле был не Рыцарь?
- Ташечка, родная!
Кириллина куталась в старый полушубок, в котором Саша катал меня когда-то на санках в Жаворонках. "Лерка наверняка жила у них на даче", - с неожиданной горечью подумала я, хотя уже сто пятьдесят раз рисовала себе Лерку в гамаке в солнечных рябых бликах. Ее же, плывущую в белоснежных песцах между девственных сугробов… Да, Лерка жила у Кириллиных на даче, выскакивала в сени, накинув на плечи этот полушубок. Как когда-то делала я. Может, Лерка была с Сашей и в этой Ерепени?..
- Родная моя, ты нам счастье принесла! - причитала Кириллина. - Саша утихомирился, пристыженный ходит, Валентина дуется, но по крайней мере молчит, а Наталья Филипповна…
- Лерка, то есть Валерия Стрижевская, тоже ездила с вашим Сашей в Ерепень? - выпалила я на одном дыхании.
- Охота тебе, Ташечка, в прошлом копаться? - укоризненно сказала Кириллина. - С тех пор столько лет минуло. Нам с Рудиком дорого обошлась эта экстравагантная прихоть нашего сына.
- Значит, Стрижевская поехала с ним туда? - допытывалась я.
- Разве тебе ничего не известно? Стрижевская погибла. Трагически. Утонула в речке. На Сашиных глазах. Ему тогда здорово потрепали нервы в милиции.
- А он разве был в этом виноват? - лепетала я.
- Вот именно, что не виноват. Она сама туда поехала, в эту проклятую Ерепень. Саша просил нас с Рудиком никому своего адреса не давать. Но Стрижевская меня так умоляла… Я же думала, ему с ней лучше будет - что ни говори, дочь интеллигентных родителей, отец высокий пост в МИДе занимал. И Саше она, похоже, поначалу нравилась. Разумеется, совсем по-другому, чем ты. От тебя он был просто без ума.
Рыцарь увидел в кустах кота и погнал его через палисадник в облаке сверкающей снежной пыли. Кот неуклюже вскарабкался по тонкому березовому стволу и уселся на развилке веток, плюясь на каждый прыжок Рыцаря.
- Они даже зарегистрированы не были, - рассказывала Кириллина, похожая в этом старом полушубке на квадратную скифскую бабу. - Я просила Сашу сперва определиться в жизни, а уж потом заводить семью. Тем более отец Валерии мог устроить их работать за границей, в капстране. А он ни с того ни с сего взял и сорвался в эту глухомань. Никакой логики в поведении.
"Куда уж нам до твоей железной логики, - думала я. - Ты и раньше всегда была уверена в непогрешимости собственного образа жизни. Интересно, кого ты обвиняешь в том, что жизнь эта вдруг пошла наперекосяк? Уж не меня ли?.."
- Вот ты, Таша, другой человек. - Кириллина дышала на меня клубящимся в свете фонаря паром. - Я так переживала, что вы с Сашей расстались, так переживала… Признаться, и по сей день не пойму - что же между вами произошло? Правда, раньше я считала тебя ему не парой. Видишь, Таша, я ничего от тебя не скрываю. Пошли попьем чайку, посудачим о том о сем, как в старые добрые времена. Валентина сегодня во вторую смену работает.
Рыцарь весело топтался в лифте, по очереди наступая нам на ноги, вытирал свою мокрую морду о полы моей дубленки. Я кинула ее на тумбочку в холле, как когда-то давно кидала свою шубу из блекло-серого искусственного каракуля. По привычке сделала шаг в сторону Сашиной комнаты… Кириллина, слава Богу, ничего не заметила.
- Ташечка, ты в столовой посиди, а я чаю заварю. Там на диване последняя "Иностранка". Я, как видишь, стараюсь не отставать от жизни.
Она гремела чайником, суетливо хлопала створками кухонного стола. Варвара Аркадьевна, которая раньше ни о какой домашней работе понятия не имела. А я сидела на продавленном плюшевом диване и тосковала по другой Кириллиной, с которой мы когда-то играли в четыре руки Моцарта и Гайдна. На этом самом рояле, теперь наверняка расстроенном. Как и все в этом доме.
Строго говоря, настоящего ансамбля у нас с ней никогда не получалось. Хоть она играла и вторую партию, подыгрывала ей я. Я спешила слиться с ее сочным аккордом, проговорив вполголоса свою солирующую тему, чтобы скорее дать ей возможность подтвердить ее могучими басами. Саша называл наше музицирование "игрой в поддавки".
Сам Саша обожал Скрябина, которого играл так, как я никогда больше не слыхала. По поводу музыки Скрябина мы часто спорили с ним.
- В Скрябине земное преобладает над небесным. Принятый в клан богов, он тем не менее смущал их покой своим человеческим началом, - говорил Саша.
- Он отказался от всего земного во имя служения своему идеалу, - возражала я. - Вся его музыка обращена к звездам.
- А я хочу служить людям, а не звездам! - Саша горячился, вскакивал из-за стола, вызывая тем самым недовольство чопорной Варвары Аркадьевны. - Мой идеал - вы, люди. Слабые, сильные, глупые, богатые, счастливые…
Саша начинал, дурачась, прыгать вокруг большого дубового стола, подхватывая меня, Рудольфа Александровича, нашего "доброго Рудю", всегда готового поддержать проделки "славных бесенят". Кириллина осталась сидеть за столом, недовольно поджав свои чувственные губы. Но и она уже не в силах была помешать веселью…
- Да, я тебе самого главного не рассказала. - Я подняла голову и увидела Варвару Аркадьевну. Она стояла на пороге столовой с глиняной вазочкой с печеньем и эмалированным чайником в руках. - Когда мы с Рудольфом Александровичем прилетели сломя голову в эту проклятую Ерепень, получив телеграмму, что наш сын находится в тяжелейшем состоянии и врачи опасаются за его жизнь, возле его постели дежурила бабища с внешностью домработницы. Она нас даже в палату не пустила, представляешь? Саша после болезни стал слабовольным, совсем блаженненьким. Ну, а эта Валентина, разумеется, полностью подмяла его под себя.
Кириллина разливала по чашкам чай давно заученным красивым движением хлебосольной хозяйки, так не вязавшимся с ее оскорбленно поджатым, когда-то изящно очерченным ртом.
- Пей, Ташечка, - угощала она. - Чай цейлонский, а посуду я всю сама перемыла. После Валентины я все с горчицей перемываю, оттого она и злится. Пускай злится - я не намерена танцевать под дудку какой-то парикмахерши из провинциального салона красоты.
Она сказала это с презрением и даже ненавистью. Я сидела в старом кресле, к которому она придвинула журнальный столик с чаем и печеньем. Рыцарь развалился на диване.
- Вот, Ташечка, моя внучка Верочка, - сказала Кириллина, когда в столовую бесшумно вошла маленькая девочка в грязном байковом халатике. - На меня она, разумеется, никак не может быть похожа. От Саши, к сожалению, тоже не много взяла.
Она бессовестно врала - у девчонки были Сашины глаза. Правда, в ее возрасте они у него были другими, судя по его детским фотографиям, которых было множество - мы натыкались на них даже в ящиках буфета на даче. Девочке было лет семь, может, чуть больше. Она смотрела на меня без малейшего намека на любопытство - так смотрят в дождливый осенний день в окно. Сама она в это время ни на секунду не переставала чесать расческой кусок грязной овечьей шкуры.
- Верочка отстает в умственном развитии. Ясное дело - с ребенком нужно заниматься, как я когда-то со своим сыном занималась. А ее мать сама с грехом пополам окончила восьмилетку.