Ну, а если начать все сначала в тридцать, с нерастраченным идеализмом? То есть снова поклониться своему идолу, обожествляя даже его пороки, как это свойственно первой любви?..
Идол, идеал… Средневековье и романтизм.
Идолу слепо поклоняются, идеалу служат.
"Ты все так же истово служишь своим незабвенным идеалам?"
Я представила, как регулярно - каждую неделю - стираю грязное белье. То самое, под которым Кириллина откопала серую тетрадку. У меня ломит поясница, от стирального порошка саднят руки. И пальцы стали красные и толстые, как сардельки… Когда-то у меня были очень красивые сильные руки. Саша, помню, пытался сделать слепок с моей правой руки. Кириллина считала, что ее сын безумно талантлив. Она гордилась им. Пыталась лепить его согласно собственным представлениям об идеале.
У каждого свои представления об идеале…
Мои представления в чем-то совпадали с представлениями Кириллиной. И мы обе как сумасшедшие любили Сашу.
Но он ведь живой человек, а не скульптура…
Мне всегда хотелось отвечать его представлению об идеале. Удалось ли мне это? Если удалось, то почему я так недовольна собой?
Черт, хватит терзать себе душу. В прошлом ничего нельзя изменить. Прошлое - это фильм, который нужно смотреть, удобно устроившись в кресле зрителя. Или же книжка, которую читаешь в метро, чтоб убить время…
Моей первой самостоятельно прочитанной книжкой была сказка о средневековом рыцаре Тристане и прекрасной златокудрой королеве Изольде. Отец подарил мне ее на мой шестой день рождения. Я читала эту сказку целый день, спрятавшись от всех на дереве. У нее был печальный конец, и я со злостью швырнула книжку на землю. Тетя Зина, увидев, как я утираю слезы, взяла меня на руки, дала мне горячую пышку и рассказала добрую сказку.
Второе десятилетие моей жизни было красивой сказкой, героиней которой оказалась я сама.
Бабушка сумела внушить мне уверенность в том, что меня ждет вечный праздник. А Саша стал тем принцем, который должен был устроить для меня этот праздник. Надо отдать им должное - оба старались изо всех сил.
Кириллиной была отведена роль злой феи, строившей козни героям. Хотя, мне кажется, она добровольно взяла на себя эту роль, чтобы все было, как в настоящей сказке.
Сейчас я читала эту красивую наивную сказку с конца, искренне оплакивая в душе гибель злой феи.
Я плакала над счастливой судьбой девчонки с волосами темно-каштанового цвета, которой только что объяснился в любви ее избранник, когда зазвонил телефон.
- Таша, мамы больше нет?
Голос был далеким и едва узнаваемым.
- Варвара Аркадьевна умерла, - сказала я и всхлипнула. Это получилось помимо моей воли.
- А… Наталья Филипповна где?
- Она у меня - не беспокойся.
- Значит, ты все знаешь. - Он вздохнул. - Прости, что долго не звонил тебе. Валентине передай, что у меня все в порядке. Хотя нет, не надо. Таша, будь счастлива.
Он рассмеялся или заплакал - я не разобрала. И повесил трубку.
Наталья Филипповна стояла в дверях и наблюдала, как я подбираю с пола фотографии. Их было много. Они все смешались, выпав из отведенных им ячеек на страницах альбома. Запечатленное на них время как бы тоже смешалось. Но какое это теперь имело значение?
Вот я с туловищем стрекозы на серебряных крыльях над островерхими макушками сосен: Рудольф Александрович, человекогусеница, ползает с лупой в руках среди толстых книг с похожими на каббалистические знаки математическими формулами; Варвара Аркадьевна сидит в позе бога Брахмы, все три улыбающиеся лица которого - маски. И наконец, Саша с котомкой за плечами и в лаптях стоит перед грозным усатым швейцаром с лицом Кириллиной у входа в большой магазин, в витрине которого выставлены мои фотографии - от смеющейся до плачущей…
- Это Сашок звонил?
- Да.
- Не придет?
- Не придет.
- Ну, ну… Мне послезавтра домой ехать нужно. Я и билет уже заказала. А как же теперь ехать?
- Оставайтесь. Может, еще милиции потребуетесь.
- На что я им? Вопросы такие задают, что сердце заходится.
- Это их работа.
- Разве можно про другого человека наверняка знать? Про себя и то не всегда знаешь. Нынче одно думаешь, а завтра уже по-другому. А Сашка мой с чужими людьми вырос…
Апухтин подошел ко мне в подземном переходе.
- Соскучился. - Он едва заметно улыбнулся. - Предлагаю подышать свежим воздухом.
- А заодно ответить на кое-какие вопросы, - в тон ему продолжила я.
- С вами, вижу, можно без пролога. - Он подхватил набитый книгами кейс и взял меня под локоть. - Кажется, вы хорошо знали Валерию Стрижевскую.
- Я не могла ее хорошо знать - мы с ней были абсолютно разными. К тому же я могу быть пристрастной.
- Не так уж и плохо иметь пристрастия. Хуже, когда их нет. Может, охарактеризуете ее в нескольких словах?
Апухтин слушал меня очень внимательно - давно меня никто так не слушал. И то и дело замедлял шаги.
- Полагаете, она на самом деле любила Кириллина?
- Мне трудно судить. Вообще-то, думаю - да.
- И как давно?
Я постаралась восстановить в памяти тот последний - институтский - отрезок прошлого, который как раз изо всех сил пыталась забыть.
- Мне кажется, с ней это случилось в самом начале второго курса. На картошке. Она вдруг посерьезнела, отрезала волосы. И стала очень похожа на Лиз Тейлор. Знаете такую актрису?
Он кивнул.
Я как завороженная припоминала подробности того периода. Как Варвара Аркадьевна изводила меня в отсутствие Саши рассказами о том, что ему звонит какая-то девица "с очень приятным интеллигентным голосом", с которой он подолгу беседует; как Варвара Аркадьевна пригласила Стрижевскую на дачу в тот злополучный июльский день. Как…
- Вы, кажется, собирались выйти замуж за Кириллина? - неожиданно прервал мои воспоминания Апухтин.
Мне показалось, что, задавая этот вопрос, он проявил не столько служебный, сколько личный интерес. Но меня теперь было трудно остановить. После бессонной ночи наедине с прошлым я испытывала лихорадочное возбуждение. Я не просто излагала Апухтину события давно минувших дней, я их анализировала. Может, конечно, пристрастно, но совершенно с иных позиций, чем в юности.
- Этот вопрос возник сразу после выпускных экзаменов. Но Кириллина и моя мать стали уговаривать нас подождать хотя бы два-три года…
Кириллина не уговаривала. Она имела со мной разговор с глазу на глаз, во время которого заявила безо всяких обиняков, что если мы поженимся, они с Рудольфом Александровичем тут же прекратят содержать Сашу, и ему придется "пожертвовать своей блистательной карьерой во имя скоротечного семейного счастья". Я не осмелилась противопоставить этой железной формулировке свой жалкий лепет: "Я его люблю".
- Мне неловко вторгаться в столь интимные сферы, - услышала я голос Апухтина, - но все дело в том, что меня заинтересовали некоторые детали, связанные с гибелью Стрижевской, хотя это дело давно сдано в архив под грифом "несчастный случай". Они с Кириллиным были вдвоем, когда это случилось. На высоком берегу Глубокой речки, целиком оправдывающей свое название. Когда на крик прибежали работавшие неподалеку монтажники, они оба барахтались в воде, Кириллина удалось спасти. Как вы, вероятно, знаете, он отделался жестоким воспалением легких и еще более жестокой депрессией, во время которой не допускал к себе никого, кроме Трушкиной. На теле Стрижевской были обнаружены синяки и кровоподтеки. Очень возможно, что это были следы от пальцев пытавшегося спасти ее Кириллина. На его теле тоже были обнаружены синяки. Врачи считают, их могли оставить спасатели. Я же склонен думать…
- …что Кириллин спихнул Стрижевскую в речку, чтобы устранить преграду на пути его счастья с Трушкиной? - Я расхохоталась. - А с гибелью злой феи, то есть Кириллиной, вообще наступает сказочная жизнь для двух влюбленных - драки, грязное белье, отвратительный перегар бормотухи… - Я выхватила свой кейс у Апухтина. - Пожелаем и мы им простого человеческого счастья. Они его вполне заслужили. Извините - меня ждут. Спасибо за увлекательную прогулку.
Я поспешила укрыться в спасительном полумраке моего подъезда.
Меня на самом деле ждали. Стас, как неделю назад Эмили, сидел на верхней ступеньке лестницы, благоухая ароматом конюшни. Стас был как нельзя кстати.
- Я на минутку, - буркнул он, войдя в прихожую.
- За шапкой?
- За шапкой… За шапкой? А, давай ее сюда.
Он нахлобучил ее на макушку и снял свой полушубок.
- Обедать будешь? - поинтересовалась я просто так. Стас никогда не отказывался от еды.
- Я сыт. - Он, не разуваясь, протопал на кухню, где Наталья Филипповна навела невиданную чистоту. - Почему ты к нам не приезжаешь? Раньше по десять раз за лето бывала.
- Сейчас не лето.
Он уселся на тахту и забарабанил пальца ми по вышитой скатерти, которую Наталья Филипповна нашла среди тряпок в шкафу.
- Помнишь, мы в лесу заблудились? Ты в болото провалилась. По пояс. А наш Койот журавля помял. И комары нас чуть не сожрали.
Что-то и Стаса потянуло на воспоминания. Стас, я помню, обожал Сашу. И это было взаимно.
- Как-нибудь приеду.
- А когда? Скоро?
- Пока не знаю. Откуда я знаю, что со мной будет завтра?
- То же, что было вчера. Эволюция - затяжная вещь. Прошли миллионы лет, прежде чем обезьяна…
- Хоть бы сегодня обошелся без своих дурацких аналогий, - рассердилась я.
Мне вдруг захотелось влепить ему по уху. За то, что он даже передо мной вечно рядится в шутовской колпак.
- Может, поедем к нам?
- Ну да, а студентов за меня Егор учить пойдет. У меня завтра четыре пары. С утра.
- Поедем вместе в шесть ноль четыре.
- У тебя, Стас, на самом деле поехала крыша.
Стас встал, снял шапку и швырнул ее на стол.
- Вот-вот журавли прилетят. Один журавль у нас три года жил. Все половицы клювом продолбил. Он сырники любил. Как-то Эмили пересолила сырники, и он улетел. А я соленые сырники люблю больше, чем сладкие.
Он вдруг схватил шапку, нахлобучил ее на самый лоб и выскочил на лестницу, даже не удосужившись закрыть за собой дверь.
- Лучше журавль в небе, чем синица в руках, - сказала Наталья Филипповна, появляясь в дверях кухни. - Фу, совсем старая стала - все на свете перепутала. Как ни верти, а синица в руках надежнее. Это твой брат?
- Троюродный.
- А похож, как родной. Особенно разговором. Сашок весь в батю пошел - и вспыльчивостью, и ласковостью, и всем остальным. Василий, когда рассвирепеет, запросто мог убить. Зато отходчивый был. И всех на свете жалел. Всех людей не пережалеешь.
Меня вдруг осенила страшная догадка.
- Зачем вы сказали Саше, что Варвара Аркадьевна ему не настоящая мать? Как вы смогли?
- Вот так и смогла. - Она смотрела на меня в упор. - И не жалею. Мне скоро в могилу. Зачем же туда с грехами?
- Вы еще больший грех совершили. Вы… Неужели вы не понимаете, что они друг друга очень любили?
- Лучше худая правда, чем красная ложь.
- Нет, вы не правы. Что с ним теперь будет?
Наталья Филипповна села на табуретку, сняла очки. Она смотрела на свои натруженные руки, сложенные на коленях.
- Что будет, то и будет. Пора ему про то задуматься, что неправильно живет.
- Какая вы жестокая…
- Я ему все как есть сказала.
- И что вы ему сказали?
- Как Варвара его из моих рук взяла, а он от голода даже кричать уже не мог. Это было тем летом, как наша мать померла. Варвара со своим мужем на похороны приехала. Нарядная, вся духами пахнет. Детям конфет и пряников привезла, а им бы лучше хлебца. Муж ее, царство ему небесное, целый мешок муки нам купил, сала кусок. Жалел он нас и нисколько нами не брезговал. Варвара - та брезговала. Я случайно их разговор подслушала. Варвара говорит мужу: "С этим домом навсегда рвать нужно. Тем более теперь, когда умерла мать". Мы с Варварой по матери сестры, отцы у нас разные. "А то, говорит, они нас перед знакомыми на всю жизнь опозорят". Так и сказала. Я бы ей сроду Сашку не отдала, если бы было чем кормить. У меня молоко пропало, и болела я очень.
Потом мы плакали, обнявшись.
Потом я вспомнила отца…
Мне захотелось позвонить матери, но я знала, она расстроится и у нее разболится сердце, если я начну расспрашивать про отца. Мне казалось, мать до сих пор его любит.
Я сошла в Жаворонках. В мягко спускавшейся с неба синеве пахло деревней - навозом, печным дымом, арбузной свежестью земли.
Вокруг лежали нетронутые вешним теплом сугробы, мигали сквозь сумерки редкие огни дачного поселка. Я шла правой стороной улицы, по которой не ходила десять с лишним лет. Мои ступни узнавали под снегом каждый бугорок, ямку.
Если бы в окнах кириллинской дачи горел свет, я бы бросилась сломя голову назад, под спасительную сень привокзальных фонарей. Я всегда отступаю в тот момент, когда нужно наоборот идти вперед и напролом. Дом стоял на фоне пустынной белизны, темный, как затертый льдами корабль, который покинула команда. Островерхая крыша мансарды мерцала в лунном свете серебряными блестками.
В детстве я больше всего на свете боялась темноты. Сейчас я боялась, что вспыхнет свет, который разбудит, стронет с места знакомые предметы. Лучше я их осторожно, на ощупь узнаю. Медленно, сантиметр за сантиметром.
Террасу они раньше не запирали - Варвара Аркадьевна считала: лучше пусть воры войдут через дверь, чем сломают замысловатые узорчатые оконные рамы.
Мне хотелось хоть на несколько мгновений превратиться в ту девчонку с волосами темно-каштанового цвета, след ног которой наверняка хранят скрипучие, как морозный снег, половицы террасы и каждая песчинка еще скованной морозом земли вокруг дома. Ничьим чужим следам не дано их затоптать.
Мне почудился какой-то странный - потусторонний - гул. Мне было совсем не страшно. Вернее, я наслаждалась охватившим меня ужасом перед чем-то нездешним.
"Может, тут поселилась душа Кириллиной, - подумала я. - Она любила дачу…"
Я медленно поднялась в мансарду. Мои привыкшие к темноте глаза видели освещенную обманчивым светом полумесяца комнату. В ее углах залегли густые тени. Мне показалось, одна из них шевельнулась при моем появлении.
Я села на продавленный диван, который стоял на том же самом месте, что и десять с лишним лет назад, огляделась по сторонам. На полу под столом пустые бутылки, обрывки бумаги. На полках вместо стоявших когда-то книг кипы старых газет и журналов.
"Камин… Где-то здесь есть камин", - вспомнила я.
- …Я никогда не любила тебя. Я обманывала. Себя. Тебя. Всех, - говорила я, обращаясь к пламени за погнутой решеткой. - Стрижевская любила тебя по-настоящему. Она ради тебя была готова на все. А я… я люблю только себя. Слышишь?..
Мне ответил какой-то шорох - в доме было полно мышей.
- Тебя влекло ко мне именно потому, что я тебя не любила. Тебя любили все, ты устал от всеобщей любви. Я тоже делала вид, что люблю тебя, а ты притворялся, будто веришь мне. Здорово мы обманули друг друга?
Как жаль, что мой монолог остался никем не услышанным. Хотя я бы, наверное, не произнесла его, если бы знала, что меня кто-то слышит.
- Ты спал со Стрижевской, чтобы сделать больно мне. Но потом понял, что сделал больно себе. И ты возненавидел и ее, и себя. Ты сказал ей об этом и прыгнул в воду. Она прыгнула за тобой. Она пыталась тебя спасти. Теряя сознание, ты думал обо мне… Ты злился на меня за то, что я вычеркнула тебя из своей жизни. А знаешь, мне это почти удалось. Правда, без тебя моя жизнь стала какой-то безвкусной. Но я к тому времени уже потеряла к ней аппетит. Я жила инстинктами. Ты ведь знаешь, как силен в человеке инстинкт выживания. Он и в тебе в конце концов победил. Валентине ты достался потухшим, как перегоревшая лампочка. Она не догадывалась об этом, а потому тебе было легче с ней, чем с кем-то другим. С той же Варварой Аркадьевной. - Я вздохнула, вспомнив, что Кириллиной больше нет. - Знаешь, это я виновата в ее смерти. Я ворвалась в вашу жизнь и что-то в ней нарушила. Прости меня, пожалуйста…
В комнате было жарко, и я сняла капор. По моим щекам потекли слезы - я вспомнила, что Валентина отрезала мне волосы.
- Вот и все, - сказала я, глядя на догоравшую в камине бумагу. - Я так долго верила в то, что люблю тебя… Мне кажется, теперь я люблю тебя на самом деле. Но я никогда не смогу взять тебя в железные рукавицы. Лучше давай вместе катиться в пропасть. Или ты все еще не веришь в то, что я тебя люблю?..
Вдруг по моей спине пробежал холодок. Я вскочила и бросилась вниз по лестнице. Мне показалось…
Нет, мне это всего лишь показалось. В доме было пусто, если не считать полчищ мышей. Вокруг лежали первозданные залежи снега, на нем отпечатались только мои одинокие следы.
Они мне обрадовались. Они мне ужасно обрадовались.
Эмили всплеснула руками, прижала их к груди и стояла в холодных сенях, следя повлажневшими глазами за тем, как Стас снимает с меня дубленку, шарит под вешалкой в поисках комнатных тапочек, потом расстегивает молнию на моих насквозь промокших сапогах. Оживленный, неузнаваемо преобразившийся Стас.
Меня точно сладкой дремой обволокло теплом их пахнущей свежей хвоей столовой. В кадке с незапамятных времен росла теперь уже угрожавшая потолку темно-бирюзовая елка. Елка праздником пахнет - это я с раннего детства усвоила. Мне показалось, будто меня на самом деле ждет праздник.
…Наверное, я всю жизнь мечтала о том, чтобы расслабленно погрузиться в мягкий покой обветшавшего полукруглого кресла возле огромной горячей печки. Чтоб засиженная мухами сорокасвечовая лампочка мигала мне из-под старомодного атласного абажура. Чтоб в низкое окно заглядывал похожий на улыбку паяца месяц.
- Куколка, я тебе в своей комнате постелю - там тише и теплей. Ты, наверное, замерзла.
- Да, тетя. Хотя я не знаю… Мне так хорошо, тетя.
- Вот и замечательно. И у меня теперь душа успокоится. Стасик говорит, тебе завтра к восьми на работу. Он тебя до самого института проводит. Я вам оладушков испеку. На кислом молоке.
"Как здорово - большая добрая печь, оладьи на кислом молоке, - умиротворенно думала я. - Что еще мне надо? Крепкий, пахнущий мятой чай, согревшиеся за ночь возле короба сапоги, которые сохранят свое тепло до самой Москвы… А там, в том пустом доме, - холод, леденящий кровь холод. У меня не хватит сил, чтоб наполнить его теплом…"
Стас смотрел на меня большими круглыми, как у испуганной птицы, глазами. Мне казалось, он все время порывается что-то сказать мне. Но так и не сказал.
У меня был волчий аппетит - я съела целую тарелку жареной картошки с соленым огурцом, хлеб с маслом, пила молоко.
Стас ничего не ел.
Эмили суетилась в соседней комнате, приготавливая для меня постель.
Этот дом словно наполнен привидениями, которые теперь водили хороводы. Я лежала, устремив глаза в темноту, и завидовала этим бестелесным созданиям, которые уже отстрадали отпущенный им отрезок земного бытия. Что ждет меня впереди? Я хочу, чтоб меня ждал праздник. Но кто, спрашивается, устроит его для меня?
…Если лежать в гамаке и смотреть на звезды, обязательно закружится голова. Я лежала в гамаке, когда Саша в первый раз сказал, что любит меня. У меня, помню, очень сильно закружилась голова.
- Таша, Таша, прости меня…
Это приснилось во сне. В искаженном временем несбывшемся сне.