Подошел к своей, водительской, двери, потом, будто что-то вспомнив, обошел автомобиль, открыл багажник, достал монтировку, взял ее в левую руку, правую, перевязанную, зачем-то погладил. В таком положении и остался стоять: багажник открыт, в руках монтировка, сам согнут, будто что-то ищет.
Пестель понял: Саморяд послал за ним одного человека. Был бы второй – уже бы точно нарисовался. И это было разумно – чем меньше людей, не входящих в Окружение, будет знать, что Саморяд охотится за Пестелем, тем лучше.
Послал, скорее всего, своего охранника Алексея. Раз Алексей до сих пор его не убил, значит, задача не убить, а выкрасть. Выкрасть, потом выпытать, у кого Пестель прячет документы, а уж потом убить. Разумно. На месте Саморяда Пестель поступил бы точно также.
Павел Иванович представил, как Саморяд говорит Алексею:
– Задание ответственное. Справишься? И как Алексей гордо отвечает:
– А то…
Это самомнение было очень кстати.
Теперь этот несчастный лежит на заднем сиденье его "бээмвухи" и нервничает, потому что не понимает, что происходит. В конце концов, любопытство победит, и он выйдет. И тогда…
Павел Иванович почувствовал, как немного зашаталась машина – "тень" вышла.
"Охотником становится тот, кто нападает первым. Кто не успел напасть, превращается в дичь". Алексей – а это и вправду был он – не ждал нападения.
Дальше все было неинтересно – даже в кино не снимешь такую ерунду.
Алексей подошел, как ему казалось, тихо. Павел Иванович мгновенно разогнулся и ударил его монтировкой по голове. Бить сильно боялся, потому что человек этот, в общем, был виноват лишь в том, что работает в охране у Саморяда, а не у какого-нибудь более приличного человека.
Алексей упал.
Павел Иванович закурил. Постоял немного. Пошел класть монтировку и закрывать багажник. Нагнулся. И тут снова будильник раззвонился, да так…
Пестель еще не успел разогнуться, как почувствовал легкий угол. Алексей, пошатываясь, стоял перед ним, держа в руках шприц.
Удар! Алексей летит в одну сторону, шприц – в другую.
"Снотворное, – понял Пестель. – Как я и предполагал, хотели усыпить, похитить, потом узнать, где документы, потом… Если бы я не заметил Алексея на заднем сиденье, он бы меня оглушил, вколол снотворное и… Спасибо, Николай Николаевич, за уроки жизни…"
Во двор, визжа тормозами, влетела синяя "мицубиси". Видимо, когда Пестель ходил наверх, Алексей, почуяв неладное, решил вызвать подмогу.
К счастью, мотор "бээмвухи" не был заглушен. Мгновение – и автомобиль вылетел со двора.
В зеркале он видел фары преследующей его машины.
Поворот, еще один, другой… Мост…
Резко развернуться и поехать навстречу преследователям, ошалевшим от такого маневра.
А перед самым носом "мицубиси" он свернул в переулок направо, потом налево, потом – на круг, под кирпич, снова – на шоссе.
Павел Иванович хорошо знал свой район и от преследователей ушел без труда.
Алексей, конечно, нарушил инструкцию: понятно, что он должен был сначала оглушить, а потом усыпить. А так, в кровь попало мало снотворного, но все-таки попало. Глаза слипались, голова отказывалась работать. Подумал: "Какой же этот Саморяд патологический неумеха. Похитить человека – чего проще? Даже это у него не получилось. А кстати, где документы? Дома, в сейфе. А домой нельзя. Никак нельзя. Никогда нельзя. Что же делать-то?.."
Глаза слипались.
А куда можно?
Павел Иванович огляделся по сторонам и понял, что он едет к Наташе.
Разум его уже спал. Но чувства все делали правильно. Чувства вообще сильнее разума: подводят реже.
Включил кондиционер на холод, открыл окна, но глаза все равно закрывались.
Вот метро "Полежаевская". Вот ее двор.
Подумал: "В нормальном состоянии никогда бы не нашел, но когда ситуация безвыходная…" Кто же помогает организму напрячься, когда ситуация безвыходная? Боже мой, что за дурацкий вопрос? К чему он? К чему?
Вот подъезд.
Запер машину.
Дверь подъезда была открыта. Подумал: "Это чудо. Я ведь не знаю шифра ее кодового замка, а телефон в такое время у нее наверняка выключен".
Доехал до нужно этажа. Подошел к двери с гнусной надписью. Начал звонить.
Никто не открывал.
Звонил истерично, чувствуя, что теряет силы.
Наконец с другой стороны раздался сонный Наташин голос:
– Кого это черт принес?
Ответил:
– Как верно сказано… Именно черт. Принес меня…
И рухнул.
ВСТРЕЧА
Наташа хохотала. Ей давно не было так весело.
– Главное, слышу стук тела. Открываю дверь. Лежит человек. Думаю – ранен. Смотрю – крови нет. Значит, в обмороке.
– Зачем вы меня водой-то поливали? – Пестель тоже пытался смеяться, но смех пока еще давался с трудом.
Он пил уже пятую чашку кофе.
– А как еще? – Наташа смеялась. – По щекам бью – не действует. В рот дую – не берет…
– В рот-то зачем?
– От растерянности. Ну, я набрала воды, лью на вас…
– Многого вылили?
– Две кастрюли, между прочим.
Захохотали оба.
Пестель сидел с голым торсом. Ему было неловко. Пиджак, рубашка, галстук – все сушилось на батарее в ванной. Брюки Павел Иванович снимать отказался категорически.
– А зачем, зачем вас усыпляли? – сквозь смех спросила Наташа.
Павел Иванович вытер слезы:
– А чтобы доставить меня, бездыханного, в то место, где бы из меня можно было выбить информацию.
– Какую информацию?
– О том, где находятся те самые документы, которые могут сильно испортить жизнь Ивана Петровича Саморяда. Иван Петрович – смешной человек. У него совсем нет фантазии. Он действует, как герои дурацких боевиков. Не удивлюсь, если бы меня пытали утюгом.
Как бывает всегда после долгого смеха, стало грустно.
– Еще кофе хотите? – спросила Наташа.
Пестель кивнул.
– Павел Иванович, – Наташа смотрела серьезно, даже строго, – как бы вы ни старались, а в войну эту я уже вовлеклась. Давайте ваши документы, я обещаю, что они будут напечатаны в ближайшем номере моей газеты. На вас напали, и вы имеете полное право на ответный удар.
Пестель усмехнулся:
– Вы что, всерьез верите в силу гласности?
– Зачем же так серьезно? Просто мне хочется вам помочь, и я могу вам помочь, вот и все. – Наташа задумалась. – Впрочем, если вы боитесь, что публикация этих документов и вам тоже принесет вред, тогда, конечно…
Пестель закурил:
– Дело не в этом. Эпоха гласности, Наташ, кончилась: слышимость подвела. Сегодняшняя пресса – это разносчик слухов, создатель кумиров на пустом месте, что угодно – только не борец. Для серьезной борьбы есть другой путь, куда более эффективный.
– Вы знаете какой?
– Конечно. Есть одно оружие, которое никогда не подводит, используя которое невозможно промахнуться. Это деньги… – Пестель отхлебнул кофе. – Мне так смешно, когда говорят о национальной идее в России, ей-богу. Да есть уже эта идея формулируется просто: деньги. Как уничтожить Саморяда? Легко. Перекупить несколько государственных человек, которые перестанут закрывать глаза на то, на что они закрывали их раньше. И тогда они внимательно вчитаются в те документы, которые я им предоставлю, и сделают правильные выводы… Вот так все просто.
– У вас нет денег? – с искренним удивлением спросила Наташа.
– Да нет, с деньгами у меня все очень хорошо. Я же работал с Саморядом. Беда в том, что документы находятся в таком… как бы это сказать?.. сложном месте, и я пока совершенно не понимаю, как их оттуда можно достать.
– А вы расскажите мне, и я обязательно что-нибудь придумаю. Уверяю вас. Колитесь! – Наташа пыталась изображать радость.
Получалось кокетство.
Пестель поднялся и попытался обнять Наташу. Она выскользнула:
– Расскажите, расскажите.
Пестель снова сел. Смотрел удивленно:
– Наташенька, я и так излишне нагло пользуюсь вашим добрым ко мне отношением.
Хотел еще что-то добавить, но не стал.
Сидели молча. С улицы раздавались крики пьяных: в Москве была ночь.
Вдруг Наташа опять расхохоталась.
– Что такое? – удивился Пестель.
– Какие мы с вами дураки, Павел Иванович! Мы вас так долго будили, а на дворе-то ночь. Ну, не абсурд? Будить человека в два часа ночи? Спали бы себе, да и все. Чего же вы теперь делать-то будете?
– Думать, – совершенно серьезно ответил Пестель.
– Ну, если вы не хотите рассказывать мне ничего интересненького, я вам постелю на кухне – лежа думать приятней, согласитесь. А сама, с вашего позволения, пойду спать. Завтра – трудный день: допрос в прокуратуре. Кстати, у вас тоже.
Наташа только легла, а уже медленно и застенчиво открылась дверь ее комнаты.
Пестель вошел. Сел на край кровати.
Наташа натянула одеяло до подбородка, привстала.
Пестель протянул к ней руки, погладил по лицу.
Наташа отстранилась:
– Паша, Пашенька, дорогой мой, ты пойми… Ты мне очень нравишься, очень. Правда. Но я не могу.
– Почему? Мы ведь взрослые люди.
Было темно. В свете уличных фонарей, долетавшем в квартиру, два человека казались неясными, блеклыми, готовыми вот-вот растаять тенями.
Наташа говорила тихо, но темпераментно – ей ужасно не хотелось обижать Павла Ивановича.
– Я не могу тебе всего объяснить, Паш. Не требуй от меня. Не могу. Дело не в тебе, дело во мне…
Боже мой! Ты можешь жить здесь столько, сколько тебе надо. Я хочу помогать тебе всем, чем могу, и это будет для меня большая радость. Но мы не можем быть любовниками, Паш, не можем никогда!
– У тебя кто-то есть? Какой-то француз. Я слышал, он звонил.
– Господи, если бы ты только знал, зачем мне нужен этот француз, – вырвалось у Наташи.
В темноте люди почему-то говорят шепотом. И они тоже шептали. И оттого разговор казался очень интимным: беседа близких, едва ли не родных людей – в темноте, в спальне, шепотом.
– Но если тебе проще считать, что у меня есть кто-то, считай, – продолжила Наташа. – Хотя это не так. Просто существуют обстоятельства, которые сильнее нас.
– Неправда. Нет таких обстоятельств. Разве только смерть.
– Не мучь меня, Пашенька, я умоляю тебя, не мучь. Я не вольна… Не знаю, как тебе объяснить… Не могу… Боюсь… Может быть, когда-нибудь… Потом когда-нибудь…
– Что же тут объяснять?
Скрипнула кровать. Павел Иванович поднялся.
– Все, что ты сейчас подумаешь, это неправда. Ты стал очень дорог мне за эти дни, так и знай. Но…
– Так скажи мне правду.
Наташа молчала.
Павел Иванович постоял минуту, потом вышел.
Прошло минуты три, и хлопнула входная дверь.
Наташа уткнулась в подушку и зарыдала. Что ж это такое: каждую ночь рыдания!
НАТАША
Проснулась, конечно, поздно.
Первой мыслью было: я потеряла его навсегда. Потом подумала: "Это во мне говорит та, другая, здоровая. А я, нынешняя, должна радоваться: ура! я потеряла его навсегда!"
Радость не рождалась.
Наташа очень хорошо знала, что, когда приходит любовь, бороться с ней бессмысленно. Любовь всепоглощающа. Она сильнее всего. Если это любовь, то нет такой силы, которая может ее остановить. Кроме смерти, пожалуй.
"Вот смерть и остановила", – решила Наташа, с ужасом понимая, что ужасно хочет видеть Пестеля. Все понимала Наташа. И про собственное состояние. И про бесперспективность отношений с Пестелем. И даже Жану позвонила и подтвердила – подтвердила, блин! – время и место встречи.
А потом пошла и зачем-то – вот уж настоящий бред! – взяла с полки книжку про декабристов, посмотрела портрет Пестеля.
Декабрист Пестель на Павла Ивановича не был похож вовсе. Он был явно зануден и закомплексован. К тому же агрессивен. Правильно его повесили: нечего революции устраивать и будить кого не просили. Однако этот неприятный революционный Пестель напоминал Павла Ивановича, и от этого казался более симпатичным.
Наташа боялась себе признаться, что с появлением Пестеля в ее жизни появилась радость. Странная, истеричная, слезливая, к тому же бесперспективная и бессмысленная. Но ведь радость, а не тоска.
На столе лежала повестка в прокуратуру. И это значило, что сегодня она увидит Павла. Они пойдут куда-нибудь и поговорят. И он все поймет. Конечно, про свою болезнь она не расскажет, никогда не расскажет. А он и не станет требовать. Он просто поймет, и все. И они будут дружить. Ходить, взявшись за руки, как подростки. Хотя подростки сейчас уже так не ходят. Ну, не важно. Как дети. Говорят, перед смертью старики становятся как младенцы. Вот она и…
Про смерть думать не хотелось. Вообще думать не хотелось – хотелось говорить.
С кем?
Ритка отпадает. Начнет рассказывать, как у них там с Цветковым все хорошо. Наташа, конечно, порадуется за подругу, но сейчас хотелось чего-то другого.
Вот пришел бы сейчас Семен Львович… Он бы наверняка рассказал ей что-то очень важное, по-умному ей все объяснил и успокоил.
Он же обещал появляться, как только будет нужен. Он нужен! И где же он?
Наташа даже выглянула в окошко, посмотреть, не сидит ли он сиротливо на скамеечке. На скамейке сиротливо сидела кошка – существо, конечно, приятное, но для разговоров не приспособленное.
Наташа открыла шкаф: пора было одеваться.
Задача, которую ей предстояло решить, была невообразимо сложна и, казалось, неразрешима. Надо было одеться, с одной стороны, строго – для похода в прокуратуру. А с другой стороны, так, чтобы чувствовать себя уверенной, общаясь с Пестелем…
Глаза Наташи сощурились, она прицелилась, как охотник.
Перед дверью кабинета следователя Наташа на всякий случай включила диктофон и положила его сверху сумочки.
Конечно, Цветков вряд ли захочет наезжать на прокуратуру. Но вдруг? Нынче направление политических ветров столь часто меняется, что нужно быть готовым ко всему.
Следователь Коростылев, с которым Наташа познакомилась в больнице, на этот раз был в форме и казался еще более красивым, но от этого не менее уставшим.
Он задавал бессмысленные, как казалось Наташе, вопросы. Коростылеву скучно было их задавать. Наташе – скучно отвечать. Так и беседовали.
Наташа решила хоть немного себя развлечь.
– Если вам так неинтересно вести это дело, зачем же вы им занимаетесь? – спросила она. – Разве можно делать работу хорошо, если она вам настолько скучна?
Следователь поднял на нее свои красивые глаза, помолчал мгновение и спросил беспристрастно:
– Значит, вы точно видели, что у стрелявшего отклеился один ус?
– Если вы не можете ответить на мой вопрос как следователь, то ответьте хотя бы как мужчина. Нехорошо быть настолько невежливым с дамой. Или для следователя прокуратуры есть единственный пол: свидетель?
Наташа села, положив ногу на ногу, сумочку положила сверху, чтобы лучше записывалось.
Следователь неожиданно перегнулся через стол, схватил сумочку, выхватил магнитофон, вынул из него кассету, сломал, бросил в мусорную корзину, а сумочку снова положил Наташе на колени.
Все это молниеносно и с улыбкой.
– Что вы делаете?! – вскочила Наташа. – Я буду жаловаться!
– Кому? – продолжал улыбаться следователь Коростылев. – Кому в России можно жаловаться на правосудие, что вы такое говорите? А вы, значит, решили времени даром не тратить и заодно материальчик накропать. Стыдно, Наталья Александровна! Да и опасно.
Наташа опустилась на стул, вскинула глаза.
– Что глядите? Хотите, я вас сейчас арестую за что-нибудь?
– За что? – удивилась Наташа.
– Найду за что. За взятку. За неуплату налогов. За наркотики в вашей сумке.
– У меня нет… – начала Наташа, но инстинктивно прижила сумку к груди.
Коростылев не дал ей договорить:
– Бросьте вы, Наталья Александровна. Надо будет арестовать – что-нибудь всегда найдется. Вот вы сейчас хотели меня подставить, да? Просто так подставить, ни за что. А ведь я вам не буду мстить. Мне, знаете, как легко вам отомстить? А я вот не буду.
– Очень благородно. – Наташа поняла, что ей действительно становится страшно.
– Вот вы – журналистка, да? Вы бы и написали лучше о том, почему прокуратуру поставили в такие условия, когда нечестным быть проще, чем честным. Вот вы ко мне шли как к врагу. А я, между прочим, поставлен вас защищать. И защищаю, как могу. А вы меня не любите… – Он перегнулся через стол, посмотрел на Наташу в упор: – Почему вы меня не любите? – Он снова сел. – Почему вы все нас не любите? Как же мы будем вас защищать, если вы нас все так не любите?
Наташа помолчала и спросила:
– А вы сможете раскрыть? Ну, все это дело… Вы не думайте, я вас как частное лицо спрашиваю, у меня ведь второго диктофона нет.
– Я знаю, что у вас есть и чего у вас нет, – произнес Коростылев печально. – Дело, считай, раскрыто: там ничего такого сложного нет. Теперь отправим начальству и будем ждать дальнейших указаний.
– Указаний о чем?
– Куда дальше дело двигать… – Коростылев вздохнул. – Или не двигать. А напоследок я знаете что вам скажу? Вы попробуйте даже неприятных людей полюбить. Ага. Это вам надо, пожалуй, даже больше, чем, скажем, мне. А то вы, журналисты, злые такие… Смотрите на мир зло, а потом людей пугаете. Ну, в смысле читателей, зрителей…
Уже у самой двери Наташа не выдержала и зачем-то спросила:
– Сейчас к вам Пестель придет на допрос. Вы его долго допрашивать собираетесь?
Коростылев поднял глаза от бумаг:
– Во-первых, я не собираюсь его допрашивать вовсе.
– Как это?
– Я собираюсь снимать с него свидетельские показания. Если бы, скажем, я вас допрашивал, вы бы от меня ушли совсем в другом настроении. Если бы ушли… Это во-первых. А во-вторых, свидетель Пестель у меня уже был.
– Как – был? – Наташа почувствовала, что у нее подкашиваются ноги.
– Он попросился раньше. И я, между прочим, пошел ему навстречу. Гуманно поступил.
Наташа читала в каких-то книжках – стихах, кажется, – что, когда дорогой человек уезжает из города, город превращается в пустыню.
Но когда она вышла из прокуратуры на улицу, город, наоборот, показался ей отвратительно густонаселенным. Вокруг нее торопилось огромное количество людей, и все казались тошнотворно деловыми и омерзительно счастливыми. Наташа с ужасом поняла, что, если бы у нее сейчас был пулемет, она, не раздумывая, расстреляла бы всех. И ее бы тоже расстреляли. И, слава богу, все бы закончилось.
Идти ей было совершенно некуда. Она и шла в никуда.
Болезнь навалилась на нее душным одеялом. Стало тяжело дышать. Она смотрела на витрины магазинов и думала, что еще вчера – буквально вчера – можно было зайти купить какую-нибудь шмотку, и жизнь вроде как приобретала смысл. А сегодня это сделать уже невозможно, бессмысленно, глупо…
Бабушка взяла ее за руку:
– Вам плохо?
– А вам, можно подумать, хорошо, – огрызнулась Наташа.
– Вроде трезвая, – удивилась бабушка и исчезла в толпе.
"Вот, страна, – подумала Наташа. – Право на сострадание здесь имеют только пьяные".