В то время ей исполнилось двенадцать лет, Стефану восемь. И он во всем подчинялся Стасе, как старшей. Он чувствовал себя не менее заинтригованным. Раз Стася говорит, что в их семье есть какая-то тайна, значит, так оно и есть. А тайна - как коробка конфет, которую мама прячет от детей до наступления праздника. И ее необходимо раскрыть, хотя бы для того, чтобы узнать, какая в конфетах начинка, словом, стоит ли дожидаться праздника…
К тому времени Стеф прочитал всего Конан Дойла.
- Если есть тайна, - внушительно заметил он сестре, - то она лежит где-то сверху. Мы просто не можем ее заметить, потому что привыкли к ней, как к мебели. В одном рассказе про Шерлока Холмса сказано, что человек, решивший спрятать как следует какую-то важную вещь, просто положил ее на самое видное место…
Стася не согласилась с ним.
- На папином столе лежит всякая ерунда про нуклеиновые кислоты, справочники, рефераты, копирки. Тебе это, Стеф, известно не хуже меня…
Стефан с видом превосходства покачал головой.
- Пианино, - изрек он.
- Что - пианино? - не поняла Стася.
- Пианино, на котором никто в доме не играет. Ни мама, ни папа, ни даже Марианна, ни мы с тобой…
- Пианино, - задумчиво повторила Стася. - Но может, эта вещь досталась папе по наследству?
- А год выпуска? - с торжеством молвил Стеф.
- Пожалуй, ты прав. Его купили не так уж давно. Может, родители собирались учить нас музыке?
- Может, - хмыкнул Стефан, - тогда почему папа сердится, когда мы только входим в музыкальную комнату, а Марианна нам это разрешает, но всякий раз напоминает, чтобы мы не трогали инструмент при папе?..
- И что это все может означать?
- А то, что кто-то еще играл на этом пианино, тот, кого мы не знаем, - сделал вывод Стефан.
- Кто?
- Не знаю.
Стася глубоко задумалась.
- Хорошо. Тут твой Шерлок Холмс прав: пианино - это тайна, которая на поверхности. Но на этом пути мы с тобой ничего не найдем.
- Значит, надо попытаться открыть замки!
- Какие еще замки? - не поняла Стася.
Стеф, чувствуя себя старше на целое собрание сочинений Конан Дойла, снисходительно пояснил:
- Те, которые есть в доме.
Стася сочла, что он прав.
- Замок висит на двери чулана, - вспомнила она.
- Точно. Марианна уверяет, что там хранится отрава для мышей… Но лично я в это не верю. На кухне отличная мышеловка, в нее время от времени попадаются мышки. Значит, там что-то другое… Но это только один замок…
- А есть еще? - с интересом глядя на брата, спросила Стася.
- В письменном столе папа не запирает ящики… - многозначительно начал Стеф.
Стася так и подпрыгнула:
- Да! Но один всегда заперт, сбоку, самый маленький!
- Ты догадлива, - похвалил ее брат.
Тут они задумались: как открыть оба замка.
- Сначала надо найти ключ от чулана, - предложил Стефан. - Он большой. И скорее всего, хранится где-то на кухне…
Ключ от чулана обнаружили неожиданно легко, он висел на гвоздике над дверным косяком, его скрывала от глаз занавеска, только не на кухне, как предполагали дети, а в Терриной комнатке.
Выпустив собаку в сад - Терра всегда заливалась радостным лаем, когда слышала шаги отца или Марианны, - они с трудом открыли замок.
Брат и сестра ожидали увидеть… Нет, Они сами толком не знали, что ожидали увидеть! Может, пачки старых писем, из которых могла вынырнуть тайна, погребенная в недрах дома, может, альбомы с фотографиями, потому что дома их не было - снимки Стаси и Стефа были распиханы по всей библиотеке, их можно было обнаружить и в томике Гумилева, и в сочинениях Марселя Пруста, они хранились между собраниями сочинений, убранные в папку или просто так…
Но то, что увидели Стася и Стефан, оказалось для них полной неожиданностью…
На пыльных, затянутых по углам причудливой паутиной полках сидели в ряд куклы.
Куклы разных размеров, в разных уборах, резиновые пупсы и голубоволосые Мальвины, огромные, с роскошными ресницами "девочки" и "мальчики" в смешных панталонах, целлулоидные и тряпичные. Но самым странным было то, что каждая кукла имела свою пару, что в волосах обеих Мальвин было по совершенно одинаковому банту, тряпичные бабы, которые обычно надевают на чайник, красовались в одинаковых ситцевых юбках, целлулоидные куклы были наряжены в одинаковые комбинезоны.
Только двух самых больших кукол, одетых в изъеденные молью бальные наряды, можно было отличить друг от дружки - юбка одной из них была довольно небрежно залатана совершенно неподходящим по цвету клетчатым лоскутом…
Кукольное хранилище произвело на Стасю и Стефана тяжелое впечатление. Им пришла в голову мысль, что подобным образом поступают с игрушками умершего младенца - их ссылают подальше от глаз безутешных родителей на антресоли, чердаки, прячут в сараи, не решаясь выкинуть. Да, но они-то со Стефом живы!
- Ты помнишь этих кукол? - нарушил молчание Стефан.
Пока они хранили молчание, память Стаси пыталась облететь все свои владения, из глубин которых мерцал слабый свет узнавания. При звуках человеческого голоса она как будто ударилась о стену - и только клетчатый лоскут, как живое существо, пытался открыть замурованные двери. Но куда они вели?
Стася взяла в руки одну из красавиц и чуть не задохнулась от облака пыли.
- Нет, я не помню кукол, - покачала она головой. - Но вот этот лоскут… эта заплатка на платье мне ужасно знакома…
- Может, у тебя было клетчатое платье? - предположил Стеф.
- Ты видел мои детские снимки, на них я в других платьях… И все же было какое-то клетчатое платье… Кто его носил?..
Чулан брату и сестре открыть удалось, а вот ящик, сколько они ни старались, не поддавался. Ключи от него так и не нашлись. Стефан ковырялся в замке шпилькой, но замочек оказался хитрым и не желал выдать своего секрета. В тайну письменного стола Стася проникла только после гибели матери.
…О том, что в доме должно случиться какое-то страшное событие, Стасю предупредила Марианна, а Марианну - один из многочисленных кактусов, заботливо опекаемых ею на кухне.
Там, на специально заказанных Марианной полочках, обитала огромная коллекция кактусов, которую она собирала в течение многих лет.
Они зацветали вразнобой; сначала одни выбрасывали какие-то игольчатые, похожие на морозный узор цветки, потом другие разражались целыми соцветиями, позже раскрывались крохотные звездочки третьих, еще позже цветение подхватывали четвертые. Были и кактусы-"молчуны", как называла их Марианна, те, которые никогда не цвели. Среди них - один, про который Марианна говорила, что он все-таки цветет, только очень-очень редко. И вот - Стася первая это заметила - на нем появился плотный зеленый бутон с ярко-алым наконечником.
Марианна, увидев бутон, переменилась в лице.
- Что-то должно случиться в нашем доме, детка, - понизив голос, тревожно произнесла она. - Что-то ужасное…
- Почему? - с любопытством спросила Стася.
- Этот цветок… - Марианна коснулась пальцем бутона, осторожно, точно боялась уколоться. - Он - предвестник несчастья. Однажды… - Марианна осеклась.
- Что же случилось однажды? - подхватила Стася.
- А это не твое дело, - отрезала Марианна и, сколько Стася ни донимала ее вопросами, не проронила больше ни слова, замкнулась в себе.
Спустя некоторое время Стася предложила:
- Может, оборвать бутон?
- Это не поможет, - с траурной торжественностью произнесла Марианна. - Чему суждено случиться - то произойдет.
Стася не придала особого значения таинственным словам няньки.
Но тут Стефан поведал сестре о том, что ему приснился необыкновенный сон.
Вообще-то в их доме, в котором родители до мозга костей были преданы существующей реальности и доверяли только тому, что видели их глаза, в отличие от Марианны, допускающей влияние на нашу жизнь неких потусторонних миров, никогда не обсуждали снов, не признавали предчувствий, не произносили слова "фатум".
Но Стася и Стефан, воспитанные, в сущности, Марианной, придавали особое значение и приметам, и предчувствиям, и снам.
…Стефану приснилось, будто он входит в дом через Террину комнату и его встречает мать - сияющая, радостная, какой даже он, ее любимчик, никогда в жизни не видел. А в доме - все новое. Новый мебельный гарнитур светлого дерева, новые диваны, легкие пластмассовые кресла-шезлонги, в каких люди обычно загорают на веранде, новые вазы, ковры… Он спрашивает маму: "Откуда все это?" А та отвечает: "У меня теперь новый дом…"
…Позже Стефан ужасно казнил себя за то, что не рассказал матери этот сон, не предостерег ее…
Она погибла в автомобильной катастрофе - в один миг. В день смерти матери зловещий цветок распахнул свои хищные алые лепестки, точно хотел поглотить какое-то крохотное светящееся существо.
Маму похоронили на Даниловском кладбище, где много лет назад упокоились бабушка и дедушка, за просторной чугунной оградой.
После смерти матери прошло немного времени, когда однажды Стася заметила, что из ящика стола, обычно запертого, торчит ключ.
Стало быть, промелькнуло у нее в голове, отец прятал там что-то именно от мамы, а не от нее со Стефом.
Стася с трепетом приблизилась к столу, повернула заветный ключ и выдвинула ящик. В ящике лежали…
Небольшого формата пластинка - "Баркарола" Шуберта.
Под нею - конверт, заклеенный и обвязанный тесьмой.
Стася слышала, как следует справляться с такими трудностями, - она подержала конверт над паром кипящего чайника.
Открыла конверт.
В нем лежал какой-то плотный квадратик, обернутый в несколько слоев бумаги.
С бешено колотящимся сердцем, предчувствуя разгадку какой-то невероятной тайны, Стася развернула бумагу.
То, что там, внутри, оказалось, вызвало у нее разочарование.
Это была ее собственная фотография, времен ее раннего детства.
Стася стояла на маленьком табурете возле елки, наряженная в клетчатое платьице.
Платье было из той самой ткани, что и заплатка на одежке большой куклы.
Стася изумленно смотрела на снимок, не понимая - зачем было оборачивать его бумагой, заклеивать в конверт, обвязывать тесьмой, хранить под замком?… Какой в этом смысл?
Так ни до чего не додумавшись, она убрала снимок обратно в конверт и ничего не сказала Стефану.
Глава 3
Стасины цветы
Подрамники Стасе обычно делал Родион. Деревянную основу с откосами с лицевой стороны, чтобы при работе не продавливался холст, сам холст - грунтовый или еще подлежащий грунтовке, изготавливал или натягивал на основу Стефан, ему нравилось помогать сестре. Чаще всего холст простой, иногда Стася сама грунтовала его - делала первую прокладку желатином или рыбьим клеем, потом наносила грунт из водоэмульсионки. Делала фактуру из краски, затем сминала фольгу, накладывала ее на подсохшую водоэмульсионную краску, по фольге создавала форму предполагаемого рисунка (гору, ствол дерева, вазу). Снимала просохшую фольгу и начинала заниматься подмалевкой.
Кисточкой размазывала водные краски - чаще всего акварель, снова давала подсохнуть. Покрывала поверхность холста льняным маслом, а потом уже бралась за масляные краски. Располагала их на палитре в привычном порядке - от холодных до горячих, - в чистом виде и смешанные, затем шли прозрачные краски - ультрамарин, краплак, веридон, кость жженая, которая давала изумительные оттенки коричневого цвета, и наконец - глубокие градации черного цвета, вплоть до черного бархатного.
И начинала писать - с натуры или по памяти.
Еще в художественной школе Стася стала рисовать цветы, и только цветы. Однодневки.
В них особенно заметна работа времени.
Не успеешь нанести пару мазков, выражение листьев и лепестков неуловимо меняется. Цветок быстро проживает свою жизнь. И он, как ничто другое в природе, подвержен стремительным переменам.
Особенно часто Стася рисовала розы - они росли в ее саду в великом множестве, в райском изобилии: "папа майян", "дольче вита", "розовый альдеберан", "ночная греза", "белоснежка"…
Когда Стася делала портреты цветов, она воображала себе людей.
Одни розы у нее были похожи на буйных, пляшущих цыганок на знойных площадях Андалузии, другие - на суровых и целомудренных рыцарей мальтийского ордена, третьи звучали как дуэт Иоланты и Водемона - весь холст как будто зарос алыми и белыми розами… Бывало, рисуя цветы, она воображала разлуку двух горячо любящих друг друга существ, иногда думала о виллисах, девушках, умерших из-за неразделенной любви и по ночам встающих из своих могил и танцующих в слабом отблеске месяца… Цветы у нее, особенно полевые, то играли как дети, то оплакивали неведомую утрату. И всегда история цветка разворачивалась на фоне неба - на холодную синюю краску, иногда в чистом виде, Стася накладывала веридон. Возникал эффект светящегося, поющего воздуха. Она точно чувствовала тяжелые, "проваливающиеся" краски, и легкие: когда картина подсыхала, Стася убеждалась, что верно рассчитала эффект.
В училище многие открыто высказывали ей свое пренебрежение.
Всем известно, что художники, занимающиеся цветами, легко делали деньги. Об этом писала в своих заметках Гончарова, упоминала об этом же в дневнике и Серебрякова. Даже знаменитую Катю Григорьеву завистники величали конъюнктурщицей.
Но Стасю мало волновали чужие отзывы и даже мало трогало восхищение ее "мазней" Родиона, знатока живописи.
Она писала не для продажи, не для одобрения или порицания простоватой нашей публики, не для искусства даже, а лишь для себя одной.
- Твои работы надо показать Чону, - заявил как-то Родя. - Чон - вот у кого чутье на будущих гениев! Он открыл Москве Ибрагима Шалахова!
- Что это - Чон? - рассеянно спросила Стася.
- Чон! Ну, ты даешь, Михальская! Неужели ты еще не слышала о Чоне? Все девушки нашего училища от него на ушах стоят!
- Расскажи, - лениво попросила Стася, - может, и я на уши встану!
- Чон - это такой удивительный парень из глубинки, который здорово сечет в живописи, - принялся рассказывать Родион. Он все время кем-то восхищался, кого-то превозносил, и Стася, зная эту особенность Родиного характера, не слишком ему доверяла. - Он появился в Москве пару лет назад и уже обзавелся массой знакомых. К нему ходит не только зеленая молодежь, но и маститые члены Союза… И не только мэтры, но и настоящие художники, которым Чон не дает подохнуть с голоду.
- Как же он их спасает? - усмехнулась Стася.
- У него налажены связи с иностранцами. Он у них кто-то вроде эксперта. Они же в нашем искусстве ни черта не секут, а Чон сватает им работы тех художников, о которых вчера никто не знал, а сегодня их картины уже выставляются на аукционе "Сотби". Словом, Чон - это Чон.
- И где проживает этот гений?
- Сейчас в мастерской скульптора Веселова, тот уехал на год в Америку, и Чон охраняет его нетленную скульптуру, - объяснил Родя.
- А сам-то он что может? - осведомилась Стася.
- Не знаю что… - неопределенно пожал плечами Родя, очевидно не желая ругать работы пресловутого Чона. - Он специализируется на лубке… Эти картинки сейчас здорово в ходу у простого народа. Во всяком случае, деньги у него всегда имеются… Продает картины провинциалов "отъезжантам", имеет с этого какой-то процент. У него в любой момент занять можно, а то и просто денег на жизнь попросить…
- А что за имя - Чон? - полюбопытствовала Стася.
- На самом деле его зовут Павел. Павел Чонгар. Так, кажется, звали какого-то горьковского героя. Но все его называют просто Чон. Хочешь, я вас познакомлю? Мне интересно, что он скажет про твои работы…
Стася подумала - и согласилась.
- Смотри только, не влюбись в него, - насупившись, вдруг предупредил Родя.
Стася только с горечью усмехнулась в ответ.
Ей уже довелось пережить бурное, сумасшедшее чувство к одному мальчику, пароходному механику, плававшему на большом туристическом судне.
Стася с ранней юности решила для себя, что ее избранником станет какой-то особенный человек, принадлежащий к другому социальному кругу, нежели она, - люди ее круга, расслабленные и инфантильные, с хорошо подвешенными языками и развязными манерами, ее не интересовали. Она мечтала о человеке, который трудится с детских лет, честно зарабатывая свой кусок хлеба.
Простой и открытый человек, не обладающий блестящим чувством юмора, как парни и девушки "ее круга", парень, с которым она проживет простую, честную жизнь… И ей показалось, что Дима как нельзя больше подходит для этой романтической роли.
Кудрявый, курносый, веселый малый, охотно завязывающий знакомства с юными пассажирками, - Стася для него стала одной из многих приятельниц, которые, вернувшись в свой родной город, тут же забывали о нем.
Но Стася не забыла Дмитрия.
На губах ее горел, как нестираемая печать, первый поцелуй, подаренный ей Димой на верхней палубе теплохода при призрачном свете звезд. И клятва, которую Стася дала этому парню, казалась ей нерушимой.
Она провела с Димой многие часы на палубе, когда он был свободен от дежурств в машинном отделении, а перед тем как вернуться в Москву, вручила ему единственную свою драгоценность - золотой медальон, подаренный ей отцом к ее шестнадцатилетию.
Дима долго не хотел его брать.
- Это дорогая вещь, - отказывался он с каким-то непонятным Стасе испугом. - Ты лучше подари мне свою косынку!
Но Стася видела уже одну косынку на шее своего избранника в тот день, когда впервые заметила его, - потом они вместе утопили шелковый платочек в водах Москвы-реки.
- Мое сердце еще дороже, - взволнованно объясняла Стася. - Любая вещь имеет цену, а сердце не имеет цены. И раз уж я навеки отдала тебе свое сердце, то что такое медальон…
- Но все-таки… это же золото!..
Стася никак не могла понять его колебаний.
- Какая разница, из какого металла сделана вещь, подаренная на память? Он всегда будет напоминать обо мне, хотя, обещаю тебе, мы недолго будем в разлуке…
Если бы Стася умела читать по лицам, она бы поняла, что это трогательное обещание не слишком обрадовало ее возлюбленного.
Глава 4
Его лицо
Она встречала Диму то в Нижнем Новгороде, куда добиралась поездом, то в Волгограде, то в Саратове на стоянках теплохода.
Стася полюбила провинциальные пристани, воду, лениво накатывающую на берег, набережные незнакомых городов, где они прогуливались с Димой.
Ей казалось, что все это будет длиться вечно, - но закончилась навигация, и Дима осел в родном Саратове, где учился в речном техникуме.
Стася каждый день писала ему письма.
Это были огромные послания на нескольких страницах, адресованные, в сущности, никому, потому что позже выяснилось, что Дима не дочитывал их до конца и пополнял ими коллекцию посланий от влюбленных девушек.
Ответы приходили очень редко, как правило в виде открыток, и они не могли насытить требовательное сердце Стаси, жаждущей высоких слов, клятвенных обещаний, безумных признаний.