будка, и я был безмерно счастлив, что они покинули палату. Пытаясь идентифицировать себя, я не находил
ответы на вопросы, заполнившие больную голову.
Допустим, меня действительно зовут Дэн. Но уверенность в том, что у меня нет детей, не давала
покоя. Где-то по краю сознания бродили предположения, что, возможно, я действительно богатый человек.
А этот Джим – нанятый актер, который хочет внушить, что я его отец, чтобы я оставил ему свое наследство?
И весь разыгранный здесь спектакль не что иное, как фальшь чистой воды. А этот новоявленный
родственник на деле окажется обычным мошенником.
Измотанный тягостными мыслями, я уснул.
Сон длился целые сутки, а может и больше.
Проснулся, когда за окном уже смеркалось. В палате никого не было. Я вспомнил странных визитеров
и принялся истязать себя расчетами своего возраста. В то, что у меня пятидесятилетний сын, я верить
отказывался категорически. Я обращался к своему накопленному жизненному опыту, но память выдавала
лишь жалкие обрывки видений, больше похожих на просмотренный когда-то фильм, нежели на реальные
события. Я словно раскрыл шкаф с одеждой и примерял на себя костюм за костюмом, каждый из которых
был возрастом то молодого человека, то зрелого мужчины, то старика. И, о ужас! В каждом из них мне было
панически комфортно! На фоне нескончаемых головных болей все попытки что-либо вспомнить и
проанализировать давались нечеловеческими усилиями.
Следующие дни меня обследовали на всевозможных медицинских приборах, и я очень много спал,
поэтому плохо ориентировался во времени суток. Человек по имени Джим не приезжал, но постоянно
звонил Тому, а тот, в свою очередь, прикладывал к моему уху телефон. Новоявленный сын рассказывал о
том, как прошел день, что нового в школе у некой Анжелики, как обстоят дела в корпорации.
Возникали догадки, почему он выбрал именно такой способ общения. Этот Джим просто не желал
навещать постороннего человека и изображать перед ним любящего сына. Даже разговаривая по телефону,
этот жалкий актеришка не умел непринужденно произнести слово "папа". Из его уст оно звучало натянуто и
предельно фальшиво.
Я принял к сведению и даже свыкся с мыслью, что мне была произведена трансплантация. Но в тот
момент даже в голову не пришло, что от меня прежнего практически ничего не осталось, лишь полтора
52
килограмма мозга, хранящего жалкую частицу того, что я когда-то знал.
Подо мною находился противопролежневый матрас. Я о таком когда-то читал, не могу вспомнить, где
именно, однако точно помню принцип его действия. Он состоит из трубок, и каждые пять минут воздух
перетекает из одного ряда трубок в соседний. Получалось, что тело касалось матраса, попеременно
опираясь на эти трубки – то на одни, то на другие. Поэтому кожа спины, ног и рук не успевала занеметь от
длительного давления. Каждые пять минут тихо щелкал реле-автомат и я покачивался на воздушном
матрасе, как на волнах.
Три раза в день мне делали массаж. В палате появлялся молчаливый китаец. Маленький, субтильный,
с тонкой шеей и большим кадыком, он обладал невероятной для его сухого тела силой. Говорил китаец
низким, сухим голосом, словно забыл откашляться, прежде чем начать говорить. Он приехал из Тибета, где
более тридцати лет занимался гирудотерапией, траволечением, иглоукалыванием и знал множество видов
массажа, включая древнейший вид китайского массажа Гуаша с использованием небольшой пластинки. Он,
словно кудесник, колдовал надо мной, и каждая клеточка уставшего от неподвижности тела отзывалась
благодарностью на его манипуляции. Меня, словно беспомощную куклу, переворачивали на живот, и
сильные руки лекаря гнули и мяли неподвижное тело.
Дитте объяснил, что сейчас важно избежать развития контрактуры суставов. Говоря не медицинским
языком, конечности могло свести, скрючить, это бы вызвало сокращение лишенных движения мышц.
Затем всё тот же китаец втыкал по восемь игл с каждой стороны – от середины головы к височной
части. И по две иглы в мочки уха. Отмечу, что установка игл является довольно болезненной процедурой,
поэтому я мысленно пересчитывал их и с облегчением отмечал последнюю. Через десять минут, после
некоторого привыкания к иглам, китаец их шевелил, для того чтобы активировать воздействие. Затем через
двадцать минут он вводил еще по шесть игл в каждое плечо, предплечье, локтевой сгиб, запястье, кисть,
бедро, голень и стопу. Их также периодически он проворачивал определенным образом.
Сразу же после извлечения игл под кожу головы вводили инъекции какого-то препарата, в каждую
точку от только что убранных игл. Мне было назначено четырнадцать таких сеансов.
Постоянно болела голова, и обезболивающие инъекции были спасением. Приступы тошноты стали
реже. Челюсть по-прежнему оставалась неподвижной, и питание я получал через капельницы. Нестерпимо
хотелось, наконец, почистить зубы. Во рту было мерзко, словно восемь котов нагадили мне на язык. Слезы
бессилия душили меня, оставляя предательские разводы на щеках и подушке. Крайне угнетала пустота в
голове. Там был чистый лист. А в долгие часы безделья хотелось хоть чем-то занять мысли. Приходилось
строить предположения, а порою и откровенно фантазировать на тему своего прошлого.
В эти дни я много молился. Обращался к Богу, чтобы он либо позволил жить полноценной жизнью,
либо забрал к себе. Для меня было прижизненной смертью влачить существование подобно овощу.
Том часто приходил, но ничего нового для себя в его монологе я не открыл. Этот человек был мне
симпатичен, к тому же он единственный, кто скрашивал мое одиночество. Дитте и прочие врачи оставались
в моем присутствии немногословными. А Том, он словно забыл повзрослеть и жил, бережно храня в себе
подростка, – шумный, эмоциональный, смешливый. Чаще всего он вспоминал события прошлых лет – как
мы познакомились, как предавались разгульной жизни, когда были моложе. Я хмуро слушал его словесный
поток. Не покидало ощущение, что меня водят за нос, и всё ради денег. Другого объяснения я не видел.
В памяти по-прежнему ворочалась отвратительная серая пустота. Растерянность и подавленность
вошли в мою жизнь, распаковали вещи и всем своим видом дали понять, что они со мной надолго. Я знал,
что пессимисты лечатся дольше, их сомнения продлевают сроки восстановления, и всячески пытался гасить
в себе раздражение, которое вызывало практически всё происходящее вокруг.
Интимный уход медсестер вызывал чувство крайней неловкости. Было невыносимо стыдно
осознавать, что мне меняют памперс и я, словно несмышленый младенец, справляю нужду под себя.
Одна из медсестер – Анна – была постоянно сидящая на диетах белобрысая шведка, с короткой
стрижкой на вьющихся волосах, впрочем, вполне милая и добродушная. Внешность у Анны была
невзрачная, лишь серо-зеленые глаза светились добротой из-под белых ресниц. Именно она дежурила в тот
день, когда я пришел в сознание. Ей было слегка за сорок. Мужа не было, и жила она в Чарльзтауне в
двухкомнатной квартире со старенькой больной мамой. Это то немногое, что я успел о ней узнать из
телефонных разговоров, которые она иногда допускала в моем присутствии.
Вторая – тридцатилетняя Наоми родом с острова Барбадос – имела пышные формы, грудной
хрипловатый голос и чуткие, как у лошади, ноздри. Передвигалась она, соблазнительно виляя бедрами. Ее
миндалевидные глаза всегда выражали томность и скуку. Женщина щедро обводила их черным
карандашом, отчего они напоминали рыбок, развернувших свои хвостики к вискам. Разговаривая, она
самым кончиком языка, словно невзначай, облизывала губы. От Наоми за версту веяло страстью и
темпераментом, словно она прихватила с собой в Америку горячее солнце своего южного экзотического
острова. Даже на меня, неподвижного инвалида, она то и дело бросала свой призывный взгляд. Думаю,
можно не уточнять, чей уход меня смущал больше.
53
В один из дней Том как всегда развлекал меня байками из своей жизни. Его бас рокотал по палате,
эхом отскакивая от пустых больничных стен:
– Помню однажды, я тогда тусовался с парнями из компании Артиста. Мне было лет двадцать пять,
может чуть больше. Сидим на набережной, любуемся, как из Логана взлетают и садятся самолеты. Само
собой, мечтаем, что когда-нибудь и мы улетим из Америки, куда глаза глядят. Одним словом, умираем от
тоски. И тут я, понимая, что надо как-то спасать вечер, предлагаю: "Значит, так! Давайте, кто познакомится и
приведет сюда самую страшненькую девушку, тому мы скидываемся на ящик пива! Сбор через два часа".
Дубль, прозванный так за рост двести два сантиметра, возмутился: "Да на фига нам нужна страшная?" Я
ответил, что приводить красивых уже не оригинально. Остальные парни поддержали затею. За пару часов
мы обшарили весь Чарльзтаун, заглядывая в лица встречающихся на пути девушек. В итоге каждый привел
свою! Лица этих созданий светились благодарностью, в своем кокетстве они похорошели процентов на
тридцать, как минимум! Представляешь, как мы подняли их самооценку? Победителя выявить стало
чрезвычайно сложно. И тут подъехал я с дамой неопределенного возраста, обитающей всегда в пивных
возле Южного вокзала. Я ее присмотрел, еще когда подрабатывал извозом. Тогда часто приходилось
мотаться по всему городу. Там я ее и обнаружил в этот вечер. Она безобидно дремала, сидя на дубовом
сидении здания вокзала. Голова ее запрокинулась на стену, рот приоткрылся, обнажив перфорацию редких
передних зубов. Я невольно залюбовался своей находкой, потирая руки в предвкушении победы. Так вот,
моя протеже была счастлива составить мне компанию и беззастенчиво дарила улыбки разглядывающим ее
парням. Вне всяких сомнений, победа была за мной. Так эта деваха с нами потом еще сутки пила
проставленный победителю ящик пива. Эх, какими вкусными были те годы! Джаз, рок-н-ролл, кокаиновые
вечеринки! Даже в шампанском тогда было больше пузырьков! А знаешь, Дэн, в чем прелесть создавшейся
ситуации? А в том, что я могу тебе по второму разу рассказывать то, что ты уже от меня слышал, а ты даже
не можешь мне рот заткнуть. Хотя, если быть точным, в прошлый раз рожа на меня смотрела совсем другая.
Я слушал его и завидовал. У него целый архив пережитых эмоций, воспоминаний, которые согревают
людей и идут рядом по жизни. А что мог бы ему рассказать я – человек без прошлого?
Его бас гудел и гудел. Я периодически терял нить истории, погружаясь в собственные размышления,
затем вновь возвращался к нескончаемому монологу моего неугомонного посетителя.
– … нет, Стелла была чудесная женщина, собственно, она есть и сейчас, да продлит Господь ее дни.
Но она была просто зациклена на порядке! В доме была такая чистота, что мухи поскальзывались! Она даже
курила только через мундштук, чтоб руки не пахли табаком! А какой у нее был голос! В общем, в ее доме я
чувствовал себя Гекльберри Финном.
После Стеллы у меня появилась Джина. У той был сумасшедший брат. Он всегда носил с собой
блокнот и карандаш. И в эту книженцию в два столбика заносил имена знакомых ему людей. Слева были те,
кто ему нравится, а справа – те, кого он планирует убить. Джина, конечно, не стала меня предупреждать о
наличии такого кадра в их доме. И в первый же мой визит брат вежливо пожал руку, представился и
уточнил, как правильно пишется мое имя. Я помог ему записать слово "Том" в самом низу правого столбца.
После этого он радостно поведал, что убьет меня в следующий четверг. Как тебе такой родственничек? Его
сардоническая улыбка первое время мне даже по ночам снилась.
У следующей была собачка, с которой она носилась, как кошка с мясом. И что самое мерзкое, эту
собачонку укачивало в машине, словно барышню! За полгода она обгадила мне каждый сантиметр салона.
И что примечательно: имя девушки я помню плохо, то ли Келли, то ли Кейт, а вот имя ее сучки – Альма -
не забуду никогда! Потом в баре я подцепил какую-то мулаточку и намотал на винт гонорею. Как и
положено, поделился этой заразой с ближним. Всё обнаружилось очень быстро, и эта Келли-Кейт выгнала
меня. Да я и не особо переживал: хоть псину ее больше не придется видеть.
Том сидел, закинув ногу на ногу, от чего поднявшаяся брючина оголила до середины икры черную
волосатую ногу. В руке у него был какой-то журнал, от страницы которого он оторвал уголок и, скрутив из
него трубочку, принялся с упоением ковырять ею в ухе. Своим видом он напоминал собаку, которой чешут
за ухом. При этом взгляд животного становится блаженно-умоляющим, и оно начинает двигать ногой в такт
движения руки. Судя по взгляду Тома, еще секунда – и он тоже начнет махать своим сорок пятым размером
ботинка.
Прочистив оба уха, он вдруг встрепенулся и, ничего не сказав, торопливо выбежал из палаты.
Вернулся вскоре с ноутбуком в руках. Бесцеремонно установив его на моей груди прямо напротив лица, он
включил документальный фильм, в котором симпатичная блондинка брала интервью у старика по имени
Дэн Харт. Старик мне кого-то напоминал, но я не мог вспомнить, кого именно. "Вероятно, медийное лицо",
– успокоил себя я.
– Этот старик – ты, Дэн! – торжественно воскликнул Том, указывая пальцем на экран монитора.
Я прищурил глаза, подозрительно всматриваясь в лицо старика. "Нет, этот Том явно не в себе, -
мелькнуло в голове, – вот и смеется он постоянно. Типичный придурок! Почему врачи пропускают его
сюда?"
54
– Ты первый человек в мире, перенесший пересадку головного и спинного мозга! – сиял Том. -
Сейчас поставлю этот фильм с самого начала, а ты посмотри. Возможно, это станет толчком для
пробуждения твоей памяти. А я зайду позже.
Он вышел, и я остался один.
Фильм оказался длинный, но занятный. Некий бизнесмен вложил деньги в исследования по
трансплантации мозга и теперь мечтает оказаться на операционном столе, дабы испытать это всё на
собственной шкуре. Смельчак, однако!
Но… толчка не случилось. Вернувшийся Том понял это без слов, по моим глазам.
Если мне удалось верно посчитать, то прошло двенадцать дней.
Наступил день операции. Получив наркоз, я провалился в гулкую пустоту.
Очнулся всё в той же палате. Рядом, с книгой в руках, дежурила Анна. Аппарат издал пикающий звук,
предупреждая о начале мозговой активности, и женщина встрепенулась. Она тут же нажала на кнопку
вызова, расположенную над кроватью, и через минуту в палату вошел Георг Дитте. Он поводил пальцем
перед моими глазами вправо и влево, я следил взглядом за его манипуляциями. Во рту пересохло. Казалось,
еще немного – и на языке появятся трещины. В голове словно варилась вязкая каша вперемешку с битым
стеклом.
Пытаюсь попросить воды. Губы шевелятся, но я не слышу своего голоса. Снова напрягаю связки и
чувствую пронзительную, отзывающуюся в затылке боль.
– Пи, – простонал я, однако получилось лишь нечленораздельное мычание. Причем голос,
издавший эти звуки, прозвучал низким хриплым басом. Должно быть, после длительного молчания связки
огрубели.
Дитте улыбнулся одними глазами, слегка их прищурив.
– Ага, ну-ка попробуй открыть рот, – попросил доктор.
Я подчинился, лишь слегка разомкнув губы.
– Пи, – повторил более понятно, всё тем же незнакомым мне низким голосом. Язык казался
огромным, с трудом помещающимся во рту.
– Кажется, он просит пить, – обратился он к медсестре, которая тут же, набрав в шприц воды,
оросила рот небольшой порцией. Я сглотнул, она добавила еще.
– Голова болит? – поинтересовался Георг.
– Да, – ответил я, наслаждаясь возможностью говорить.
– Можешь произнести свое имя? – продолжал экзаменовать Дитте.
– Дэ, – последовал ответ.
Доктор удовлетворенно кивнул и обратился к Анне:
– Пригласи доктора Константинидиса и мистера Кросби.
Она учтиво кивнула и бесшумно выскользнула из палаты. Анна явно побаивалась своего
немногословного босса. Чего не скажешь о Наоми. Та, разговаривая с Дитте, всегда норовила встать как
можно ближе к нему.
Георг, сосредоточенно сдвинув брови, делал какие-то пометки в своем журнале.
Раздался деликатный стук в дверь – и тут же она отворилась, впуская в палату невысокого человека
– коротконогого, с длинным крепким торсом. Жгучий брюнет с черными глазами-маслинами и прямым
крупным носом, берущим свое начало чуть выше переносицы. Синева гладко выбритых щек перекликалась
с синим костюмом медицинского работника. Он бросил любопытный взгляд на меня, вежливо
поприветствовал и подошел к Дитте.
Конечно же, я не помнил того, что Анастасиос Константинидис был одним из девяти специалистов,
приглашенных мною в исследовательскую лабораторию. В прошлом прекрасный и востребованный
пластический хирург, он однажды решил кардинально сменить сферу своей деятельности и увлекся
изучением белого вещества мозга человека. Вскоре он даже написал две научные работы об электрической
активности нейронов, являющихся своего рода ключом к пониманию устройства нашего разума. Дитте без
труда нашел его в Греции, где он жил на тот момент. Это был пятидесятисемилетний добряк невысокого
роста, со всех сторон покрытый густой растительностью, которой очень гордился, как и выдающимся далеко
вперед носом. Однажды, когда Константинидис опоздал на работу, то пошутил, сказав, что начал бриться и
задумался, а опомнился только когда бритвенный станок, пройдя всю грудь и живот, дошел до резинки
трусов. В коллективе его любили за отзывчивый характер, ответственный подход к выполняемой работе и
даже прощали излишнюю болтливость.
Спустя пару минут дверь палаты охнула от панибратского толчка, и в помещение как всегда
стремительно вбежал, а не вошел Том:
– Дэн, как ты?
– Пло, – искренне ответил я, выбирая слова покороче.
55
– Ну, так всегда бывает. Перед тем как человеку станет хорошо, ему обычно бывает плохо! – выдал
нехитрую сентенцию Том. – Тебе что-нибудь нужно?
– Нет.
В другом углу палаты Дитте обсуждал с греком план процедур по моему восстановлению. Том
подключился к их разговору. Было решено, что сегодня я весь день набираюсь сил, а с завтрашнего дня роль
логопеда на себя возьмет Константинидис.
Мне дали снотворное, и я опять провалился в сон почти на сутки.
Утром, как обычно, первой в палату вошла медсестра. Сегодня была смена улыбчивой Наоми. Она