Когда он поворачивает все вот так, я понимаю, что это совершенно не то, чего хочу я. Мне хочется спрятаться с ним за закрытыми дверями роскошной гостиницы в Уайт-Маунтин или в загородном домике в Монтане. Но я не хочу, чтобы Мэри оказалась права, поэтому говорю:
- Наверное, и мне этого хочется.
- Хорошо, - говорит Адам, накручивая на пальцы мои локоны. - На Мальдивы.
Я привстаю на локте.
- Я не шучу.
Адам смотрит на меня.
- Сейдж, - говорит он, - там тебе даже в зеркало не нужно будет смотреться.
- Я посмотрела в Интернете рейсы Юго-Западных авиалиний. За сорок девять долларов мы сможем добраться только до Канзас-Сити.
Адам проводит пальцем по моим выступающим ребрам.
- А зачем нам ехать в Канзас-Сити?
Я убираю его руку.
- Прекрати меня отвлекать, - велю я. - Потому что это не для нас.
Он ложится на меня сверху.
- Заказывай билеты.
- Ты серьезно?
- Серьезно.
- А если тебя вызовут? - спрашиваю я.
- Если им придется подождать, никто от этого не умрет, - отвечает Адам.
Сердце мое начинает биться прерывисто. Даже мысль о том, чтобы появиться на людях, мучительна. Неужели если я буду идти под руку с красивым мужчиной, который явно хочет быть со мной, то за компанию это сделает нормальной и меня?
- А Шэннон что ты скажешь?
- Что я от тебя без ума.
Иногда я задумываюсь о том, как бы все сложилось, если бы мы встретились с Адамом, когда я была моложе. Мы оба ходили в одну школу, но с разницей в десять лет. Оба вернулись в родной город. Оба работаем в одиночестве в неурочный час и занимаемся тем, что обычные люди никогда бы не сделали своей профессией.
- Что я не могу перестать думать о тебе, - добавляет Адам, покусывая мочку моего уха. - Что я безнадежно влюбился.
Должна признать, больше всего в Адаме мне нравится то - и это же не дает ему все время быть со мной! - что когда он тебя любит, то любит без всякого сомнения, целиком, и эта любовь подавляет. Так он относится и к своим детям-близнецам. Именно поэтому он каждый день возвращается домой, чтобы узнать, как у Грейс прошла контрольная по биологии, или посмотреть, как Брайан забил первый мяч и успел вернуться на "базу" в новом бейсбольном сезоне.
- Ты знаешь Джозефа Вебера? - спрашиваю я, внезапно вспомнив слова Мэри.
Адам перекатывается на спину.
- Я безнадежно влюблен, - повторяет он. - "Ты знаешь Джозефа Вебера?" Да уж, нормальный ответ…
- Он преподавал в старших классах. Немецкий язык.
- Мои дети учат французский… - Он неожиданно щелкает пальцами. - Он был судьей в Малой лиге. Кажется, Брайану тогда было лет шесть-семь. Помню, я тогда подумал, что ему уже лет девяносто и у организаторов не все дома, но оказалось, что он чертовски энергичный старик!
- Что ты о нем знаешь? - продолжаю расспрашивать я, поворачиваясь на бок.
Адам заключает меня в объятия.
- О Вебере? Хороший старик. Он знает бейсбол вдоль и поперек и всегда судил честно. Это все, что я помню. А что?
На моем лице играет улыбка.
- Я ухожу от тебя к нему.
Он нежно и медленно меня целует.
- Я могу как-то повлиять на твое решение?
- Уверена, ты что-нибудь придумаешь, - обещаю я и обвиваю его шею руками.
***
В таком небольшом городке, как Уэстербрук, который основали потомки первых американцев, прибывших на корабле "Мейфлауэр", еврейское происхождение делало нас с сестрами особенными - мы так сильно выделялись среди наших одноклассников, как будто у нас кожа была ярко-голубого цвета.
- Чтобы появились приятные округлости, - говаривал мой отец, когда я спрашивала его, почему нам нужно переставать есть хлеб где-то за неделю до того, как все остальные в моей школе начнут приносить в своих коробках для завтрака сваренные вкрутую пасхальные яйца. Меня никто не дразнил, наоборот: когда в младшей школе мы проходили нехристианские праздники, я фактически стала знаменитостью вместе с Джулиусом - единственным чернокожим учеником в моей школе, чья бабушка праздновала Кванзаа[9].
Когда пришло время обряда бат-мицва, я попросила его не проводить. Мне ответили отказом, и я объявила голодовку. Достаточно уже и того, что мы были евреями и отличались этим от других; я не хотела еще больше привлекать к себе внимание.
Мои родители были иудеями, но не придерживались кашрута[10], не посещали регулярно синаногу, за исключением годов, предшествующих обрядам бат-мицвы у Саффрон и Пеппер, когда посещение службы было обязательным. По пятницам я, бывало, сидела на вечерней службе, слушала, как кантор поет на древнееврейском языке, и удивлялась, почему в еврейской музыке столько минорных нот. Похоже, представители избранного народа, создававшие эти напевы, были не слишком счастливы. Однако мои родители постились на Йом-Киппур, Судный день и отказывались ставить рождественскую елку.
Мне казалось, что они придерживаются некой сокращенной версии иудаизма и поэтому не должны мне указывать, как и во что верить. Это я и заявила своим родителям, когда пыталась отговорить их от проведения бат-мицвы. Отец отреагировал очень спокойно. "Важно во что-нибудь верить потому, что ты можешь себе это позволить", - сказал он. Потом меня отправили в комнату без ужина - меня это по-настоящему изумило, потому что в нашей семье мы были вольны высказывать свое мнение, каким бы спорным оно ни являлось. Мама тайком пробралась ко мне в комнату, принесла бутерброд с арахисовым маслом и вареньем.
- Может быть, твой отец и не раввин, - сказала она, - но он верит в традиции. Именно их родители и передают своим детям.
- Ладно, - вступила я в спор. - Обещаю в июле закупить все школьные принадлежности; буду всегда готовить на День благодарения запеканку из маршмеллоу и батата. Мама, против традиций я не возражаю. Но религия - это не ДНК. Нельзя верить просто потому, что верят твои родители.
- Бабушка Минка носит свитера, - сказала мама. - Постоянно.
На первый взгляд это показалось неуместным утверждением. Мать моего отца жила в доме престарелых. Она родилась в Польше и до сих пор разговаривала с акцентом - всегда немного нараспев. Да, бабушка Минка носила свитера, даже когда на улице была тридцатиградусная жара, но еще она слишком нарумянивалась и обожала одежду леопардовой расцветки.
- Многие из тех, кто выжил, избавились от татуировок хирургическим путем, но Минка уверяет, что, когда видит их каждое утро, вспоминает, что она победила.
Я не сразу поняла, что мне хочет сказать мама. Папина мама была в концлагере? Как я могла дожить до двенадцати лет и не знать этого? Почему родители скрывали это от меня?
- Она не любит об этом говорить, - просто ответила мама. - И не любит показывать свою руку.
Мы проходили тему "Холокост" на занятиях по общественных наукам. Трудно было представить, что иллюстрации в учебниках, где изображены живые скелеты, имеют хоть какое-то отношение к полной женщине, от которой всегда пахнет лилиями, которая еженедельно посещает парикмахера, которая в каждой комнате своего домика хранит яркие разноцветные трости, чтобы они всегда были под рукой. Она не часть истории. Она просто моя бабушка.
- Она не ходит в храм, - сказала мама. - Мне кажется, после всего, что произошло, у нее сложились непростые отношения с Богом. Но твой отец… он начал ходить туда. По-моему, таким образом он пытается осмыслить то, что с ней произошло.
Я тут отчаянно пытаюсь избавиться от этой религии, чтобы смешаться с остальными людьми, а оказывается, в моих жилах течет настоящая еврейская кровь - я потомок человека, пережившего холокост. Я упала спиной на подушки - обманутая, злая, эгоистичная.
- Это папин выбор. Ко мне это не имеет никакого отношения.
Мама заколебалась.
- Сейдж, если бы она не выжила, ты бы не родилась.
Это был один-единственный раз, когда мы обсуждали прошлое бабушки Минки, однако, когда мы привезли ее к себе в гости на Хануку, я поймала себя на том, что пристально разглядываю бабушку, чтобы увидеть тень правды на ее лице. Но она была такой же, как всегда: снимала и ела кожу с жареной курицы, когда мама не видела, вытаскивала из сумочки пробники духов и косметики, которые собирала для моих сестер, обсуждала героев "Всех моих детей", словно друзей, к которым она заглядывала на кофе. Если во время Второй мировой войны она и находилась в концлагере, должно быть, тогда она была совершенно другим человеком.
Той же ночью, когда мама рассказала мне бабушкину историю, мне приснилось кое-что из моего детства - сама я этого не помнила, потому что была очень маленькой. Я сидела у бабушки Минки на коленях, а она перелистывала странички книги и читала мне ее. Теперь я понимаю, что история была другая. В книге были иллюстрации к сказке "Золушка", но думала она, скорее всего, совершенно о другом, потому что рассказывала о темном лесе, о чудовищах и о тропинке, посыпанной зернышками.
Еще я помню, что тогда не обратила на это внимания, потому что меня загипнотизировал золотой браслет на бабушкином запястье. Я постоянно тянулась к нему, хватая ее за свитер. В какой-то момент рукав закатился достаточно высоко, и я отвлеклась на поблекшие синие цифры на внутренней стороне ее предплечья.
- Что это?
- Мой номер телефона.
В прошлом году в садике я запомнила свой номер телефона, чтобы, если потеряюсь, полиция могла позвонить мне домой.
- А если ты переедешь? - поинтересовалась я.
- Ох, Сейдж, - засмеялась она. - Я останусь здесь навсегда.
На следующий день Мэри появляется в кухне, когда я еще пеку хлеб.
- Сегодня ночью мне приснился сон, - говорит она. - Вы с Адамом пекли багеты. Ты сказала ему, чтобы он поставил багеты в духовку, но вместо этого он сунул туда твою руку. Я кричала, пыталась вытащить тебя из огня, но оказалась недостаточно проворной. Когда ты все же отошла в сторону, у тебя не было правой руки, а болталось что-то похожее на тесто. "Ничего страшного", - сказал Адам, взял нож и резанул тебя по запястью. Он принялся резать твой большой палец, мизинец, потом остальные. Из всех сочилась кровь.
- И тебе приятного вечера, - желаю я.
Открываю холодильник и достаю поднос со сдобными булочками.
- И все? Ты даже задуматься не хочешь, что бы это могло значить?
- Ты просто напилась кофе, прежде чем лечь спать, - предполагаю я. - Помнишь, как тебе приснилось, что Рокко отказывается снять туфли, потому что у него куриные лапы? - Я поворачиваюсь к ней лицом. - Разве ты знакома с Адамом? Знаешь, как он выглядит?
- Даже самые прекрасные создания могут быть ядовитыми. Борец аптечный, например, или ландыш - оба они растут в твоем любимом саду Моне наверху, у Святой лестницы, но я бы никогда не решилась приблизиться к ним без перчаток.
- А прихожанам они не мешают?
Она качает головой.
- В основном прихожане воздерживаются от того, чтобы лакомиться ландшафтом. Но не в этом дело, Сейдж. Дело в том, что мой сон - это знак.
- Что мои руки стали съедобными? - говорю я. - Послушай, Мэри, не строй из себя праведницу. То, чем я занимаюсь в свободное от работы время, - мое личное дело. И ты прекрасно знаешь, что в Бога я не верю.
Она преграждает мне дорогу.
- Но это совершенно не значит, что Он в тебя не верует, - возражает она.
Шрам у меня на лице начинает покалывать. В левом глазу появляется резь, как было несколько месяцев после операции. Казалось, что я рыдаю над всеми закрытыми в будущем возможностями, хотя тогда я еще этого не понимала. Может быть, старомодно и - как ни иронично это звучит! - по-библейски верить, что уродство тела - признак уродства души, что шрамы и родинки - внешние признаки какого-то внутреннего порока, но в моем случае это высказывание абсолютно правдиво. Я совершила нечто ужасное, и каждый раз, когда вижу свое отражение в зеркале, оно мне об этом напоминает. Для большинства женщин спать с женатым мужчиной неправильно? Разумеется, но я не такая, как большинство женщин. Возможно, поэтому, несмотря на то что прежняя я никогда бы не влюбилась в Адама, я-новая нырнула в этот омут с головой. И дело не в том, что я чувствую, будто мне даровано такое право или я заслуживаю быть только с чужим мужем. Все дело в том, что я не верю, что заслуживаю чего-то большего.
Я не социопатка. И не горжусь своим романом. Но чаще всего я придумываю для него оправдание. То, что сегодня Мэри залезла мне в душу, означает, что я устала или стала более уязвимой, чем мне казалось. Или и то и другое вместе.
- А как же быть с той бедняжкой, Сейдж?
Бедняжка - это жена Адама. Этой бедняжке принадлежит мужчина, которого я люблю, и у них есть двое чудесных детей, и лицо у нее гладкое, без шрамов. Эта бедняжка получает все, что пожелает, на блюдечке с голубой каемочкой.
Я беру острый нож и начинаю крестообразно надрезать верхушки горячих булочек.
- Если хочешь себя жалеть, - продолжает Мэри, - делай это так, чтобы не разрушать жизни других людей.
Я острием ножа указываю на свой шрам.
- Думаешь, я об этом мечтала? - спрашиваю я. - Думаешь, я каждый день не мечтаю о том, чтобы у меня было все, как у других людей: работа с девяти до пяти, возможность прогуливаться по улице без того, чтобы дети показывали на тебя пальцами, мужчина, который считал бы меня красавицей?
- Ты и так можешь все это иметь, - уверяет Мэри, заключая меня в объятия. - Только ты сама себя убедила, что недостойна этого. Сейдж, ты хороший человек.
Хочется ей верить. Как хочется ей верить!
- В таком случае, видимо, и хорошие люди совершают дурные поступки, - отвечаю я и отстраняюсь от нее.
В булочной я слышу отрывистую речь Джозефа Вебера, он спрашивает меня. Вытираю глаза уголком фартука, хватаю отложенную буханку и небольшой сверток, Мэри остается в кухне в одиночестве.
- Здравствуйте! - весело здороваюсь я. Слишком весело.
Джозефа, похоже, испугал мой наигранно веселый тон. Я сую ему в руки небольшой пакетик с домашним печеньем для Евы и буханку хлеба для него. Рокко, который не привык к тому, что я по-дружески болтаю с посетителями, замирает с чистыми чашками в руке.
- Чудесам нет предела. Из глубин темных недр лик затворницы виден, - говорит он.
- В слове "недр" - один слог, - резко отвечаю я и жестом указываю Джозефу на свободный столик. Ни секунды не задумываясь, я сама завязываю с ним разговор - из двух зол выбирают меньшее: лучше я побуду здесь, чем меня будет допрашивать Мэри. - Я приберегла для вас лучшую свежую буханку.
- Батар, - произносит Джозеф.
Я удивлена: большинство покупателей не знают, как по-французски называется хлеб такой формы.
- Знаете, почему он так называется? - спрашиваю я, отрезая пару кусочков и пытаясь выбросить из головы Мэри с ее сном. - Потому что он не "буль" - не круглый, не "багет" - тонкий и длинный. Дословно это "гибрид".
- Кто бы мог подумать, что и в мире выпечки есть своя классификация, - задумчиво произнес Джозеф.
Я знаю, хлеб удался. Это понятно по запаху, когда достаешь из печи обычный хлеб: землистый, темный аромат, как будто из чащи леса. Я с гордостью смотрю на ноздреватый хлебный мякиш. Джозеф от удовольствия закрывает глаза.
- Мне повезло, что я лично знаком с пекарем.
- Раз уж речь зашла о личном знакомстве… Вы судили игру Малой лиги, в ней выступал сын моего знакомого, Брайан Ланкастер, не помните?
Он хмурится, качает головой.
- Это было давным-давно. Я не знал всех по именам.
Мы болтаем - о погоде, о Еве, о моих любимых рецептах. Мы болтаем, пока Мэри закрывает булочную - она вышла из кухни, крепко обняла меня и сказала, что не только Бог любит меня, но и она тоже. Мы болтаем, несмотря на то что я бегаю в кухню на зов различных таймеров. Для меня это из ряда вон, потому что обычно я ни с кем не болтаю. Во время нашего разговора случается, что я забываю втянуть голову или закрыть волосами изувеченную сторону лица. Но Джозеф… Он либо чересчур вежлив, либо чересчур смущен, чтобы сказать об этом. Или, может быть - только гипотетически! - есть во мне что-то, что он находит более интересным. Вероятно, благодаря этому он и стал любимым учителем, судьей, всеобщим дедушкой - он ведет себя так, как будто на земле нет более интересного места, чем здесь и сейчас. И нет на земле более интересного собеседника. Оттого, что посторонний человек обратил на тебя внимание в хорошем смысле этого слова, кругом идет голова, и я забываю прятаться.
- Как давно вы здесь живете? - спрашиваю я где-то через час после начала разговора.
- Двадцать два года, - отвечает Джозеф. - Раньше я жил в Канаде.
- Если вы искали место, где никогда и ничего не происходит, то попали туда, куда нужно.
Джозеф улыбается.
- Похоже на то.
- У вас есть семья?
Он трясущейся рукой тянется за чашкой кофе.
- Нет, - отвечает он и начинает подниматься. - Мне пора.
У меня внутри все переворачивается - я поставила его в неудобное положение. Уж мне ли не знать, каково это!
- Простите! - восклицаю я. - Не хотела вас обидеть. Я редко общаюсь с людьми. - Я широко улыбаюсь и пытаюсь все исправить единственным известным мне способом: обнажаю частичку своей души (которую обычно храню за семью замками), чтобы мы были на равных. - У меня тоже никого нет, - признаюсь я. - Мне двадцать пять лет, родители умерли. Они никогда не увидят, как я выхожу замуж. А я никогда не приготовлю им праздничный ужин на День благодарения, не приеду навестить с их внуками. Мои сестры совсем другие - они водят минивэны, играют в футбол и строят карьеру, получая премии. Они меня ненавидят, хотя утверждают обратное. - Слова льются из меня рекой; уже произнося их, я тону. - Но у меня никого нет по большей части из-за этого.
Дрожащей рукой я убираю с лица волосы.
Я знаю все, что он видит, до мельчайших подробностей. Испещренная узелками кожа на левом веке. Белесые следы от швов, пересекающие бровь. Куски пересаженной кожи, похожие на несовпадающую картинку-загадку. Из-за неправильно сросшейся скулы мой рот всегда тянет вверх. Залысина на голове, где больше не растут волосы, - челка тщательно ее скрывает. Лицо чудовища.
Не могу объяснить, почему я выбрала Джозефа, фактически незнакомого человека, чтобы обнажить душу. Возможно, потому, что одиночество - это зеркало, в нем я узнала себя. Рука падает, завеса волос опять закрывает мои шрамы. Я жалею об одном: что так же легко не могу скрыть шрамы внутри себя.
К чести Джозефа стоит сказать, что он не отскакивает, не начинает охать. Он спокойно выдерживает мой взгляд.
- Может быть, теперь, - отвечает он, - мы есть друг у друга.
На следующее утро, возвращаясь домой, я проезжаю мимо дома Адама. Паркуюсь на улице, опускаю стекло и смотрю на сетку футбольных ворот, установленных перед домом, на коврик, на котором написано "Добро пожаловать", на сверкающий на солнце ярко-зеленый велосипед у дома.
Представляю, каково сидеть за столом в столовой, где Адам перемешивает салат, пока я подаю пасту. Интересно, а стены в кухне белые или желтые? Осталась ли на столе буханка хлеба - скорее всего, купленного в магазине (с мягким укором догадываюсь я) - после того, как кто-то приготовил на завтрак французские тосты?