15
Мы с ним не виделись больше сорока лет.
Я не хочу здесь описывать, как я страдала, потому что дело не в этом. Да, сильно. И больше всего от несправедливости. От того, что он даже не захотел объяснить, почему он меня бросил.
"Сладким Ежиком" я его называла, когда он, увлеченный той самой картиной, где я была героиней, неделями забывал бриться и натирал колючей щетиной мои щеки, шею и бедра.
Разве он не мог быть автором письма, присланного с букетом роз? На мой взгляд, он был первым из претендентов на авторство. Но пошла я к нему не сразу. Телефон, конечно, забыла за эти сорок лет, но через общих знакомых выяснила, что мастерская его в том же месте, в Собиновском.
Просто он увеличил ее в три раза, прикупив соседние мастерские. Я забыла вам сказать, что в том доме весь этаж был отдан под мастерские художников.
Те же общие знакомые дали мне и его телефон, но звонить я не хотела. Больше всего не терплю выяснений по телефону, когда приходится долго и нудно объяснять, кто ты и где мы познакомились.
Помните, как было сказано в письме? "Место нашей первой встречи по-прежнему ждет тебя. Оно стало немного другим, но я надеюсь, что и в своем новом виде оно тебе понравится…"
Всё сходилось: и деньги, и дачи, и машины. Вот только насчет яхт я была не уверена. И все же колебалась, зная о его высоком нынешнем положении. Мне много раз приходилось сталкиваться с такими людьми, и я знала, как деньги и власть меняют человека. А вдруг даже при таком обвальном стечении обстоятельств это не он? И все-таки я решилась. Письмо и кольцо я взяла на всякий случай с собой.
Когда он увидел меня, то отшатнулся, словно перед ним возник призрак. Первые его слова были такие:
- Я был совершенно уверен, что тебя давно нет в живых.
После этой фразы было бессмысленно продолжать визит, но я все-таки вошла в мастерскую после его любезнейшего приглашения.
Да, действительно, он многого добился в жизни. Коллекция икон на его стенах была сравнима с коллекцией Третьяковской галереи, а картины старых мастеров не выглядели бы бедными родственниками и в Пушкинском музее.
Старой кухоньки не было. Вся его прежняя мастерская превратилась в огромную гостиную, где стойкой был отгорожен уголок с холодильником, микроволновой печью и кофеваркой.
В гостиной мягкая мебель была кожаная, чрезвычайно дорогая, а вся остальная - книжные шкафы, горки, бюро, ломберный столик, консоли под редчайшими вазами - антикварная и, стало быть, просто драгоценная. Я уже не говорю об аудио- и видеоаппаратуре высочайшего класса, которой была оборудована гостиная.
Все это, несмотря на некоторую эклектику, было подобрано и расставлено с умом и вкусом, тут надо отдать ему должное. Даже явно новая кожаная мебель не выпадала из стиля и смотрелась тоже старинной.
16
Илья был совершенно искренне рад моему появлению и принимал меня по-царски. Какого-то человека, очевидно личного секретаря, послал в ресторан "Прага", который, как известно, расположен по соседству. Человек вскоре вернулся, и не один. С ним пришел официант в темно-малиновом костюме, белоснежной сорочке и бабочке. Он был молодой и очень симпатичный и, сервируя стол, все время косился на мои ноги.
Пока официант накрывал на стол, Илья рассказывал о себе, показывал свои многочисленные альбомы и каталоги бесконечных выставок у нас и за рубежом. Потом он достал откуда-то самый скромный, но, как мне показалось, самый дорогой для него альбом, молча открыл и протянул мне. Там на развороте я увидела себя. Молодую. Красивую, несмотря на синяки и ссадины на лице. Это была та самая картина, где я стою в окружении фашистов.
Были там и другие картины, точно такие, как он про них рассказывал. Я словно со старыми знакомыми встретилась. Даже горло сдавило от умиления и глаза повлажнели.
Илья растолковал мои переживания по-своему и сказал с затаенной гордостью:
- С этой серии все и началось. Моя первая премия, имя… Потом все пошло как по накатанному. Если б меня тогда не осенило, то неизвестно, как сложилась бы моя судьба-
Глаза его затуманились сладкими воспоминаниями. Но меня в них уже не было.
Задав Илье несколько наводящих вопросов, я окончательно убедилась, что никакого письма он мне не писал, хотя причин для этого у него было больше, чем у кого бы то ни было…
С тех пор как мы расстались, он был три раза женат, и, по его словам, все три раза удачно. Что он имел в виду и почему все-таки разводился, я выяснять не стала. Был он женат и сейчас. Показал фотографию молодой и, на его взгляд, красивой жены. Я сдержанно одобрила его вкус.
После второй бутылки шампанского он мне намекнул, что был бы не против реставрировать наши отношения.
- А что скажет по этому поводу твоя жена? - спросила я.
- А мы ее не пустим в этот уголок моей жизни, - беззаботно сказал он. - К тому же ты была раньше ее. Важно только твое согласие…
- Там видно будет, - уклончиво ответила я. Потом отпила добрый глоток шампанского и решилась. - Судя по тому, как мы оба дружно уклоняемся от вопроса, почему мы расстались, об этом стоит поговорить прежде чем затевать что-то новое… Не так ли? И потом, меня очень волнует, что дало тебе повод думать, что меня давно нет в живых…
- Как, ты еще не врубилась? - вскричал он и словно помолодел лет на сорок.
- Нет, - неуверенно ответила я, чувствуя себя дурочкой.
- Да ладно тебе… - Он недоверчиво махнул рукой. Потом нахмурился. - Впрочем, если не хочешь об этом говорить - не надо, это твое полное право. Но я тогда чудом избежал Колымы или чего похуже.
- Не понимаю, о чем ты говоришь, - пожала плечами я.
- Только не надо делать из меня идиота… Я, к счастью, тогда вовремя обо всем догадался. Или ты предпочла бы, чтобы я за свою любовь взошел на костер? Нет? Я к тебе тогда очень хорошо относился, можно сказать, любил и даже подумывал о женитьбе, но насчет костра - уволь! У меня были другие жизненные планы.
- Ты только не злись, но я все равно ничего не понимаю, - сказала я, начиная догадываться, к чему он клонит.
- Ну хорошо. Ты хочешь подробностей моей трусости. Пожалуйста. Только учти: я не считаю это трусостью. Это и не является трусостью. Если бы я хоть как-то мог повлиять на события, я бы попробовал, но такого шанса у меня не было.
Он замолчал. Взволнованно прошелся по комнате и заговорил, вспоминая:
- Однажды, провожая тебя домой, я увидел его машину и не придал этому значения. Только поежился, так как машина эта мне была слишком хорошо известна. Мне ее однажды показал Дуб. Его дядька работал где-то в органах. Она обогнала нас и притормозила чуть подальше. Потом я повел тебя до двери, потом мы целовались, а спускаясь по лестнице, я столкнулся со здоровенным типом. Он был в сером габардиновом макинтоше, в серой шляпе, и физиономия у него была лошадиная. Нижняя челюсть безобразно выдавалась вперед, а надбровные дуги нависали над глазами, как у гориллы. Он внимательно посмотрел на меня своими маленькими, глубоко запавшими глазками, словно хотел запомнить навсегда.
Я тогда не придал этому никакого значения, но машину и этого человека все-таки запомнил.
В следующий раз я увидел, что эта машина с тем же шофером, только без шляпы, медленно, в некотором отдалении следует за нами по Собиновскому переулку. Тут уж у меня натуральные мурашки побежали по спине и волосы на голове зашевелились.
Я ничего не стал тебе говорить, полагая, что следят за мной. Хотя предполагать, что за мной следит лично Лаврентий Павлович Берия или даже его личный шофер, было несусветной глупостью. Но у страха глаза велики, и тут уж ничего не поделаешь…
Потом однажды я шел мимо твоего дома и решил без звонка зайти за тобой, так как достал билеты на Ружену Си- кору. Тебя не было. Бабушка твоя встретила меня приветливо, как всегда, и попыталась напоить чаем. Она и сама беспокоилась, так как ты должна была вернуться из школы полтора часа назад.
Мы позвонили Татьяне. Она сказала, что в самом конце последнего урока в класс заглянул директор школы и зачем- то позвал тебя. Она решила, что он позвал тебя обсуждать театральные костюмы для первомайского вечера, как это уже случалась. Она знала, что это надолго, и, не дожидаясь тебя, пошла домой.
Какое-то тяжелое предчувствие кольнуло меня. Но я не стал пугать бабушку и, отказавшись от чая, пошел домой.
Когда я отошел от твоего дома на приличное расстояние, какое-то шестое чувство заставило меня оглянуться.
К твоему дому бесшумно подъехал тяжелый черный автомобиль и остановился. Сперва открылась шоферская дверца и из нее вышел тот, похожий на гориллу, с лошадиной челюстью. Он спереди обогнул автомобиль, подошел к задней правой дверце и открыл ее. Оттуда вышла ты и оглянулась по сторонам. Меня, слава Богу, ты не заметила и скрылась в подъезде. Человек в шляпе сел на шоферское место, и машина уехала. Спутать тебя с кем бы то ни было я, как ты понимаешь, не мог.
Илья облизал пересохшие от прошлого страха губы и продолжал:
- Ситуация тотчас сделалась прозрачной. Среди нашего кружка - да ты, наверное, и сама слышала - ходили легенды о том, что Берия разъезжает по улицам в этом самом автомобиле и похищает женщин, которые ему понравились… Ходили также разговоры об известных актрисах и балеринах. Но те пребывали в полном здравии и благополучии, а вот молоденькие, никому не известные девушки с полными ножками - таков был его особый вкус - в конце концов пропадали без следа. Защитить тебя, как сама понимаешь, я не мог. Конкурировать с Лаврентием Павловичем тоже было бессмысленно. Я отошел в сторону.
Он замолчал. Потом спросил меня, глядя прямо в глаза:
- Ну, что скажешь?
- Какая все это глупость! - в сердцах сказала я. - У тебя есть коньяк или водка?
- Конечно, есть, - сказал он и, достав из бара бутылку коньяка, налил в подставленный мною фужер, из которого я только что пила шампанское.
Я залпом выпила, не почувствовав ни крепости, ни вкуса, перевела дыхание и сказала:
- Это страшная глупость и совпадение. В тот день его шофер, Николай Николаевич, рассказывал мне о моих родителях и передал письмо от отца. Он обещал похлопотать о папе. Наркома я увидела только через месяц. И все это время сходила с ума от того, что ты бросил меня, от этой чудовищной несправедливости.
Надо ли говорить, что Илья никаких букетов и колец мне не посылал и никаких писем не писал.
Но это меня не сильно огорчило. Я была довольна и тем, что сыграла в его жизни заметную роль и роль эта оказалась, к счастью, положительной.
Мы расстались друзьями.
ЧЕТВЕРТЫЙ (1952–1953 гг.)
1
Как я уже говорила, моего папу, которого я всю жизнь считала просто маминым знакомым, посадили по делу врачей-отравителей, а мама, как жена декабриста или как настоящая русская женщина, поехала за ним в Магадан, где вскоре начала работать по специальности и, насколько это возможно, поддерживать Льва Григорьевича материально и морально.
Уехала мама по вербовке и потому устроилась там довольно сносно. Работала в городской больнице, получала хорошо, со всеми северными надбавками. Кроме того, как она нам намекала в письме, работы и помимо больницы хватало.
Все знали, в какой московской больнице она работала, и поэтому ценили ее там очень высоко и только сильно недоумевали, почему она место в главной больнице страны променяла на место в Магадане. Она отговаривалась тем, что решила подзаработать, но ей верили с трудом. Потом, конечно, все всплыло, но относиться к ней стали еще лучше. В Магадане в то время было много "жен декабристов". Их так и называли в глаза и за глаза.
Сперва она нам часто писала, раза два-три в месяц. Потом письма стали приходить раз в месяц. Потом начались перерывы, причем было ясно, что письма пропадают. Для того чтобы это знать точно, мама начала нумеровать их. Порой пропадало по два-три номера подряд. Мы же, со своей стороны, писали чаще чем регулярно, потому что я писала самостоятельно, нарушая бабушкино расписание.
Письмами у нас заведовала бабушка. Она следила за тем, чтобы в гостиной на полке книжного шкафа не иссякала стопка конвертов и специальной почтовой бумаги. Бабушка терпеть не могла писать на чем попало.
Чтобы следить за регулярностью отправки писем - а их должно было уходить не меньше двух в месяц, - она, когда относила письмо в почтовый ящик, брала сегодняшний листок из отрывного календаря и клала его в отдельную стопочку рядом с конвертами.
Своих писем она мне не показывала. Иногда, когда сердилась на меня за что-нибудь, грозилась, что опишет все мои художества в следующем же письме, но, судя по маминым письмам, ни разу свою угрозу не выполнила. Даже наоборот - очевидно, нахваливала меня каждый раз. Мама писала, что она гордится своею умницей дочкой, тем, что я помогаю бабушке и слушаюсь ее.
Я же писала ей, как только у меня появлялось настроение и желание излить душу, чаще всего на тетрадных листочках или вообще на каких-нибудь огрызках бумаги. Мои письма были короткие, восторженные и бестолковые.
Мама отдельных писем мне не писала, но всегда выделяла красным карандашом кусочек, предназначенный лично для меня.
2
К тому времени, когда произошли события, результатом которых стал совершенно необъяснимый для меня прощальный звонок Ильи, писем от мамы мы не получали больше трех месяцев и уже начали всерьез беспокоиться. Но что мы могли предпринять? Ровным счетом ничего. Нам оставалось только ждать, отправляя в никуда письмо за письмом.
В этот момент и вызвал меня с последнего урока директор. Он таинственным голосом сообщил, что со мной хотят поговорить, а кто и зачем, не объяснил, но портфель велел забрать с собой.
Он довел меня до дверей своего кабинета, робко постучался, приоткрыл дверь, что-то спросил вполголоса и только тогда пропустил меня в кабинет, аккуратно притворив за мной дверь. Сам он в кабинет так и не вошел.
Я остановилась около двери. За директорским столом сидел, откинувшись на стуле, человек в сером габардиновом пыльнике, который в народе почему-то называли "макинтошем", и в серой же шляпе, сдвинутой на затылок.
Его очень точно описал Илья, а звали его, как потом выяснилось, Николай Николаевич. Когда я вошла, он выпрямился, принял строгий вид и машинально надвинул шляпу на лоб. Потом молча указал на стул, стоящий перед директорским столом. В школьном фольклоре он именовался "электрическим стулом", так как на него директор^ усаживал только провинившихся учениц. Со всеми другими он дружески беседовал на широченном кожаном диване, стоящем справа от стола, между двумя книжными шкафами.
Я подошла и села. Тогда человек в шляпе молча положил передо мной две фотографии. На них был изображен Лев Григорьевич анфас и в профиль. Он был в таком знакомом двубортном костюме в широкую светлую полоску, что у меня сдавило горло и из глаз потекли слезы.
- Ты знаешь этого человека? - спросил он и кольнул меня из-под тяжелых бровей маленькими острыми глазками.
Я кивнула, глотая слезы.
- Это твой отец? - спросил он таким тоном, словно хорошо знал ответ и только хотел уточнить.
Я снова кивнула, забыв с испуга, что еще недавно это было страшной тайной.
Он достал другую фотографию, на которой была моя мама. Я узнала эту фотографию - точно такую, как на паспорте, только сильно увеличенную.
- Это твоя мать? - снова уточнил он.
Я кивнула.
- Хочешь помочь отцу? - неожиданно спросил человек в шляпе, ощупывая меня твердым взглядом.
Я ничего не сказала, потому что боялась разреветься, и только мелко закивала ему в ответ.
- Ну вот и хорошо, - удовлетворенно сказал он. - Иди одевайся, я подожду тебя на улице. Только ни одного слова! Никому, буквально! - строго предупредил он.
Я с готовностью закивала головой и бросилась в раздевалку.
3
На улице он подвел меня к длинной черной машине с зашторенными задними окнами и открыл передо мной заднюю дверцу.
Я залезла на сиденье, сжалась в комочек, поставив портфель на колени и огляделась. Заднее сиденье было отгорожено от переднего стеклянной перегородкой, задернутой так же, как и окна, серыми занавесками.
Ехали мы совсем недолго, не больше пяти минут. У меня был большой соблазн отогнуть угол занавески и посмотреть, куда мы едем, но я этого не сделала.
Машина остановилась. Открылась и захлопнулась передняя дверца. Потом открылась моя, задняя. Человек в шляпе внимательно оглядел меня, словно хотел убедиться, что ничего во мне не изменилось, и кивнул:
- Выходи.
Я вышла и огляделась. Машина стояла в закрытом со всех сторон небольшом дворике светло-зеленого двухэтажного особняка. Все окна его были зашторены, как и в машине, только шторы были не серые, а кремовые, французские, такие, которые собираются снизу вверх.
- Пошли, - сказал человек в шляпе и кивнул на неприметную дверь с маленьким стеклянным глазком, которая открылась перед нами сама собой. Потом я поняла, что открыл ее маленький белобрысый солдатик в малиновых погонах и непомерно большой фуражке с малиновым же околышем.
Мы долго бесшумно шли по каким-то коридорам, стены которых сплошь были отделаны полированным деревом, а пол выстлан ковровой дорожкой темно-красного цвета, с зеленоватым орнаментом по краям.
Разделись мы в маленькой комнатке, в которой ничего не было, кроме деревянных вешалок вдоль стен, потом поднимались по дубовой лестнице с резными перилами. Ее ступени были покрыты ковром со светло-коричневым рисунком.
Подойдя к тяжелой дубовой двери, мой сопровождающий сделал мне знак остановиться, осторожно нажал на массивную бронзовую ручку, приоткрыл дверь, заглянул за нее, только после этого открыл пошире и кивнул мне, чтобы я проходила.
Мы оказались в просторной, сплошь отделанной темно- вишневым деревом комнате. Посередине располагался большой круглый стол. На его полированной поверхности стояла большая хрустальная ваза с белыми розами. Стулья вокруг стола и вдоль стен были обтянуты серым рытым бархатом. Таким же бархатом были обтянуты глубокие кресла и диван. Кроме того, вдоль стен стояли два книжных шкафа, в которых я разглядела сочинения И. Сталина, В. Ленина, Ф. Энгельса, К. Маркса и М. Горького. Между креслами расположились маленькие столики. На одном из них, с поверхностью в виде шахматной доски, стояли замысловатые фигуры явно китайского происхождения, вырезанные из светло-зеленого и серо-красного камня.
На другом столике находился телефонный аппарат без диска с цифрами.
Левый угол комнаты занимал самый настоящий рояль.
Прямо над столом низко висела огромная люстра из темной бронзы, ее пять рожков заканчивались белыми плафонами в виде полушарий. На стенах по всему периметру висели двухрожковые бра с такими же плафонами.
Потолок был тоже отделан деревом, только более светлым, но по нему шли широкие балки, делившие его на шесть равных квадратов, каждый из которых был примерно два метра на два. Балки эти были почти черного цвета.
На полу лежал громадный, почти во всю комнату, ковер с плотным и коротким ворсом.
Окна, как я и говорила, были наглухо задрапированы французскими шторами. Дверей в комнате, кроме той, в которую мы вошли, я не увидела. Но оказалось, что они есть.