Я кричала. Я впервые кричала, не слыша себя, не играя, и не оттого, что хочет он, а оттого, что не могла иначе. Одна волна сладкой муки за другой окатывали меня с ног до головы, смывая разум, убивая любую мысль в зачатке. И только страх теплился на краю сознания - страх, что все закончится, и руки отпустят меня, и тот мир, что они дарят, потускнеет и рассыпется. Но Сергей слишком долго ждал, мечтал и жил надеждой, чтобы так быстро отпустить меня. Он пил мои крики, всматривался в лицо и вновь исторгал крик и наслаждался им…
Уже светало, когда его страсть приобрела минорный оттенок, начала уходить в сторону неги, безмятежной, таящей нежности. Мы лежали на диване и слушали дыхание друг друга. Я не видела его и лишь по гулкому биению сердца да крепко прижимающим к себе рукам, понимала, что он готов превратить эту ночь в бесконечность. Но этого не произошло. Его ласки усыпили меня и больше не тревожили глубинный жар.
Мобильник на кухне разрывался от надсады. Хрипел городской телефон. Гудел дверной звонок, будя не только нас, но и соседей.
В комнату уже прокрались сумерки и блуждали по нашим лицам, но мы видели лишь друг друга - лежали на одной подушке и смотрели в глаза, улыбаясь, умиляясь собственной безмятежности.
Я чувствовала себя удивительно легко и свободно. Я словно потеряла в эту ночь боль прожитых лет, отмолила грехи и получила пропуск в рай. И мне было все равно, кто бьется в двери нашего Эдема, кто стремится разорвать тишину единения и радость свободы. Сергей улыбнулся, навис надо мной, лукаво щурясь:
- Кто же нас желает видеть?
- Не догадаться.
- Соседка?
- Дворник, - хихикнула я, чувствуя, как его руки пробираются в потаенные места.
- Дядя Сева из Калининграда…
- А-а-а! - он вошел в меня, сжимая руками, как тисками.
- Вряд ли это господин "А", - прошептал в ухо Сергей. - Но готов поверить, если ты повторишь.
- А-а-а!!
- Вот теперь верю… - и губы накрыли мои.
Я проснулась, когда зимняя ночь уже властвовала над городом. В комнате витал аромат гриль, плавали тени и слышался ленивый, разморенный от истомы голос Сергея за стеной, на кухне.
- …И что?… Да перестань мне по ушам ездить…Ага, ага…вот и пускай…Ну, и? Ты меня пугаешь, что ли? И не мечтай…Когда надо, тогда и привезу…
Я нашла скинутый в пылу любовной битвы на пол пеньюар и выплыла на кухню как раз к концу разговора. Сергей отключил связь и отложил трубку на подоконник.
- Абонент вне зоны досягаемости?
- Угу, - улыбнулся он и потянул к себе за руку, усадил на колени:
- Выспалась?
- Угу, - передразнила его.
- Как на счет ужина?
- Можно подождать до завтрака.
- Это вряд ли - зело голоден. Да и тебе, котенок, пора подкрепиться. Кофе?
- Уже?
- Обижаете…
Он пересадил меня на диван и начал сервировать стол: нарезка, семга, икра, салат и цыпленок-гриль. На десерт - торт мороженое.
- Это не то, что год меня ожидало?
- Нет, - рассмеялся он и качнул головой. - Везде успела. А что не взяла тогда? Куда еще нос сунула?
- Надеюсь, это риторический вопрос?
- Не надейся, проказница. Так что еще в недрах моих шкафов обнаружила?
- Год прошел, а ты сейчас только вспомнил.
Он поставил передо мной чашку кофе. Одарил взглядом, полным нежности и обожания, присел, обнимая мои колени, и уткнулся в них лицом:
- Котенок….
Мои пальцы сами нырнули в его волосы, начали перебирать их.
За окнами шел снег, разбавляя синюю краску ночи веселым кружением белых хлопьев, и словно вторя ему, из магнитофона лилась песня Глюкозы: "а снег идет, снег идет"…
Если б можно было остановить эти мгновения, остановить саму жизнь…
- Сережа, давай станем любовниками на постоянной основе? - предложила я.
Он дернулся, словно я влепила ему пощечину, и ответил взглядом - уставился не добро, вглядываясь в мои глаза с каким-то акульим, злым прищуром.
- Любовниками? - усмехнулся желчно. Встал, постоял, нависая надо мной, и вдруг, вытащил из кармана брюк синюю бархатную коробочку, брякнул ее на стол и отошел.
- Что это Сережа?
Нет, я предполагала - подарок, но такой?…
На синем бархате лежало кольцо с огромным сапфиром в окружении брильянтиков. Такая огранка и чистота, замысловатость ювелирной композиции были достойны хранилищ Эрмитажа, но никак не моих пальцев. И стоило это сокровище, наверное, сколько не стоит и весь Сережин бизнес.
- Ты?…Откуда?…Мне?
- Нет, сам носить буду! - бросил он зло.
- Но, Сережа, это же?…Оно безумно дорогое.
- Не дороже денег. Что смотришь? Я его купил. Давно. Тебе. "Любовники"… Спасибо, Анюта. Значит, этот будет мужем, а я любовником? Правильно. Угу. А что? Очень удобно, правда? А себя-то ты как ценишь? Такое чувство, что я проститутку у "Кайзера" снял!..Нет, Анюта, я буду мужем! Я!
- Сережа, это невозможно.
- Почему?!
- Потому что мы родные!
- Да? - отвернулся, хлопнул ладонью по приоткрытой дверце антресоли, снова повернулся ко мне. - А кто будет знать? Мы можем уехать.
- Нет, Сережа. А как же Алеша? Андрей? И Олег, он очень ранимый, у него сейчас не самый лучший период.
- Хватит! Давай еще его пожалеем!
Я смолкла под его взглядом - жестким, холодным и раздраженным. Растерялась и испугалась. А он шагнул ко мне, присел и жарко, умоляя и одновременно сердясь на себя за это, заговорил:
- Анюта, я все продумал. Мы уедем, далеко, очень далеко. Я купил квартиру в Москве. Будем жить, где нас никто не знает. Там хорошие врачи, классные специалисты, много лучше, чем здесь. Бросим всех, все. Будем вместе. Ты и я, только ты и я! Тебе не о чем беспокоиться…Я все сделаю, только скажи - что? Только пожелай…
- Нет! Я не могу! Так нельзя!
Он уткнулся в мои колени и застонал. Пальцы впились в мои ноги, причиняя боль. Не столько - физическую, сколько - моральную.
Я видела, ему плохо, очень плохо. Я разбивала его мечту, уходила, а он не мог, не хотел с этим мириться, терпеть, воспринимать спокойно. Его звали Сергей, а не Алеша…
- Сереженька, мы не можем бросить ребят. Это не честно.
- А что честно? Что вообще в этой жизни - честно?!.. Как ты хочешь, а? Встречаться по великим праздникам, тайно трахаться, словно… Скрываться? Ну да, конечно. Почему, нет? Давай! Тебя сейчас к Олежику отвести? Или еще одну ночь мне на милость кинешь? Как собачке. Щенку! Ты этого хочешь, да, Анюта? "И чтоб никто не догадался"…
Его злая ирония, перемежающаяся с отчаяньем, была для меня больней, чем оскорбления Олега, чем ревность Андрея. Я физически чувствовала, как ему больно и горько, и не знала, чем помочь, что сказать. Я готова была завыть от осознания собственной ошибки, от ненависти ко всему миру и закричать в небеса: почему мы брат и сестра, почему?!!
Но чтобы мне могли ответить? И что бы изменил мой крик? Снял его боль? Утешил? Кого - его или меня? Братьев?
- Ладно, Анюта, не обращай внимания, - голос Сергея совсем сел, потерялся, а в глазах уже пустота, глубокая мерзлота с привкусом одиночества. - Я справлюсь, все нормально. Как хочешь, так и будет. Правда…Ты, кушай, остывает.
И вышел. Я слышала, как он бродит по комнатам, нервно попинывая препятствия, и все пытается найти себе место, но не может. И я - не могла. Ежилась, мгновенно озябнув, бродила по кухне, не зная, куда деться от мыслей и где найти хоть одну ценную, чтобы выбраться из тупика. Еще одного, самостоятельно сотворенного. И понимала, не найду, потому что мое место рядом с ним, как и его - со мной, и это единственная ценная мысль. И в то же время абсурдная.
Порывистый шаг навстречу своей мечте обернулся тремя шагами назад: Алеша, Андрюша…Олег. Еще вчера я не думала, как буду смотреть им в глаза, не предполагала, во что обернется для всех нас мой поступок, всего лишь порыв не то к мечте, не то - к мести.
Я не подозревала, что в груди Сергея полыхает такая страсть. Сродная безумству, безрассудная, как и моя, но не знающая доводов долга и морали.
Наш разум сорвало, чувства понесли, и я еще могла вернуть их на место, остановить, но разве - хотела?
Для него давно все было ясно, решено и исполнено. Для меня… Я всего лишь набросала эскиз, не обратив внимания ни на задний план, ни на центральную фигуру. Он был зыбок и исполнен в стиле "авось", оттого не воспринят серьезно, не выверен в чертах. Я не предполагала, что из него мне придется перечеркивать другие холсты, уже имеющие место, основательные и выверенные до мелочей. Миг жизни по зову сердца и души обернулся мучительным и не возможным по сути своей выбором, еще одним тупиком, из которого не выбраться без потерь.
Та роль, что я отвела по скудости своего ума и грешности характера Сергею, ему не подходила. Не могла подойти. И я могла бы это просчитать, понять еще вчера, если б меньше была занята собой: Сергей никогда, ни за что не смириться с ролью любовника, не пойдет на поводу моих капризов, не станет безропотной игрушкой в моих руках. И я была в ужасе. Нет, не оттого, что совершила ошибку, поддалась порыву, мести и давнему желанию, а от осознания собственной слепоты.
Но разве, примеряя роль любовника к образу собственного брата, я готова была и сама безропотно отыграть ее? Нет. Трижды, сто, миллион раз - нет. Если быть честной хоть раз, хотя бы на секунду освободить свое сознание от трухи ветхих, давно потерявших свое значение слов морали, высвободить спрятанные, спрессованные под гнетом обстоятельств, законов долга истинные чувства, они сорвут шлюзы, затопят все островки воспоминаний, что еще держат меня в рядах здравомыслящих людей. Они просто сомнут любовь и привязанность к братьям, утопят наш брак с Олегом, погребут материнский укор, непонимание и осуждение друзей, подруг, знакомых. И лишь одно останется после наводнения - Сергей. Он и я. Свободные и счастливые. Вместе. Без оглядки.
Но разве такое возможно? Разве можно построить свое счастье на костях любимых и любящих, и преданных за любовь?
Способна ли я на подобный грех, самый низкий, самый подлый из всех совершенных?
И разве я уже не совершила его?
Разве Сергей будет хранить нашу тайну? Скроет нашу связь от посторонних глаз и взора братьев? А я разве смогу вычеркнуть эту ночь из своей жизни, как вычеркнула когда-то ночь с Андреем? Увы, нет. Не хватит сил. Нет желания. Я больше не хотела, не могла черкаться на полотне своей и тем более его жизни, как на тетрадном листе. И понимала, что из этого могло получиться. И осуждать за то можно было лишь себя…
В дальней комнате жалобно дрогнули гитарные струны, послышался хриплый голос брата:
- "Дом казенный предо мной да тюрьма центральная,
ни копейки за душой да дорога дальняя.
Над обрывом пал туман, кони ход прибавили.
Я б махнул сейчас стакан, если б мне поставили"…
Сколько раз я слышала эту песню Михаила Круга в его исполнении? Но впервые в голосе брата не было блатной бравады, разрывающий тишину квартиры тихий, полный горького безысходного одиночества голос был сильней юношеского куражного крика. А это и был крик, придушенный жизнью и уже не имеющий сил скрываться, чего-то ждать.
И я готова была закричать в ответ, перекрывая печаль мелодии, зажать уши, чтоб не слышать болезненного хрипа Сергея. Завыть, вымещая, выплескивая, как и он, всю боль, что накопилась за долгие годы жизни и вместе, и одновременно - врозь. Прожитые в каком-то изнуряющем отчаянье, бегстве от себя самой, унылому хождению по тому кругу, что предопределил нам людской снобизм, человеческая мораль…братская забота. Эта жизнь была правильной, обычной и до омерзения ненавистной. Мы прожигали ее. Я - в надежде, наконец, либо выбраться, либо умереть. Он - бунтуя против себя и окружающей действительности, в вечной и глупой борьбе с ветряными мельницами, затеянной еще Дон Кихотом.
- "…Золотые купола, душу мою радуют.
А то не дождь, то не дождь - слезы с неба капают"…
Я понимала - он не случайно выбрал эту песню. Мне стало настолько жалко его и себя, что все сомнения исчезли, утонули в том горе, мучительной безнадежной борьбе со своей душой, сердцем и тем, что навязывали нам годами, что буквально рвалось из горла Сергея, бередило мою душу.
- "Над обрывом, на краю сердце дрожь охватит.
Жизнь босяцкую мою кто переиначит?"…
Я шагнула в комнату, уже зная, что скажу ему, уже готовая к оскорблениям со стороны Олега, гневным упрекам мамы и молчаливому, болезненному непониманию и противостоянию братьев.
Сергей, вальяжно развалившись в кресле, лениво перебирал струны, с сумрачным видом поглядывал в окно. Он делал вид, что не видит меня.
Он боролся с собой, с желанием озвучить свое состояние более откровенным, грубым текстом, еще более скорбным, чем исполненная песня.
- Сережа, - позвала я не смело.
Струны смолкли. Он глянул на меня исподлобья и отвернулся, убирая гитару за кресло. Я не знаю, что со мной произошло, что толкнуло "не вон из квартиры", а навстречу любимому, в ту пропасть, что дарили его преступные объятья… Может, оттого и сладкие?
Я сделала всего лишь еще один шаг. И оказалась на самом краю обрыва, зашла за ту черту, из-за которой уже нет возврата. Но тогда я не знала о том, не догадывалась, а когда поняла, было уже поздно - земля поехала под ногами и увлекла вниз.
Я грелась в его руках и молилась о бесконечности этих минут, о долгой, благополучной, полной любви и тепла жизни, пусть не моей - его.
- Что решила, котенок? Сколько нам отмерила? День, ночь, час? Ты скажи, я пойму, даже если… - он хрустнул зубами, сдерживая эмоции, - пора собираться.
Я внимательно посмотрела на него. Он вымучил улыбку в подтверждение, но по лицу ходили желваки, глаза умоляли - останься.
- Завтра…
- Да? Ну, спасибо. Значит, еще ночь на милость кинешь?… Не обращай внимания, Анюта, это я так, голодный, вот и злой. Сейчас поужинаем, а завтра я тебя отвезу и сдам с рук на руки твоему… хмырю!
Он все-таки не сдержался, дернулся, скривился от одной мысли, что этот вновь встанет меж нами. А я молчала: мне было интересно - до чего он дойдет, как долго сможет играть передо мной роль послушного и безропотного человечка. Сколько минут удастся его лицу держать маску галантного равнодушия, непривычную для него по сути своей и удушливую по смыслу.
- Все, как всегда, как было. Да? Брат и сестра, и…ну, мало ли что случается, - и взорвался, зашипел в лицо, не смея криком пугать меня. Но оскал впечатлял не хуже. И смешил - глупый, я ведь уже все решила…
- Что ты со мной делаешь, Анька?! Чего добиваешься?! Чтоб я убил этого бабуина?! Да легко! Ты как себе все это представляешь?! Все, как прежде, да? Я - здесь, а ты - там, с ним?! В одной квартире!..
- На счет квартиры - у меня там вещи.
- Вещи?!! - его лицо исказила гримаса возмущения. - Какие вещи, к черту?!
- Мои: документы, косметичка, итальянские сапожки, книги. И так, по мелочам. Думаешь, ему пригодится мое белье? Э-э, вряд ли. Да и не хочу я его оставлять, зачем?
Сережа не понимал, но силился - лицо кривилось, глаза щурились, брови хмурились. Пришлось пояснить.
Я щедро улыбнулась и обвила его шею руками:
- Я переезжаю к тебе, дурачок!
С минуту Сергей не смел поверить услышанному и вдруг закричал, оглушая:
- Анька!! Котенок, мой!! Девочка, солнышко, счастье мое! - закружил по комнате, подхватив меня на руки.
Первый луч света скользнул в комнату, пробежал по нашим лицам, на минуту запутался в волосах, смятых простынях, ворохе подушек и одеял и, очертив силуэт сплетенных тел, стыдливо спрятался за жалюзи.
Мы открыли глаза одновременно и, блаженно улыбаясь, лежали на одной подушке и просто смотрели друг на друга, любуясь милыми чертами и наслаждаясь покоем. Мы были счастливы настолько, что тела обрели невесомость, а души сплелись в одно целое и не пели - парили в заоблачной дали, в тех краях, где не слышали о печали и бедах.
Что он видел в моих глазах? Наверное, то же, что и я в его - наше будущее: бесконечное счастье, помноженное на любовь, и оттого - светлое и безмятежное, что небо над крышами нашего дома, над этим еще только просыпающимся городом, над всем миром.
Сколько нам было отмерено судьбой подобных минут? Ни он, ни я не ведали о том, да и не хотели знать. Мы лишь надеялись на лучшее, пытались поверить.
- С добрым утром, котенок, - сколько нежности в голосе, сколько во взгляде? В ней можно было утонуть. Сколько лет он копил ее для меня, только для меня. Его пальцы, словно лучики солнца, пробежали по моей щеке, задержались у края губ:
- Предлагаю сегодняшний день посвятить себе любимым. Съездим в город, прошвырнемся по магазинам, отравимся пирожным и местным кинематографом. А, Ань, ты как?
Мне было все равно - хоть в кино, хоть в зоопарк, хоть за пирожным, хоть за гриппом. Лишь бы с ним, лишь бы рядом.
Я просто кивнула.
Говорят, чудеса, длятся миг. Может быть. Но есть такие чудеса, что при всей мгновенности остаются в памяти навечно и тем самым перечеркивают аксиому об их мимолетности. Наше чудо длилось уже двое суток, что само по себе было сказкой. И, конечно же, каждый из нас понимал, что финал близок, но разве хотел? Разве не писал его на свой вкус, противореча принятым законам мирозданья? И верил, что будет именно так, а не иначе.
Мы наскоро позавтракали и почти бегом направились к машине. Уже через двадцать минут гуляли по проспекту, зашли на выставку юных дарований, побывали на спектакле и, смеясь, вылетели вон. Постановка для самых маленьких превратила в детей и нас.
Мы резвились, как школьники. Нам не было дела до людей, с непониманием и настороженностью поглядывающих на расшалившуюся парочку, устроившую пикировку снежками прямо посреди проспекта перед величественным зданием драматического театра. Конечно же, Сережа победил и уронил меня в снег, и мы долго барахтались, давясь от смеха. Целовались прямо в сугробе, наплевав на приличия и ясный день, группу школьников, идущих на Новогоднюю елку в театр.
Перед нами вырос мальчик лет восьми, с трепетом прижимающий яркий пакет с конфетами к груди. Он с любопытством уставился на странных взрослых: видимо, принял наше озорство, как продолжение Новогоднего представления. Сережа сел, помог сесть мне и широко улыбнулся мальчику:
- Привет! Дед Мороз отоварил? Ты не в курсе, когда он взрослым подарки раздавать собирается?
Мальчик засмеялся:
- Он только маленьким подарки приносит, а ты очень большой!
- Да? А вот и не правда - большим он тоже подарки делает, и не хуже, - покосился на меня. - Да, Анюта?
- Да, - счастливо рассмеялась я. - Еще лучше, чем конфеты.
- А что конфеты, Анюта? Путевка к стоматологу…
- Он еще апельсины дает! - заметил мальчик, категорически не понимая, что может быть лучше Новогоднего подарка с горой конфет, шоколада, яблоками и мандаринами.