Эта новость меня обрадовала. Я вообще радовался любой возможности отсрочить какие-либо решения о своей дальнейшей судьбе. Как и моя мать, я на самом деле не считал литературу профессией. Потому-то я и выбрал литературный институт – это был прекрасный повод еще целых пять лет не задумываться о том, кто я: критик, репортер, редактор, "белый воротничок" или продавец в супермаркете. Я хотел как можно дольше сохранять за собой право пойти по любой дороге, при этом не выбирая ни одной из них; хотел оставаться свободным от ярлыков, от социума, от хомута на шее в виде обязательств, ограничений, зависимости от чужой воли и настроений в коллективе…
Коллектив! Главный враг человеческого в человеке. Чтобы быть свободным, человек должен быть один. Попадая в людскую кашу, он волей-неволей начинает себя терять, увязая в авторитетах, чужих мнениях и навязываемых ему правилах жизни. Ведь любое коллективное бытие, от небольшого делового офиса до общества в государственных и мировых масштабах, прежде всего держится на страхе – страхе наказания, страхе потери благ, страхе быть уволенным, непонятым, отверженным… Утопая в коллективном месиве, человек постепенно теряет ощущение себя и уже не понимает, почему придерживается тех или иных взглядов, что заставляет его поступать так или иначе – его собственная воля или воля других. Я же всю жизнь старался сопротивляться социуму, не позволяя ему сформировать мое социальное "я", которое призвано подавить "я" экзистенциальное. Ведь у личного, глубоко интимного "я" не может быть ни профессии, ни имени, ни пола, оно выше любой групповой принадлежности, самоценно и самодостаточно. И как бы мы ни старались убежать от него, примеряя разнообразные роли, рано или поздно оно неумолимо напомнит о себе, заставив нас держать ответ. Ведь кем бы мы ни были при жизни, умирать мы будем, как и рождались, – просто людьми.
Очнувшись от раздумий, я взглянул на часы и понял, что мне пора выходить. Миша вызвался отвезти меня на вокзал. Меня снова ждал поезд – короткая передышка от жизни, возможность на миг забыться в межвременьи.
23
Тусклый желтоватый свет вагона. Колеса ритмично выбивают свое та-там-та-там-та-там-та-там. Я сижу у окна за столиком и наблюдаю, как мимо меня снуют безликие серые фигуры. Вдруг мой взгляд падает на женщину за руку с маленьким ребенком. Оба стоят спиной ко мне, ребенок надежно спрятан за капюшоном своего синего комбинезона. Почему-то мне становится интересно взглянуть на него, я поднимаюсь и подхожу ближе. Но стоит мне приблизиться, как женщина подхватывает ребенка, бросает в полиэтиленовый пакет и бежит от меня прочь, протискиваясь меж плацкартных полок. Не веря своим глазам, я бегу следом, и, догнав, пытаюсь вырвать злополучный пакет у нее из рук. Во время борьбы из пакета выпадает ребенок, я подхватываю его и в ужасе отшатываюсь: на меня глядит синюшное лицо мертвеца. Очевидно, он мертв уже давно. Он стоял, держал за руку эту женщину, и все это время был мертв… Кстати, где она? Пропала. Тут я оглядываюсь вокруг и понимаю, что это не пассажирский вагон, а целый морг на колесах. Со всех сторон, приподнявшись на полках, на меня смотрят серо-бледные трупы. Они беззвучно разглядывают меня десятками пар одинаковых, прожекторно-ярких голубых глаз, и до моего носа начинает доходить их тлетворный запах. Я кидаюсь к выходу, но дверь заперта. Вдруг я замечаю в другом конце вагона Андрея. Это по его вине я здесь! Я кидаюсь за ним следом, он бежит от меня прочь. Вагон исчезает, а мы продолжаем бежать по какому-то заброшенному пустырю. Догнав его, я обнаруживаю, что Андреев уже двое. Они начинают драться. Один из них выхватывает нож и бьет им другого в грудь. Эта борьба происходит в воздухе, в дребезжащем самолете, где нет никого, кроме нас троих. Самолет дает крен, открывается люк и Андреи, сцепившись друг с другом, катятся в разверзшуюся пропасть. Я чувствую, что тоже начинаю скатываться вслед за ними. Я тщетно пытаюсь удержаться в пассажирском кресле, ухватиться хоть за что-нибудь, но меня продолжает высасывать наружу. Обессилев, я проваливаюсь в пустоту…
Еще не успев открыть глаза, я резко подскакиваю на верхней полке и больно ударяюсь головой об потолок вагона. Поезд мерно выбивает свои та-там-та-там-та-там-та-там. Пассажиры тихо посапывают, за окном еле брезжит рассвет. Сглотнув комок подступившей рвоты, я делаю глубокий вдох, переворачиваюсь на другой бок и снова пытаюсь заснуть. Скоро Питер.
24
За весь август, проведенный мною в родных пенатах, не произошло ничего, на чем стоило бы заострить внимание. Старая жизнь затянула меня так стремительно и естественно, что уже на следующий день по приезде, проснувшись в своей родной кровати, я с трудом мог поверить, что вообще куда-то уезжал. Побег в Москву вдруг показался далеким сном, лишь на миг увлекшим меня от любимой матери и любящего друга, и я с удивлением признался себе, что в душе рад пробуждению.
Стена, разделявшая нас с матерью последние годы, неожиданно растаяла, и на время вернулась та близость и легкость в общении, которая была между нами до смерти отца. Очень ласково и тепло старался обращаться со мной и Андрей, который в этот месяц торчал у нас в гостях буквально целыми днями. Однако время от времени на него все же находила мрачность, которую он не мог от меня скрыть, и тогда он ревниво, с каким-то нездоровым интересом заставлял меня пересказывать свое московское житье буквально по дням и часам, в мельчайших деталях, пытаясь, вероятно, понять, были ли другие мужчины. Но других мужчин не было, поэтому он довольно быстро успокаивался и переводил разговор на другую тему. Единственным, о чем мы с ним так ни разу не поговорили, были истинные причины моего экстравагантного побега из родного города. Зато мы много и подробно обсуждали перспективы, которые может предоставить столица. Андрей заявил, что готов терпеть отношения на расстоянии, но лишь временно, пока нет иного выхода. Через год он должен был окончить колледж и, получив среднее специальное, намеревался разделить со мной мою новую московскую жизнь. А пока мы попеременно будем ездить друг к другу по выходным, ежедневно созваниваться и писать нежные электронные письма. Все это в какой-то мере скрасит нам долгие дни разлуки.
Изо дня в день слушая о его планах на мою жизнь, я уже не воспринимал это болезненно. После нашей встречи в Москве во мне что-то преломилось, заставив покориться судьбе. В конце концов, теоретически я мог расстаться с ним и не уезжая, но на деле не смог сделать этого даже после побега, когда, казалось, неминуемо все должно было быть кончено. А раз так, может, не стоит пытаться более? Ведь Андрей и впрямь был весьма неплохой партией. Он был довольно красив и статен. Неглуп. Надежен. А главное, всецело предан мне и отчаянно, я бы сказал, психопатически влюблен. Стоило нам зайти в знакомый магазин, как давно заприметившие его продавщицы вставали по стойке смирно, выпятив грудь вперед, и было видно, что они мне завидуют. Интересовались и соседки. Особенно те, кто постарше, не стеснялись впрямую выспрашивать у мамы, когда "молодые" поженятся. Теперь же к расспросам о свадьбе прибавились еще и расспросы о Москве и институте, только задавались они уже мне. "Поступила? Какая молодец!". "Где ж это вы пропадали? Ваша мама переживала. Нехорошо. Ну что, поступили? Ну, и слава богу!". "Как там Кремль, стоит? Из-за тебя тут такая была суматоха, всех напугала!". "Литературный? Кхе-кхм… А жених как идею о Москве воспринял?..". В общем, не прошло и недели, как выходить из дома я стал буквально ползком по стенке, стараясь избегать встреч с кем-либо из участливых посторонних. Заходить в ближайшие к дому магазины, где благодаря маман все были в курсе моей личной жизни (конечно, с ее лучшей стороны), я тоже перестал, предпочитая пешкорять до дальнего супермаркета добрые полчаса. В довершение объявилась и почти год не дававшая о себе знать школьная товарка: "Ох, подруга, как я тебе завидую! Москва! Институт! Такой парень… Вы когда женитесь, дату выбрали уже?".
Когда срок моего отъезда в Москву приблизился, Андрей сказал, что через год он тоже переберется в столицу, и тогда я стану его женой. Не вполне было понятно, вопрос ли это, но пока он говорил, в моей голове мелькнуло: "А почему нет?", и губы сами произнесли:
– Да… да.
В ту же ночь вернулось уже было позабытое оно, ужимками заплясало в темноте, холодной мразью заскользило под одеялом… Вновь завязалась борьба – с боку на бок, с боку на бок, швыряя подушку из одного конца кровати в другой, задыхаясь от тяжелого запаха проступившего пота… Не хочу! не хочу… А оно продолжало ерничать, мельтешить тенями по стене, поскрипывать мебелью, вставать призраком из подступавшего было сна, заставляя сердце куда-то проваливаться…
Устав от бессмысленной борьбы, я встал и включил свет. Не зная, что делать дальше, я бесцельно приблизился к зеркалу. Дотронувшись до его прохладной глади, я медленно провел пальцами по контуру лица отразившейся в нем девушки, словно стараясь лучше ее запомнить, и внимательно всмотрелся в два глядящих на меня влажных янтаря. Надо было срочно придумать, чем занять себя до рассвета.
К моему отъезду о нашей помолвке не знал только ленивый и мертвый. В тот же день, когда прозвучало мое согласие, Андрей радостно сообщил об этом родителям. Они, в свою очередь, хоть уже были от меня далеко не в таком восторге, как раньше, все же приняли эту новость благосклонно и понесли ее дальше по сарафанному радио. Так что, когда наступил день отъезда, я почувствовал явное облегчение. Хотя прежней радости от переезда в столицу я больше не испытывал. Москва перестала быть для меня символом новой жизни, теперь я просто перевозил свою старую жизнь на новое место.
25
Сходя с поезда сонный и в дурном настроении, я чуть не взвизгнул от нежданной радости: на перроне, играя улыбкой Моны Лизы, стоял Михаил.
За этот месяц он позвонил всего один раз, буквально за пару дней до моего возвращения. Поинтересовался временем приезда и спросил, надо ли меня встречать. Однако я вежливо отказался, пояснив, что лучше возьму такси, чем буду дергать его в такую рань. И сейчас мне было очень приятно, что он меня не послушал. Пока меня не было, Миша успел сбрить усы и бороду, тем самым изрядно покалечив в себе средневекового рыцаря. Но после минуты колебаний я признал, что так ему, пожалуй, даже лучше.
В институтском общежитии мне, наконец, дали добро на заселение, поэтому я сразу попросил Мишу отвезти меня туда. Ехал я, терзаясь опасениями, что мне придется жить в комнате с тремя и более соседями. Но мне неожиданно подфартило, и за весьма скромное подношение мне удалось договориться о двухместной комнате, в которой до поры – до времени я мог проживать один.
Это была малюсенькая комнатка на верхнем этаже, с крошечной, но зато собственной ванной и выходом на общий балкон. Только теперь, осмотрев свои новые владения и разложив вещи по полкам и ящикам, я впервые по-настоящему почувствовал, что предоставлен самому себе. Это меня взволновало и одновременно обрадовало.
Вскоре в институте начались занятия, и я закружился в вихре новых знакомств и впечатлений. Коллектив, от которого я всю жизнь спасался, вновь меня настиг, но на этот раз мне не хотелось бежать от него. Повторялась история годичной давности, когда при помощи Андрея я так же жадно припадал к источникам общения, вместо учебы тратя время на ненужных, чуждых, а порой даже враждебных мне людей. Тогда это не дало мне ничего, кроме провала экзаменов и нового этапа изоляции, когда эти чужаки вконец мне надоели. И вот теперь я снова хотел попробовать…
Это сейчас я ни на что не променял бы свой пружинистый шаг в крепко сколоченном ботинке, небрежный хвостик волос и вызывающе обнаженное лицо, всеми порами открытое ветру, дождю и городской пыли. Тогда же, с началом студенчества, я принялся старательно вырисовывать себя тушью и помадой, прятаться за тонким слоем тонального крема, закрываться броней темных капроновых чулок, шпилек, платьев, джинсов-скинни и кофточек с глубоким вырезом. Проще говоря, я примерял на себя роль, от природы мне, в общем-то, несвойственную, и в этом новом для себя амплуа ринулся покорять московскую литературную богему.
Обещание не писать больше стихов, в запале брошенное Михаилу, я, конечно, выполнить не мог, но слово заняться художественной критикой сдержал. Последнее получалось у меня неплохо – в отличие от первого. Тем не менее даже мои стихотворные опусы пользовались на творческих семинарах относительным успехом – конечно, в обмен на ответное терпеливое выслушивание всякой белиберды, выходившей из-под пера моих плодовитых сокурсников. Многие из них были продолжателями семейных традиций и писали белиберду уже не в первом поколении, что, безусловно, придавливало их грузом ответственности. Хуже всего приходилось тем, у кого предки и в самом деле писали что-то стоящее, ведь на них возлагались особые надежды. Надежды, которые они были не в состоянии оправдать. Имелись, конечно, и "самородки" вроде меня, возжелавшие влезть на литературный олимп исключительно по собственной глупости. Может быть, на нашем курсе и были те, кто действительно понимал, зачем пришел учиться в "толстовку", но таких были единицы. Впрочем, на первых же порах стало ясно: для того, чтобы выучиться на литератора, писать хорошо, равно как и писать вообще, совсем не обязательно. Уже не первое поколение студентов хранило память о выпускнике-краснодипломнике, поступившем и вышедшем из "толстовки" с одним и тем же рассказом "Как я обосрался". Так что перспективы были у каждого.
Михаил выполнил свое обещание и в первых же числах сентября пристроил меня в свою газету на побегушки. Планировалось, что мне будут доверять лишь расшифровки аудиозаписей и вычитки чужих материалов. Но я сходу проявил инициативу и накатал три рецензии на новоизданные книги. Их неожиданно приняли, и дальше сработал принцип инерции – меня стали регулярно использовать как рецензента. Денег это приносило совсем немного. Однако для первокурсницы, только-только приступившей к учебе, это был большой успех, и очень скоро я почувствовал, что "толстовские" салаги мне завидуют. А потому я быстро утратил интерес к ним и обратил взор на местных небожителей-олимпийцев – избранный круг старшекурсников, недавних выпускников и аспирантов.
Их компанию я смог посетить благодаря дружбе с Михаилом. Здесь, как мне казалось, я впервые ощутил, что такое настоящая творческая богема – не богема ботокса, автозагара и накладных ресниц, но богема рваных джинсов, потертых кожанок и тонких самокруток марихуаны. Впрочем, мне позволили лишь посмотреть. Чтобы на равных участвовать в жизни "богов", каких-то жалких рецензий было недостаточно. Миша, конечно, имел в олимпийской тусовке большой вес, но он почему-то не особенно хотел мне помогать. Тогда я принимал это за обычную вредность, но сейчас я думаю, что он поступал так из особого, трепетного отношения ко мне. Так или иначе, но поначалу он даже не хотел меня знакомить со своими приятелями и сдался только благодаря моему сокрушительному напору.
Возвращаясь немного назад, скажу несколько слов о том, как складывались наши отношения с Мишей после моего переезда в общагу. Честно говоря, покидая его холостяцкую берлогу, в душе я прощался с ним, полагая, что на этом наши пути расходятся. Тем более что за это очень ратовал Алексик – законный претендент на место в мишиной квартире, которому, как и оговаривалось, после моего отбытия был торжественно вручен второй дубликат ключей. Узнав об этом, я в общем был рад за них, несмотря на всю свою нелюбовь к Алексику и – чего уж там – с трудом подавляемую неприязнь к их взаимоотношениям. От одного вида этого одетого с иголочки белобрысого глиста меня пробирала лихорадка, не говоря уже о резком запахе одеколона, который сопровождал каждое его появление.
И все же он имел на Михаила куда больше прав, и не признавать этого было нельзя. А потому я был готов полностью ретироваться, когда с удивлением обнаружил, что Миша терять меня из виду вовсе не собирается. Он то и дело встречал меня в коридоре института, подвозил на авто до общежития и вовлекал в разного рода мероприятия. Вскоре я обнаружил, что, несмотря на внешнюю перестановку сил (я имею в виду официальную передачу ключей), расклад остался практически прежним. Миша под разными предлогами не позволял Алексику переехать к себе, установив лимит ночевок в два-три раза в неделю. Я же продолжал частенько зависать у Миши вечерами, а иногда даже оставался ночевать на своем прежнем месте, когда мне не хотелось возвращаться в общежитие общественным транспортом, а Мише было лень меня везти.
Несколько раз я даже деликатно интересовался у Михаила, почему он так ведет себя по отношению к своему возлюбленному. Ведь они были, что называется, идеальной парой. Во всяком случае, столь безоговорочное обожание, какое испытывал Алексик к моему приятелю, надо было еще поискать…
Но Миша в ответ на подобные расспросы либо молчал, либо парировал вопросом на вопрос, напоминая, что и у меня с Андреем ситуация ничуть не лучше. Впрочем, однажды он все-таки ответил.
– Ты еще юна и вряд ли способна понять… Я уже пробовал. Пробовал жить с кем-то, строить совместные планы. Но все это заканчивалось тем, что в один прекрасный день я понимал: я больше не могу. Не могу больше видеть его лицо, слышать его голос, терпеть его привычки и пытаться подстраивать под него свои. Потому что, заполняя собой все мое личное пространство, он не делал меня менее одиноким. Ведь я болен самым тяжелым, безысходным видом одиночества – одиночеством, идущим изнутри. Сколь ни окружай себя друзьями, сколь тесно ни прижимай к себе чужое желанное тело, я лишь мучаюсь сам и мучаю окружающих. Мое одиночество остается со мной. Алекс для меня слишком много значит, чтобы я позволил ему обречь себя на такую жизнь… Два одиночества под одной крышей – ты и представить не можешь, что это такое!..
Я молча отвел взгляд в сторону. Уж я-то представлял. Еще как представлял…
26
В начале осени, когда моя рецензия на книгу была напечатана впервые, я был невероятно горд собой. Обзаведясь сразу несколькими экземплярами, я немедленно позвонил матери, потом, минуту поколебавшись, скинул месседж Андрею, а затем с трепетом и нетерпением стал ждать вечера, когда смогу заехать к Мише и услышать его окончательный вердикт. На мое счастье, это был не день Алексика, и Михаил милостиво согласился пустить меня на порог. Впрочем, в этот раз я был настолько взбудоражен своим успехом, что все равно зашел бы в гости – пусть даже через окно, если бы меня выставили за дверь.
Ворвавшись ураганом в тихий полумрак его квартиры и чуть не наступив на спавшего на коврике встрепанного кота, я сразу же продемонстрировал Мише свою фамилию, напечатанную под рецензией жирными заглавными буквами. Едва взглянув, Миша выдавил измученную улыбку и увлек меня на кухню – подальше от бедного животного, которое спросонья никак не могло понять, на каком свете находится и как следует реагировать на творящийся беспредел. Для кофе было уже поздно, поэтому мне был подан только что заваренный ромашковый чай. Я чуть пригубил, фыркнул и недовольно отодвинул белоснежную фарфоровую чашечку в сторону.
– Пей, этот чай успокаивает нервы, – сказал, не поднимая глаз, Михаил, который в это время разворачивал страницу газеты с моей рецензией. – Да и для желудка полезно.
Из вежливости я сделал еще один глоток, но мне было не до чая. Я нервно заерзал на стуле, выказывая тем самым все свое нетерпение.
– Ты мне мешаешь, – наставительным тоном произнес Михаил, оторвав взгляд от газеты. – Если не хочешь пить чай, иди в гостиную и жди меня там. Я при авторах материалы не читаю.