Я надул губы, одернул юбку и вышел из кухни.
– Не убей серую скотину! – раздалось мне вслед, и как я ни был раздосадован, я невольно согнулся от подступившего смеха.
В мишиной гостиной было уже совсем темно из-за тяжелых бархатных штор, и в комнате стояла какая-то особая, умиротворяющая тишина, нарушаемая лишь тихим тиканьем настенных часов. Чтобы не тревожить покой комнаты, я на цыпочках проскользнул к дивану и, забравшись на него с ногами, глубоко и с наслаждением вдохнул терпкий запах старых книг. Царившая вокруг атмосфера остановившегося времени утишила мое нервное возбуждение, и мне стали совершенно безразличны и моя рецензия, и мнение Миши о ней. По сравнению с вечностью это было меньше чем ничто, а вечность обитала здесь, в этой темной комнате, запрятавшись между страниц потрепанных томов. Я опустил голову на диванную подушку и, закрыв глаза, стал слушать звон тишины. Будто сквозь дрему до меня доносились шорохи с кухни. Мой слух невольно уловил, как Миша медленно и аккуратно складывает газету, потом так же неспешно ополаскивает чашки и расставляет их в кухонном шкафу. Затем раздались неторопливые шаги, и мне на лицо упал резкий луч света из приоткрывшейся двери. Я быстро зажмурился и недовольно мыкнул.
– Ты что, спишь тут?
Не включая свет, он подошел к дивану и присел возле моих ног.
– Нет.
Я встряхнул головой, и былой интерес к рецензии вспыхнул вновь. Приподнявшись, я сел и включил лампу на длинной гибкой ножке, висевшую на стене над диваном.
– Ну, что?
– Что "что"?
Миша взглянул на меня своими пронзительными зеленовато-лунными глазами.
– Ты издеваешься? Я про рецензию спрашиваю. Ты прочитал?
– Прочитал, – невозмутимо ответил он и отвел рассеянный взгляд в сторону.
– И как?
– Дрянь.
Ожидая любого ответа кроме этого, я судорожно сглотнул и быстро опустил глаза, чтобы не дай бог не выступили слезы.
– Что, рецензия так плоха? – спросил я после короткой паузы нарочито равнодушным тоном, хотя внутри будто что-то оборвалось.
– А? – он направил взгляд из угла комнаты обратно на меня. – А, нет-нет. Рецензия что надо. Сколочена крепко, грамотно, я бы сказал, даже литературно. Но все равно дрянь.
– Да почему же?!
– Потому что ты подробно и обстоятельно хвалишь книгу, которая явно этого не стоит. Тебе поверят и начнут скупать это дерьмо. И тратить на него бесценные часы жизни, которые можно было бы употребить на что-нибудь более полезное.
– Но ведь иначе не напечатали бы…
– Конечно, не напечатали бы. Вот поэтому я и хочу уйти из газеты.
– Ну… По-моему, ты слишком категоричен. В конце концов, сколько времени мы вообще профукиваем в никуда. Уж лучше развлечься книжонкой. Пусть и дрянь, как ты говоришь, но хоть забавная.
Успокоившись, я удовлетворенно потянулся, зевнул и поудобнее устроился на подушках.
– Не могу согласиться, – Миша также облокотился на одну из диванных подушек и вальяжно закинул ногу на ногу. Это была его поза мыслителя. – Современный человек и так только и делает, что развлекается. В интернете. В кино. У телевизора. Уткнувшись в телефон, заткнув уши наушниками. Заливая в глотку бухло, обжираясь роллами и бургерами. Бессмысленно пожирая заграничное пространство. Заправив за щеку чей-то хрен. И книга – не электронная, а нормальная бумажная книга, большая, тяжелая и неудобная для чтения в метро или сортире – это единственное, что еще остается оплотом человеческой души. Последнее, что не до конца превратилось в развлекуху, что еще дает кое-кому пищу для ума и сердца. Поэтому меня просто выводит из себя вид наших книжных прилавков, заваленных всяким дерьмом.
Он замолчал, и в комнате ненадолго возобновилась тишина. Отчасти я был согласен с Мишей, хотя, в отличие от него, не видел большого греха в книгах, представляющих, так сказать, вид благородного развлечения. Иначе что прикажете читать, душеспасительную литературу? Я усмехнулся этой мысли, а вслух спросил Михаила, какую же книгу столь строгий критик считает своей любимой.
– Библию, – словно прочитав мои мысли, ответил он.
Я прыснул и визгливо гоготнул.
– Да перестань!.. – Я легонько толкнул его пальцами ноги в бок. – Я серьезно спрашиваю.
– А я серьезно и отвечаю.
Михаил добродушно усмехнулся. Я с подозрением посмотрел на него, начиная понимать, что он не шутит.
– Что-то ты не очень смахиваешь на богомольца, – натянуто произнес я после короткой, но мучительной паузы.
– Причем тут богомолец? Библия – это собрание мудрости древних. Не больше и не меньше.
– Да, а еще страшное занудство и орудие инквизиции.
Я озорно прищурился и на мгновение показал Мише кончик языка.
– А ты читала?
– Ну, как все…
– Значит, не читала.
Плавно оттолкнувшись ладонью от подлокотника дивана, он поднялся, подошел к книжным стеллажам и начал что-то искать на полках.
– А ты в курсе, что как раз во времена инквизиции Библия возглавляла список запрещенных книг? – продолжил он, стоя спиной ко мне. – Католическая церковь знала, что делает, закрывая доступ к Священному Писанию всем, кроме круга избранных, владевших латынью. Ведь если бы люди сами начали читать Библию, они перестали бы верить священникам. И хоть ее давным-давно перевели на все языки, хоть она давно есть в каждом доме, привычка не читать, а перенимать с чужих слов у большинства так и осталась. На генетическом уровне. То же и у нас. Чуть ли не три четверти населения называют себя верующими, но едва ли наберется горстка тех, кто удосужился прочитать Библию целиком. Не читали, но уверены, что знают все, что там написано.
Наконец он нашел то, что искал, и, приподнявшись на цыпочки, извлек с высокой полки толстую книгу в твердом темном переплете. Пока он раскрывал ее, я заметил, как, отразив скупой свет лампы, на обложке замерцал позолоченный крест. Михаил замолчал, неспешно перелистывая страницы, задержался на одной из них, отлистнул немного назад и довольно угукнул себе под нос. Он вернулся и сел обратно у моих ног, объявив, что сейчас будет читать мне вслух.
– Ну нет, только этого сейчас не хватало, – активно запротестовал я и попробовал встать, но Миша схватил меня за ноги и, резко подтянув их к себе, бесцеремонно перекинул поперек своих коленей.
Захваченный в плен, я попробовал пару раз дернуться, но он держал крепко, и, вздохнув, я смирился. Одернув от резкого рывка чуть не до пупка задравшуюся юбку, я половчей подоткнул под голову подушку и жестом показал, что готов слушать.
Миша взялся за ножку лампы и направил свет так, чтобы он падал только на страницы книги, оставляя неосвещенными наши лица, и не нарушал величавый сумрак гостиной. Помолчав полминуты, он коротко вздохнул, и его бархатный голос легкой хрипотцой заструился по комнате:
"Слова Екклесиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме…"
Я лежал и наблюдал, как его пальцы рассеянно поглаживают мои ноги в черных капроновых чулках, слегка отливавших под светом лампы. Я понимал, что он это делает машинально, как если бы у него на коленях сидел любимый кот. И все же близость мужчины, пусть и недоступного миру женщин, начинала предательски наполнять мое тело знакомым тревожно-сладостным ощущением.
"…суета сует, – все суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки. Восходит солнце, и заходит солнце…"
Боже мой, боже мой… Я мысленно переводил на бумагу его будто вытесанный из камня средневековый профиль, очерчивал взглядом крепкие, мускулистые плечи и никак не мог взять в толк, почему этот красивый, сильный человек оказался заложником иной чувственности, которая едва ли делала его счастливым.
"…Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои…"
Все, что я раньше знал о таких, как он, разбивалось в прах при одном взгляде на этого рыцаря в сверкающих доспехах. Ни капли манерности, ни тени жеманства. Лишь спокойная, естественная мужественность.
"…Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…"
Предаваясь размышлениям, поначалу я лишь краем уха слушал читаемый текст, но постепенно почувствовал, как во мне все более нарастает нега, как тяжелеют веки, а бархатные звуки голоса все глубже проникают внутрь, разливаясь по венам приятным, убаюкивающим теплом. Впав в состояние, близкое к трансу, я закрыл глаза и блаженно закачался на волнах екклезиастовой строки.
"…участь сынов человеческих и участь животных – участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что все – суета! Все идет в одно место: все произошло из праха и все возвратится в прах. Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю?..
…кто знает, что хорошо для человека в жизни, во все дни суетной жизни его, которые он проводит как тень? И кто скажет, что будет после него под солнцем?.."
27
Михаил не был обычным геем, он был, если можно так сказать, эстетом гомосексуализма. Он не переносил, когда чьи-то грубые руки вырывали эротику из темноты кулуаров и за волосы тащили на дневной свет, на площадь, где она голая и беспомощная жалко корежилась под тысячью осуждающих взглядов. А потому гей-парады и другие публичные акции сексуальных меньшинств Михаил воспринимал как личное оскорбление. И хотя среди таких, как он, его взгляды разделяли единицы, мой приятель всегда находил себе верных учеников, не боявшихся оказаться меньшинством из меньшинства. Последним из таких учеников был Алексик, связь с которым постепенно стала чем-то большим, чем просто эротика. Поначалу в их отношениях допускалась полная свобода мыслей и действий, однако этой свободой пользовался лишь Михаил, да и то очень недолго. История Миши и Алексика была как раз из тех, где любовь и романтика побеждают сексуальную раскованность – измены сами собой вскоре ушли из их жизни, перекочевав в разряд табу. Единственное право, от которого Михаил не желал отказываться, было право одной ночи в месяц, когда он давал волю глазам.
Михаил любил стриптиз, был его ценителем. Поначалу он пробовал брать Алексика с собой, но как-то не срослось. Что называется, со своим самоваром… Мне же он один раз предложил составить ему компанию, но я от этого похода особого удовольствия не получил. В первую очередь виноват был в этом не стриптиз сам по себе, а публика, глазевшая на него – большинством несвежие тетки, соскучившиеся по молодому мясу, и пьяные девицы, пришедшие сюда скуки ради. Гомосексуалисты ходили туда не так уж часто, предпочитая ночи "только для гей-публики". Периодически Михаил попадал и на такие собрания, но специально к ним не стремился, поскольку игнорировал и женскую, и мужскую часть клиентуры. Он словно не замечал этой источающей миазмы, потной, текущей от похоти толпы, скрываясь от нее за дальним угловым столиком на прикрытом темнотой диванчике. В отличие от всей этой сволочи, для Михаила мужской стриптиз был чем-то вроде медитации. Молча и, казалось, равнодушно он наблюдал за тем, как в полумраке клуба, под красными лучами софитов, отражаемых молочным ковром стелящегося по сцене дыма, грациозно изгибаются гладкие тренированные тела юношей. Стриптизеры знали его и ценили – в первую очередь потому, что не чувствовали в нем привычного презрения к себе. А потому они с охотой дарили ему самое волнующее из дозволенных наслаждений – танец на коленях.
Скрытые царством сумрака, словно отделившись от всего мира, они извивались перед его лицом, сами порой доходя до экстаза, и на пике истомы распахивали края повязки на своих узких, атлетических бедрах…
"Если кто ляжет с мужчиною, как с женщиною, то оба они сделали мерзость…"
…на рельефных роденовских бедрах…
"…да будут преданы смерти…"
Бедный Миша!
Он ни разу так и не признался мне, но, думаю, он действительно верил в Бога. Верил, в тайне надеясь, что ошибается. Я же, напротив, иногда страстно хотел верить. Хотел, но не мог.
28
Если вы помните, господа, когда я во второй раз уезжал из Питера, мы с Андреем условились о том, что будем видеться по выходным – на моей или на его территории. Это должно было продолжаться до тех пор, пока Андрей не закончит учебу и не переедет ко мне в Москву – вить гнездо и обустраивать совместный быт.
Естественно, ничего из этой идеи не получилось, да и получиться не могло. В Москве Андрею негде было остановиться, поскольку в общежитии оставить его было нельзя, а снимать каждый раз номер в гостинице было бы слишком дорого.
И все же он попытался. Уже через пару недель, как началась моя учеба, он прикатил ко мне ночным поездом без предупреждения и разбудил звонком на мобильный в полседьмого утра: "Спускайся, я в вестибюле". В тот момент – особенно в столь ранний час – мне менее всего нужны были гости, но я усилием воли заставил себя умыться, одеться и встретить суженого-ряженого с сияющей улыбкой и распростертыми объятиями. Провести его мимо охраны в жилую зону мне не удалось, поэтому мы позавтракали в студенческой столовке и отправились в Третьяковку – культурно просвещаться.
В первых же залах экспозиции мой спутник начал часто и заразительно зевать, так что через каких-то полчаса мы уже зевали вместе – то синхронно, то по очереди, тем более что оба не выспались. Потом мы долго слонялись по улицам, пытаясь разговаривать. Он меня расспрашивал об институте, о моих сокурсниках, но так как до этого он делал то же самое в онлайн-переписке и непродолжительных, но ежедневных телефонных разговорах, нового мне сказать было нечего. Поэтому я вновь и вновь вдавался во всякие незначительные и не слишком увлекательные подробности, с тоской дожидаясь окончания дня. Когда же ко всему прочему еще и заморосил дождь, стало совсем тоскливо.
Было понятно, что больше всего Андрей хочет заняться сексом, но сделать это было негде – к его досаде и моему облегчению. Так что, не солоно хлебавши, он укатил вечерним поездом домой.
Еще через неделю повторилось то же самое, только на этот раз Андрей разбудил меня в полседьмого утра в субботу уже громким стуком в дверь. Заранее невзначай выспросив у меня номер комнаты и зная, что соседок у меня нет, он сунул охраннику денег (этот охранник оказался сговорчивее предыдущего) и прошел в общежитие. Уже с порога было видно, что он пришел взять свое – что он и сделал, не дав мне даже толком проснуться. Пока он, тихо постанывая, делал свое дело, моя голова была занята тем, что дверь так и осталась слегка приоткрытой.
Потом он весь день проторчал у меня в комнате. Боялся, что, если покинет жилую зону общежития, обратно его могут не впустить. Говорить было не о чем, поэтому, чтобы замаскировать молчание, мы включили какой-то комедийный сериал. На обед я сварил нам валявшиеся в холодильнике сосиски. Потом в качестве десерта мне пришлось еще немного потерпеть, а ближе к вечеру я начал мягко, но упорно выпроваживать его обратно на вокзал, боясь, как бы ему не приспичило в третий раз.
Уходил он тяжело, с неохотой, будто навеки прощался. С тяжелыми вздохами он сетовал на то, что ездить ко мне так часто, похоже, будет ему не под силу: ради того, чтобы увидеть меня, он готов был трястись в поездах и мерзнуть на вокзалах, но ему просто-напросто не хватало денег на столь регулярные путешествия. Несмотря на то, что он при любой возможности старался подзаработать, у него никогда не было свободных денег: часть их поглощал семейный бюджет (родители Андрея считали, что продолжать его кормить из своего кармана непедагогично – пусть вносит свою лепту в их общий котел), остальное по большей части откладывалось на черный день. Под черным днем в первую очередь подразумевался срок окончания им колледжа, когда его должны были призвать в армию. Идти он туда не собирался, а на взятку требовалась большая сумма. Так что в его положении регулярно кататься в Москву было невозможно, и ему ничего больше не оставалось, как смириться с этим. А потому он недвусмысленно дал понять, что следующего приезда ждет уже от меня.
Ехать в Питер, тем более в ближайшее время, я, конечно, не собирался. Ведь "здесь" и "там", несмотря на мои не столь давние рефлексии, вновь стали для меня двумя параллельными жизнями. И хотя я знал, что с переездом Андрея в Москву моей едва начавшейся вольной жизни придет конец, я хотел успеть хоть немного насладиться ею. Но я не стал заранее расстраивать Андрея, тем более что он непременно стал бы настаивать. Уклончиво ответил ему: дескать, постараюсь, но пока не знаю, как сильно буду загружен делами, ну, и все прочее, что полагается говорить в подобных случаях. В душе почувствовав себя виноватым и видя, как не хочется ему покидать мою маленькую уютную келью, я вызвался проводить Андрея на вокзал.
Бабье лето уже закончилось, и по вечерам стоял собачий холод. Вечерний вокзал тревожно кишел народом, хриплый женский голос из репродуктора каждые пять минут пронзительно и неразборчиво объявлял посадки. По платформам громыхали колеса чемоданов, цокали каблуки, стучали ботинки, мимо нас пролетали плащи, куртки, глаза, прически, ароматы духов, смешавшиеся с запахом пота… И вновь мне казалось, что жизнь есть только вокруг, только у других – у тех, что бегут, цокают и громыхают. А я лишь случайная песчинка, залетевшая в этот пестрящий от скорости круговорот жизни. Лишь неуклюжий, лишний, бесцельный наблюдатель, которого вот-вот собьет с ног и раздавит этот несущийся в будущее табун живущих.
– Эй, ты где? – Андрей улыбнулся и подергал мою руку, безжизненно лежавшую в его ладони. – Вернись ко мне, я сейчас уезжаю.
Мы стояли перед вагоном. Обрюзгшая, мрачная проводница, не поздоровавшись, с ненавистью посмотрела в его билет и прогавкала "проходите". Но Андрей не торопился. Он неспешно покурил на платформе, потом долго и печально поцеловал меня отдававшими пепельницей губами, пристально посмотрел мне в глаза своим излюбленным – тяжелым и немигающим – взглядом, словно ждал какого-то признания, и только после этого запрыгнул на ступеньку вагона, скрываясь за спинами торопливых пассажиров поезда.