- Я вышла замуж, - сухо произнесла Мари, неотрывно глядя отцу в глаза.
- Выйти замуж тоже можно по-разному. Никакой брак не покроет разврата! Ты не нуждалась в моем благословении, а теперь что тебе нужно? Хочешь сесть мне на шею? Да еще и с ребенком? Так знай: с некоторых пор у меня одна дочь, Корали, и только ее дети будут моими внуками!
- Я уйду, - сказала Мари и встала.
Жанна Мелен беспомощно переводила взгляд с дочери на мужа.
- Куда ты на ночь глядя? - робко промолвила она.
- Пусть идет! Такие, как она, всегда найдут пристанище!
- Не беспокойся за меня, мама, - сказала Мари и покинула родительский дом.
Она медленно шла по пустынной дороге и думала без удивления и обиды, что все так, как и должно быть. Просто она представить не могла, что теперь делать. Нужно подождать до завтра и вернуться к Корали. Мари сказала сестре, что, возможно, заночует у родителей, но…
Вдруг девушка увидела заброшенное, полуразрушенное строение - старый сарай, где они с Кристианом некогда предавались любви. Она с содроганием вошла внутрь. Там было пусто и сыро, остатки полусгнившего сена втоптаны в землю.
По лицу Мари беззвучно катились слезы. Внезапно она поняла то, чего не понимала раньше: да, Кристиан был беспомощен перед жизнью, но он жалел, щадил и оберегал бы ее, Мари, - жестом, словом, улыбкой. С таким щитом она вынесла бы все, ибо в его слабости таилась незаметная, но безграничная сила.
Постепенно вместе с грустью в душе девушки рождалась отчаянная, горячая решимость. Она пойдет туда и все узнает, и если он там и жив и его воспоминания не поблекли, она извлечет на свет все то потаенное, невысказанное, что, быть может, соединит вновь, исцелит их сердца.
Мари выскочила из сарая и побежала. Вот он - дом в окружении теней и слабом трепетании бледных язычков маленькой лампы. Ей захотелось плакать.
Мари остановилась. Она изнемогала от нерешительности, страха и… предвкушения. Колени и руки ослабли, у нее сердце билось в груди, точно птица в клетке. Наконец она подошла и тихо постучала в окно. Никакого ответа. Но Мари продолжала ждать.
Внезапно дверь приоткрылась. Шанталь, стоя на пороге, вглядывалась в темноту.
Увидев мать Кристиана, Мари ощутила близкую к ликованию радость и… страх.
- Кто вы? - спросила Шанталь, заметив девушку. - Что вам нужно?
У Мари перехватило дыхание.
- Я Мари. Мари Мелен.
Шанталь подалась вперед и встретилась с ней глазами. Мари ожидала увидеть во взгляде женщины презрение и ненависть, но… там были только горестная усталость и тревога.
- Я желаю видеть Кристиана. Он здесь?
- Да. Зачем он тебе?
- Я… вернулась. Я хочу с ним поговорить.
Шанталь нервно стянула на груди концы шали. Даже в темноте Мари заметила, что женщина одета совсем не так, как прежде, и выглядит по-другому. Как предугадала Мари, Шанталь отказалась от своих нарядов; теперь она, в темном, наглухо застегнутом платье и плетеной шали, походила на всех остальных островитянок. Легкие изящные туфельки сменили тяжелые ботинки из грубой кожи. Волосы были гладко причесаны и стянуты в тугой узел. И - ни пудры, ни румян, ни духов…
- Ему стало хуже, - вдруг сказала Шанталь. - Он давно никуда не выходит, и я знаю, что у него постоянно болит голова. Лекарства не помогают. Ты пришла, чтобы украсть у него остатки жизни?
Мари задрожала.
- О нет! - прошептала она. - Я хочу вернуть то, что когда-то взяла!
Шанталь застыла, не говоря ни слова, и Мари прошла мимо нее.
Кристиан сидел на диване. Он "смотрел" в одну точку, и казалось, его душа тоже замерла в неподвижности.
- Кристиан!
Ее голос словно выплыл из пустоты, и он тревожно произнес:
- Кто это? Кто здесь?
- Мари. - И, не сдержавшись, промолвила: - Я вернулась.
Он долго молчал с непонятным выражением лица, потом вдруг промолвил:
- Дай мне руку!
Она сделала то, о чем он просил, и услышала тихую фразу:
- Почему ты ушла и так долго не возвращалась?
- Потому что не смогла понять свое сердце.
- А… теперь?
- Я тебя люблю, - сказала Мари, - я знаю, это всего лишь слова, и все же…
- Ты и тогда меня любила, - быстро произнес он, - просто не понимала этого. Что-то заслонило твою любовь, как облака заслоняют солнце. И ты… ослепла.
- Да, и теперь я желаю ослепнуть еще раз - именно от любви. Если только… ты сумеешь меня простить.
- Я не сержусь, правда. Это было бы глупо, да и потом… у меня не так уж много времени.
- О чем ты? - с тревогой произнесла Мари.
- О нет, ни о чем! Я просто хотел сказать, что самым страшным для меня было время, когда от тебя не осталось ничего, кроме воспоминаний. Это ужаснее смерти, правда…
Мари упала на колени и приникла к нему всем телом.
- Кристиан!
Он сжал ее руки в своих.
- Прошу тебя, ни о чем не думай! Если ты хочет рассказать мне о том, где была и что делала, то расскажешь, а если нет, то не надо. Ты что-то пережим, я это чувствую, и в то же время… осталась прежней.
- Не совсем, - прошептала Мари и тут же решила пока что не говорить Кристиану ни о своем замужестве, ни о Талассе.
- Уже ночь. Ты останешься здесь? - с надеждой произнес он.
- Да.
- Мари останется, - взволнованно промолвил Кристиан, обращаясь к вошедшей в комнату Шанталь.
- Пусть остается, - покорно ответила та. - Я пойду к себе.
Едва шаги Шанталь стихли в соседней комнате, как Мари расстегнула палеринку, обвила руками шею Кристиана и прижалась к его груди.
В ту ночь они изведали все, что только могут изведать любящие друг друга мужчина и женщина, когда наконец сомкнут объятия. Они растворялись один в другом, и испепеляющие жадные поцелуи с трудом заглушали срывающиеся с губ стоны наслаждения, страстного трепета и немыслимого, на грани безумия, счастья. Мари оплела Кристиана руками, ногами, волосами, и он задыхался в сетях любви, радости и всеобъемлющей первобытной страсти. И эта радость, и жаркая тьма, и счастье, и страсть имели одно имя - Мари.
Проснувшись утром, она поняла, что все сбудется: отныне каждую ночь они буду спать в объятиях друг друга, а днем гулять, говорить, читать. И она чувствовала, как в ней нарастает сила, упорная, несгибаемая сила, которая поможет ей вынести все - с ним и ради него.
Неприятное чувство шевельнулось в ее душе, когда она увидела Шанталь. Мари было неловко, но женщина держалась невозмутимо и не выказывала осуждения и неприязни.
После завтрака, оставшись наедине с Мари, Кристиан предложил:
- Пойдем на то место, где мы впервые встретились? Мне хочется прогуляться.
И тут Мари вспомнила.
- Твоя мама сказала, что тебе стало хуже и ты никуда не выходишь, - нерешительно проговорила она. - Это правда?
- Нет, - быстро произнес он. - Забудь. Я не выходил только потому, что не было тебя.
Он выглядел как прежде, он улыбался, и девушка успокоилась.
Они шли по берегу. Воздух наполнял шум бегущей воды. Скалы светились на солнце и напоминали высокие золотые дворцы. Кристиан и Мари держались за руки и болтали о чем придется.
- У меня есть ребенок, - без всякого перехода заявила Мари. - Не твой. И еще я вышла замуж. Но с мужем жизнь не сложилась, и мы расстались.
- Я знал, что ты уехала не одна. А где… ребенок?
- Это девочка, я оставила ее у сестры. И она… может побыть у Коры до тех пор, пока ты не захочешь увидеть… то есть познакомиться с нею. Она еще совсем маленькая, ей нет и года. - И, ощущая какую-то смутную угрозу, добавила: - Я рожу тебе сына, Кристиан.
Он улыбнулся мимолетной болезненной улыбкой:
- Признаться, я думал, мы вообще откажемся от возможности иметь детей.
- Почему?
- Чтобы заботиться только друг о друге и еще… чтобы на свете было меньше несчастливых людей. Но я тебя понимаю, ты женщина, тебе нужны дети. Если ты этого хочешь, то они у нас будут. Я готов дать все, что тебе нужно, по мере сил, только… не отрекайся от меня во имя чего-то призрачного, притягательного, неизвестного, что не дает нам наслаждаться тем, что мы имеем.
И она страстно прошептала:
- О нет, Кристиан, никогда!
- Я ведь тоже не все тебе рассказал. Моя мать была парижской проституткой, она больше десяти лет прожила в борделе: именно там я и появился на свет. И я тоже жил в борделе, не уходил, потому что, как мне казалось, не мог ее оставить, хотя на самом деле просто оттого, что не знал и боялся другой жизни. Вот ты не испугалась и уехала.
- Я тоже испугалась, - тихо сказала Мари.
- Знаю. Ты боялась, что я возьму тебя в плен. Но не будем об этом. - И продолжил: - Та жизнь была мне отвратительна. Ты не поверишь, но я не помню своего лица, и за прошедшие семь лет я, должно быть, сильно изменился, но… Когда-то про меня говорили "хорошенький мальчик". Так вот, те мужчины, которые уже устали от женщин и считали, что изведали еще не все доступные человеку пороки, случалось, подходили ко мне и предлагали вступить в близкие отношения. Они обещали мне деньги, много больше, чем заплатили бы моей матери, и если бы я соглашался, то к нынешним временам, наверное, уже ел бы и спал на золоте. Или, напротив, валялся в самой ужасной грязи. От неба до земли не такое уж большое расстояние, как кажется, если речь идет о человеческой алчности, равно как и… о человеческой нравственности. Только я никогда не понимал, как можно безумно желать денег, одних только денег, и думать, что они могут все! Желать, не имея ничего за душой… в душе! С чем такие люди приходят к Богу? Что они ему предъявляют - горсть золотых монет?
- Я знала все о тебе, - призналась Мари.
- Мать рассказала?
- Да. И мне все равно - так было тогда, а теперь тем более. - Потом предложила: - Давай искупаемся?
Кристиан улыбнулся:
- Я не умею плавать. Не умею чувствовать себя свободным от земного притяжения.
- Я тебя научу.
Она помогла ему спуститься по крутой тропинке и остановилась. Темные тени, белые скалы и высоко кружащиеся в небе птицы. Берег, ощерившийся острыми камнями, и белая песчаная отмель, точно мягко сияющая жемчужина в синей оправе волн. Они разделись и вошли в теплую и тихую воду.
- Ты согласен прожить здесь всю жизнь? - спросила она, когда они, искупавшись, вернулись на берег.
- С тобой - да.
- И я тоже.
…За обедом (Мари твердо решила, что после поездки к сестре и по возвращении возьмет все хозяйственные заботы на себя) Кристиан был странно задумчив и молчалив. Мари заметила, что он то и дело морщится, словно от боли, и непроизвольно подносит пальцы к вискам. Потом он прилег и так лежал до вечера. А вечером, когда они вышли во двор под синие, пронзительно мерцающие в небе звезды и Мари несмело задала вопрос о его здоровье, Кристиан ответил:
- Просто судьба жестока, она бесстрастно оценивает и взвешивает наши желания и мечты и, случается, принимает… не то решение.
- Тебе стало хуже, - упавшим голосом прошептала Мари.
- Если быть честным до конца - да. С некоторых пор меня мучают головные боли, такие сильные, что иногда мне кажется, будто внутри вместо мозга - раскаленные угли. Я не могу спать, и эта вечная слабость… Когда ты внезапно вернулась, мне стало лучше, а теперь опять… Только не говори матери! Это сведет ее с ума!
- Не скажу. И я буду рядом с тобой, только мне нужно съездить к сестре. Кора, наверное, волнуется. И еще я хочу договориться о присмотре за Талассой.
…Неожиданно пошли дожди, и Кристиан слег. Он лежал целый день, безучастный и бледный, а по ночам едва сдерживал стоны - уже не страсти, а боли. Потом, когда погода снова наладилась, ему стало немного лучше, и Мари смогла съездить к сестре.
Мари поведала Корали обо всем, что случилось за эти дни, и тут же с пронзительной ясностью поняла, что ничто не сложится так, как мечталось, - Кристиан умирает.
Когда она вернулась, он уже впал в забытье. Шанталь тихо плакала, стоя на коленях возле постели сына, тогда как глаза Мари были сухи.
Она рассказала женщине про Пьера Шатле.
- Две тысячи франков, о боже! Да где же я их возьму! - прошептала та. - Да еще ехать в Париж! Зимой я привозила доктора с материка, и он сказал, что все бесполезно, тут ничем не поможешь, Кристиан обречен.
А Мари хладнокровно размышляла. Она принялась считать. Две тысячи франков. Допустим, по пять за визит. Как сказал Пьер Шатле: "Больше пяти франков я еще никому не давал". Четыреста раз. По одному разу в день - больше года. Если по два - срок сокращается наполовину. Но и это - долго. Ecли по пять-шесть… Нет, больше не выдержать.
- Я уезжаю, - сказала она Шанталь, и ее слова прозвучали твердо и сухо.
Отчаявшийся взгляд матери Кристиана был прикован к ее лицу. Но Мари не могла сказать, куда едет и зачем…
Корали охотно согласилась оставить у себя Талассу. Мари сказала, что попробует заработать денег, но не сказала как. И Кора, бесконечно далекая от парижской жизни и нравов столицы, ничего не заподозрила.
В час прощания Мари склонилась над Кристианом и легко, нежно поцеловала его в лоб. И прошептала:
- Я вернусь!
Глава 9
Мари была точно порох или сухая трава, готовая вспыхнуть от любого пожара. Сейчас она могла бы позволить четвертовать себя или продать душу дьяволу.
Девушка не питала никаких иллюзий относительно своего будущего. Она сознательно жертвовала собой, она собиралась заключить договор с совестью и понимала, что ее ничто не спасет: ни благородная цель, ни четкое отделение любви сердечной от акта любви телесной. Она переходила на другую сторону - на сторону зла, где правили жестокость, алчность, бездуховность, бесстыдство.
Жизнь оказалась слишком жестокой, враждебной, в ней нельзя было уповать на жалость, сочувствие, сердечность, любовь или помощь высших сил; она требовала тяжкой борьбы, и единственное, что должна была попытаться сделать она, Мари, это не причинять страданий другим.
Прощание с родными краями и дорога прошли как во сне. Париж уже не показался ей таким пугающим и чужим. Бледно-желтое вечернее небо, мягко сияющие голубые сумерки, резкие линии темных крыш, сверкающий металл балконов и накатывающие волной запахи и звуки. Он жил, бурлил, кипел, и только от нее зависело, вольется ли она в эту жизнь.
Ночевать Мари было негде, но она решила, что тем лучше, это подстегивало ее решимость. Она поправила шляпку и, оглядев себя в витрине с каким-то новым, пристальным любопытством, пошла вперед по улице. То была улица Пелетье, что неподалеку от кафе "Рии", и здесь можно было встретить продажных женщин.
Мари не имела ни малейшего представления о той грубоватой, горячечной, болезненной, вызывающе рискованной, порочно красивой атмосфере, в какую собиралась окунуться. Завоевать улицу и повелевать ею не проще, чем покорить чужую страну. Она не умела играть, не владела ни тайной взгляда, ни магией жестов. Она была просто молодой женщиной, скромно одетой, неброско красивой, ничто не говорило о ее необычности, ничто не вызывало желания обладать ею, и никто не обращал на нее внимания.
Вряд ли Мари сумела бы совершить то, чего, несмотря на всю свою решимость, смертельно боялась, совершить так, чтобы понравиться мужчине и заставить его заплатить. Она ничего не знала ни о навязчивости, ни о жестоком торге, ни о конкуренции. Единственное, что запомнила Мари: в публичном доме заработать нельзя, там все забирает хозяйка. Так говорила Шанталь.
Почти совсем стемнело, а Мари все шла и шла - померкший взгляд, скованные движения… Она обгоняла мужчин, которые на нее не смотрели, или они обгоняли ее.
Наконец, собрав всю свою волю, она решилась и, нагнав прилично одетого господина, прошептала:
- Месье…
Но тот не оглянулся, и тогда Мари схватила его под локоть, а потом развернулась и встала перед ним как стена.
- Что тебе нужно? - грубо произнес мужчина, тогда как девушка вздрагивала и трепетала под его пристальным, суровым, отчужденным взглядом.
- Не пойдете ли со мной? Я бы могла… - И она улыбнулась с жалкой претензией на кокетство, глубоко чуждое ее прямой и искренней натуре.
Как ни странно, именно эта улыбка больше всего разозлила мужчину.
- Иди прочь, тебе говорят!
Заметив на противоположном тротуаре фигуру жандарма, он крепко схватил Мари за руку и крикнул:
- Полиция!
Жандарм пересек улицу и подошел к ним.
- Вот эта девка преследовала меня целый квартал, нашептывала непристойности!
Жандарм слегка поклонился.
- Я задержу ее, месье. - И он взял Мари за локоть.
- О нет! - в испуге прошептала она. - Я не преследовала этого господина и не говорила ему ничего такого…
- Разберемся.
А мужчина, раздраженно кивнув, быстро пошел дальше.
Мари привели в полицейское отделение второго бюро первого отдела префектуры, в те времена выполнявшего функцию полиции нравов.
- Еще одна! - заявил жандарм и грубо толкнул девушку на деревянный стул. - Приставала к прохожим на улице Пелетье.
Другой полицейский (в его взгляде не было и намека на сочувствие, но не было и презрения) спросил:
- Имя? Фамилия? Возраст? Место жительства?
Мари ответила, он записал.
- Давно в городе?
- Я приехала сегодня.
- Значит, не зарегистрирована.
- Что это означает?
- Книжка есть?
- Какая книжка?
- Все ясно. - Он со вздохом отложил перо. - Пройдешь осмотр и зарегистрируешься. Но это потом. Ночь проведешь в участке, а завтра поедешь в префектуру, потом в Сен-Лазар, в изолятор. Все, можешь идти. Отведите ее… - Он махнул рукой.
- Мне… что-то будет? Меня накажут? - прошептала Мари. В ее глазах полыхал огонь возмущения и испуга.
- Непременно.
- Но… что со мной сделают?
- Смотря в чем обвинят. Административный арест на срок от пятнадцати суток до месяца за "прогуливание в общественных местах с целью привлечь к себе внимание путем пристального разглядывания мужчин" и лишение свободы на срок от двух до трех месяцев за "приставание к мужчинам в настойчивой манере с целью склонить их к разврату".
Мари тупо смотрела на него. Ей чудилось, будто она увязла в огромной паутине. Она знала, бесполезно что-либо доказывать и отрицать, и сидела молча, подавленная, померкшая, ошеломленная тем, что на нее обрушилось.
В это время человек, говоривший с нею мгновение назад, встал и вышел. За Мари еще не пришли, и она получила несколько секунд передышки.
Она сидела, опустив голову, так что выбившиеся из прически волосы свисали вдоль лица. Она вспоминала… Остров. Ночь. Колыхавшиеся под луной серебристые травы, густые тени, дыхание ветра и небо… сеть далеких огненных точек: драгоценные камни, рассыпанные рукою Господа. Все это там. И Таласса, ее дочь, маленький теплый свет жизни. И умирающий Кристиан.
Мари очнулась от того, что кто-то тронул ее за плечо. А после испуганно встрепенулась, потому что чья-то грубая рука приподняла подол ее юбки и провела по голой ноге.
Рядом со стулом, на котором сидела девушка, стояли два жандарма: тот, что привел ее сюда, и другой - с широким плоским лицом и бесцветными глазами.
- Хорошенькая, ничего не скажешь! И кожа, как шелк! По-моему, она здорова. Вели закрыть ее в отдельной комнате.
Мари порывисто вскочила с места. Она попыталась бороться с ними, но силы были неравны.